Случайные письма

© Баррель Оак, 2017

ISBN 978-5-4483-8638-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Письма мертвого воина

I

Мы, кажется, еще воюем.

Но это, знаешь, более похоже

На помесь жречества

С крестьянством – мы стоим

Рядами утром, чистим наш металл,

После чего расходимся за пищей,

Что ищем, ковыляя в сухостое,

Подобно насекомых вереницам,

Сгрызающих на мертвых чьих-то лицах

Черты родства. И тащим по земле

Свой запах, взгляд, и тени.

II

Так в детстве нам рассказывал старик

В деревне по соседству: край земли

Находится за умершими льдами,

Где только слышен вой

Ветров, и, как предвестье ада,

Совы белы.

Мы, не заметив, минули его,

Похоже, с той укрытой в снег черты,

Где ночи вдруг лишились черноты

И блеклый солнца шар

В бессилии касается тропы.

III

Под тряпьем раскрытые ребра

Исходят паром. Руки давят на воздух,

Немея. Вперед удара

Сердце чуть замирает,

Еще не привыкнув к позе

Бегуна на искрящем звездой морозе.

Что-то светит, мерцая, над самым теменем

(Если лежу, то за). Слышу запахи.

Вижу твои глаза,

Обводящие кругом белеющий горизонт,

Вычитая меня как секунду из суммы времени.

IV

Ты далеко от меня. И это – горчайший яд.

Как страсть на лице старика – неуместна улыбка.

Взгляд, обращенный куда-то туда, назад,

Тем больнее сжимает о горизонт зрачок,

Чем полнее глотающий степь восток

Наливается перестоявшей тьмой.

В каждом запахе – запах твоих волос,

Сохраняющих где-то, я верю, мой.

От горящих костров – череда полос.

В шелестящем воздухе пар. В густой

Пыли неслышно ступает ночь.

Размышления китайского крестьянина периода Хань

Кроша весеннюю землю, мерзлую, с жилами льда

И сукровицей проступающих мелких луж,

Я порой посматриваю туда, где кончается свет, и чужд дыханию воздух;

Где вода, упираясь в невидимое дно, замедляет падение тела, пока оно,

Натолкнувшись на твердое, не станет сном – прошедшего о себе самом.

Оступаясь в бороздах, бреду назад,

Где в тени скалы дом углами цепляет невольно взгляд,

У стены которого младший брат с переломанной голенью гонит лист

Прошлогодний, упираясь плечом в костыль, от лица свободной рукой,

И пыль забивает прищуренные глаза.

Прижимая к полу циновку, зад вторит общим законам бытья,

В каких, я уверен, записано ему быть – тем, что сверху должно давить

(Что есть суть империи). Раньше жить, говорят старики, было проще:

Порядок простой вещей был надежнее… люди ценили труд,

Верность… рыбой обилен пруд… кротки женщины… слава страны…

Вчера на краю деревни из тех племен,

Что не чтят ни старость, ни блеск имен,

Простояли конные с четверть дня, не решаясь напасть…

Может в прошлом, увидев вдали коня с черным всадником,

Дети не мчались прочь? Только это вряд ли…

Съедает ночь тусклый свет, оставшийся между туч.

Мы вдвоем, очерченные в квадрат, слышим только:

Небо роняет град на солому крыши.

За братом брат, забираясь в общий и теплый дом,

Мы как раньше – вновь вмещены в одном.

В приграничных районах империи

В приграничных районах империи —

мелкий дождь прибивает пыль

на камнях; под ногами белые

трубки чьих-то хрустят костей;

перламутровый венчик веера

в шумном доме; среди гостей —

дичь лесная, да где-то с севера

дым от вставших в степи частей.

По обочинам выбитой в скалах

колеи – еще тлеет снег

между пятнами влаги талой.

Проезжавший недавно грек,

не боясь острия меж ребер,

крикнул, что, мол, живой человек

так мечтает о тесном гробе,

как хотел бы здесь жить свой век.

Все возможно. В утробе неба

зреет вечер; горят костры,

под котлами; и тянет хлебом.

Жизнь и смерть – это две сестры,

что находят тебя, и где бы

ни был ты – их глаза остры.

Это время есть финиш бега.

Это место есть просто ты.

Одиссей – проплывая мимо острова

Значительно продвинувшись в пути,

Взираю подозрительно на остров

Очередной (после пиров Цирцеи

Отталкивает что-то в островах).

Какой-то, впрочем, странствующий муж,

(Возможно, католический монах)

Слонявшийся бесцельно по Итаке,

Орал и спорил чуть ли не до драки,

Что суши – только треть… Но это враки:

Была бы суши хоть бы эта треть,

Давно уже вернулся. Между пальцев

Эоловы метаются ветра.

Я думал написать еще вчера

Гомеру о препятствиях скитальцев —

Вот только не припасши со двора

Ни голубя, ни свитков, ни пера,

Сижу под парусом который день без дела.

И радостно бы спеть, иль чтобы спела

Сирена, Пенелопа иль Елена

(Природа разная, но общий результат) —

Да только нет вина и лопнул бубен.

Безлюдный остров мал и каменист.

Не слышно Зевса. Я не атеист,

Но вера без чудес заметно меркнет.

Хоть вечности по семимильным меркам

Мой путь, наверное, короче муравья,

Но это впечатление, друзья,

На опыте лишь требует проверки.

Маячит горизонтами земля…

И Гелиос летит как бутоньерка…

Иностранный легион

Пустыня —

Есть в сути берег —

В самом крайнем виде,

Который в набежавшую волну

Бросая тертый кварц,

Остановиться – забыл.

Зажженному в подобие окну,

На брызги слюдяные

Приманивает взгляд среди теней.

И если бы шакал во тьме не выл,

Надавливая нотой на луну,

Я знал бы, что один.

Что вереница дней

Не есть причина,

Но следствие —

Готовности ко сну,

Способности к отличию жары,

От холода – по влаге на плечах;

И памяти, что ты еще мужчина,

Нащупывая вдруг в своих вещах

Осколком дома – бритвенный прибор,

Желтеющее фото с незнакомым

Пейзажем, знакомой женщиной,

И чем-то там вдали, что,

Пачкая растрескавшейся глянец,

Есть (по методике Дали)

Проявленное в кажущемся.

Укладывая названное в ранец,

Спешу к определенному в крови

Пределу.

Мне имя, может быть, не легион,

Но точно совершенно – иностранец.

Нансен

Чтобы

почувствовать хоть какой-то запах, нужно

прижаться к вороту свитера,

отогревая с минуту в нем

замерзшие ноздри. Чтобы

услышать хоть что-нибудь,

кроме снежного хруста, нужно

произнести это самому. Чтобы

почувствовать самого себя, нужно

остановиться, закрыть глаза,

вспомнив о том, каким ты казался себе

когда-то. Все кончилось. Осталась одна свобода

преодолеть этот бескрайний замерзший мир,

подойдя к чему-то, что кажется

уже на середине пути

неважным.

Корабельный бунт

Капитан убит. Волна лижет доски

Палубы. Судовой врач, как полезная вещь —

Что-то вроде каната, горизонта, вахты,

Внемлющей плотской жалобе – оставлен.

Следы поножовщины; ставень, разбитый пулей;

За штурвалом какое-то тело, – видимо, носящее имя,

Рожденное кем-то когда-то – ныне, просто часть

Корабля и тьмы. Это тело – и есть все мы.

На галерах

Перестав разгибаться, пальцы —

Перестали болеть ночами.

Глаз ослеп к волне, безразличен к солнцу.

Мерный стук уключин – минует ухо.

И я видел, кажется, как на палубе

На ночном ветру танцевали духи.

Завершенная древком весла, рука —

Есть вид нового тела. К нему приложены —

Голова, подбрюшие и бока —

В общем, все то есть, что покрыто кожей;

На другом конце – уходя в закат,

Толщи вод, гудящие, словно гложут

Камень воздуха, рухнувшего в агат,

Распростертый поверх на морское ложе.

Возвращение с троянской войны

Сожжен и конь и башни и тела.

Та нить судьбы, что в Трою привела,

Оборвана, похоже, также. Тесно

На корабле. Кончается вода.

И палуба, как воплощенье места,

Уныла днем, ничтожна под луной,

Похожая царящей тишиной

И холодом меж ребер на пустыню.

Оборванный с плеча Эона клок,

Что нам отпущен, нас еще скрывает,

Но виден край. Сказал один пророк

Что мы, мол, под звездою засыпая,

Ступаем левой на песок Аид.

Что ж, хорошо – хоть левая стоит

На чем-то прочном. Нежно-голубая

Спина русалки огибает борт.

Восточнее, мне помниться, другая

У них повадка – эти не поют,

Что несколько досадно: погибая

Хотелось бы испытывать уют

В холодной тьме. Но, Солнце, согревая

Ползущую по внутренностям кровь,

Встает, похоже, снова… Дорогая,

Плыву, надеясь на твою любовь.

Плыву, надеясь. Это ремесло —

О чем-то неизменно годы грезить —

Мне более, ты знаешь, принесло

Ожогов и рубцов, чем ожиданий,

Исполненных богами. Плюс бесстрашье.

И не уверен, будет ли что взвесить

После последней пройденной черты —

В лишенном и греха, и правоты.

Путь

Бросаю эти письма на волю случая,

На жестах сговорившись, что дойдут

С каким-то стариком;

Когда – не ясно (жест мне неизвестен).

Меняю с местностью местоименье «тут»

На что-то промелькнувшее вдали,

Которое, если картограф честен,

Есть точка назначения. Свои

Воспоминания уже не вызывают

Доверия: начало то ли стерто, то ли

С других началами путей смешалось.

В целом путь,

Нарезанный шагами как пунктир,

Ведет не в точку Б,

Но в следующий шаг,

Где с циферблата, сцеживаясь, время

Мешается меж камнями с дождем.

Миную мэрию и выветренный флаг

Какой-то местности, где, кажется мне, стекла

Гостиниц, пропуская пыль и воду,

При этом напрочь отсекают свет.

Миную гавань. Гавани похожи

Одна на каждую – от Фив и Сиракуз

До Магадана – где последний, впрочем,

Не слыша эврик архимедовых, в ночи

Скрипит задрогшими скелетами рабочих,

Щелчками сухостоины в печи

Холодный мерит сон и мерно точит

О берег белоснежный поролон.

Возрождение

Здесь железных кресел оглядываясь на скрип,

Видишь камень и дерево, но – никакого дома.

Переломанный о мостовую крик

Выдается свидетельством местности здесь

Слепому. И начищенной пуговицы блеск —

Важнее и ярче тома

Шопенгауэровых словес —

Как и, впрочем, словес любого

Из писавших – хоть палкою на песке,

Посвящая труды треске.

Я стою по пояс – не знамо в чем,

Как застигнутая врасплох секунда,

Упирающаяся плечом – в час, сочащийся соком грунта

Пережеванных в глину лет. Как предмет

С оторвавшемся ярлыком:

Неопознан, хотя знаком.

Вездесущая гибель времени, тел,

Понятий простых и сложных,

Составляющих сущность дел, а впоследствии,

Непреложно, расчищая грядущим ложе

Оседающим в травах вздохом,

Шепчем сами себе – «неплохо».

Истощение времени

Я чувствую время, пробегающее под кожей

Холодными струями, что похожи на

Голоса, раздающиеся в прихожей

Тяжело больного. Моя вина,

Как и времени, в сущности, – скоротечность.

Я, желая пить, но боясь вина,

Отжимаю своей каждый день сердечной

Сантиметры, которых уже стена,

Воплощая победу живого в малом,

Мышцей плещет и плещет о ребра сна.

Не попробовать многого, и не через,

Разводя руками вразлет листву,

Я войду повторно, по звездам сверясь,

В ту же реку,

И в ту же войду весну.

Разложение

Пылясь и тлея в полутьме, теряя жесткость,

Вещь возвращается в исходное ничто,

Оставленная времени. Так место,

Согретое телами, слово «кто»

Теряет в памяти, оправдывая плоскость

Как форму безразличия. И детство

Так брошенное карточкой в альбом —

Уже не согревает. И раздеться —

Скорее труд, чем празднество бытья.

В итоге, как в младенчестве белья

Изнанка пачкается больше. И струя

Все медленнее покидает сердце.

Дорога в холодный вечер

Дома как конские зубы,

Ломя замерзшую челюсть

Безводным и синим небом

В провалах меж крыш, стоят,

Рождая о ветер шелест

Бетона, стекла – и где бы

Среди отвердевшей кожи

В окне ни впечатан взгляд —

Я вижу тебя – где Вега

Восходит бескровным светом,

Где я, норовя при этом

Укрыться в тебе, подряд

Листаю шаги и камни

Растрепанным силуэтом,

Из всех на земле желая

Возможных и нет наград —

Смешаться с листвой и ветром,

И пешкой поставить мат!

Вдоль берега

Над жаром лопаясь как дантов ростовщик,

Спадает небо пеленой за полднем. Берег

Теснится – между ямами с водой, сквозь «ж» кустов,

Вдоль ссадин и камней – там, мой бесцветный вдох

Где с грохотом проваливался вниз,

И где хрипит остов. Где наволочки дней,

Как в бедном пансионе, не в размер

Нутра. Где став еще бедней

Фигуру между запятыми на,

С усилием карабкается ввысь

Краб вечера, строку кончая точкой,

Шаблоном вдавленной в овал глазного дна.

Иду вдоль берега… Вокруг лежит страна.

Erbarme dich, mein Gott

I

Необратимость, спутница жизни,

Суть – воплощенье бессилия,

Окаменевший признак,

Вмятина времени. Синее,

Что я вижу в твоих глазах,

Прежде капризных, мертвых

Раз навсегда отныне,

Как о дорогу стертых

До основания – иней.

II

Смерть страшна ожиданием смерти.

Невозможностью думать. Отсутствием мерки

Событию, не имеющему запаса

Времени впереди себя. К этому,

Война еще – невозможность верить

В разумную жизнь, где череп,

Или прочая кость – целы, вдалеке от пули,

Ищущей что-то в теле.

Где в ровно стоящем стуле

Не видишь покой, – но только

Под виселицею стойку.