«Она нарочно меня выбешивала всю жизнь и, видимо, даже после смерти будет продолжать бесить!» – в отчаянии думал Илья, листая фотографии бывшей жены. За час до своей гибели она выложила на всеобщее обозрение снимок с бородатым мужчиной на фоне стойки регистрации в Шереметьево, среди чужих людей и больших чемоданов. Пост гласил: «Лечу на Красное море с любимым! Он не похож на бобра!» Илья не исключал такого варианта, что она попросила чужого мужика сфотографироваться, лишь бы досадить ему – человеку, с которым ее больше ничто не связывало. Они уже пятнадцать лет жили врозь, но продолжали раздражаться так, словно не далее как сегодня утром поцапались на кухне из-за житейских мелочей. Десять лет брака с Аглаей он вспоминал, как инфернальное путешествие с Вергилием. Даже когда он женился снова и был по-своему счастлив в новой семье, злость на бывшую не уходила, что удивляло и тонко намекало на необходимость визита к психологу. Но лишь теперь, когда его душил гнев на погибшую в авиакатастрофе несчастную женщину, Илья в полной мере осознал, что это чувство уже никуда не уйдет. Никогда. И это пугало.

Незаконченные споры продолжались в уме, а иногда и с совершенно другим собеседником, который был вовсе ни при чем и отнюдь не расположен спорить – например, коллега, жена или дети. Особую досаду вызывало у Ильи именно то, что он не успел сказать ей всё, что о ней думает. Как говорят мозгоправы, остались незакрытые гештальты. Но если не высказать то плохое, что отравляет душу день за днем, оно будет грызть изнутри. В Илье накопилось много гнева, его вообще отличало неумение относиться равнодушно к какой-нибудь фигне. «Господи, научи меня быть тёплым!» – не раз взывал он мысленно, вопреки евангельской истине о том, что теплым быть нехорошо, но продолжал возмущаться по поводу и без. В соцсетях он аплодировал шуткам наподобие: «Нельзя выбросить человека из головы. А из окна – можно». Но, к сожалению, в реальности всё это не очень помогало, и мысленные диалоги, полные упреков, продолжались. Словами не выразить страдания человека, которого смерть разлучает с возлюбленной, которой он не успел сказать о своей любви. Но человека, не успевшего высказать свою ненависть, выплеснуть всё, что наболело за долгие годы, раздирает не меньшая боль.

За несколько дней до катастрофы он читал Рушди и находил у него созвучные мысли. И теперь, после случившегося, с азартом студента, ищущего подсказку на экзамене, перечитывал наиболее зацепившие места: «Мы мало что ценим столь высоко, как свой гнев, поскольку именно гнев ставит нас, по нашему мнению, на определенную моральную высоту. Достигнув ее, мы с легкостью отстреливаем врагов. Мы гордимся своей ранимостью. Гнев распаляет в нас трансцендентное начало».

Илья знал за собой странную черту: спросит, например, а жив ли Энио Мориконе? – и завтра же читает новость о том, что Энио Мориконе покинул сей мир. В тот день, когда он подчеркивал понравившиеся места у мудрого восточного автора, Илья подумал о том, что лишь смерть примирит его с этой злобной, косной и вечно недовольной… Он не доводил мысль до логического конца, но вот поди ж ты! Смерть, внезапная и необъяснимая, наступила, а примирения, прощения как не было, так и нет!

«Все мы одной ногой в могиле, другой – на банановой кожуре, но стараемся об этом не думать, пока какой-нибудь самолет не грохнется. Ибо прах мы и во прах возвратимся», – он отхлебнул остывшего кофе, поморщился и заварил новый, пристроившись напротив окна. На близких проводах, словно на нотном стане, в восходящей терции расселись какие-то нездешние птицы – видимо, транзитом через Москву. Низкое войлочное небо почти не давало света – пришлось зажечь все лампы. Осень прихлопнула сразу, резко, не побаловав даже бабьим летом. Несмотря на то, что субботу в их семье проводили обычно полулёжа, Илья был на ногах с шести утра – еще черти с семи холмов не падали, потому что кот голосом Оскара Бенсона простонал, что пора завтракать. Илья кота накормил, но самому есть не хотелось. Мысли о смерти не способствуют аппетиту.

Он немного повозился с аквариумом, красиво расставил чашки на столе, убрал с глаз долой вчерашние газеты, в которых катастрофа над Синаем занимала первую полосу. Чуть позже на кухне появилась жена – хлопотала, готовя субботний обед с расчетом на гостью. Рита – их с Аглаей взрослая дочь – обещала приехать, а потому он обязан взять себя в руки, подавить свой гнев и вспоминать только хорошее. О мертвых либо хорошо, либо ничего. Ей ведь тяжело. Тяжелее, чем ему. Потому он и пригласил ее пожить здесь, в кругу семьи, поставив домочадцев перед фактом.

– Надя, подготовь для нее гостевую комнату, – поручил он жене. – Мы должны ее поддержать, ей нельзя сейчас сидеть одной в пустой квартире, новости эти кошмарные смотреть.

Блогеры захлебывались душещипательными рассказами о том, какие хорошие люди летели тем рейсом. Прямо «Мост короля Людовика святого»! Илья не знал, куда девать глаза: то ли он такой урод, то ли вокруг идиоты, но одно он знал точно – хорошим человеком его бывшая не была. Дочери можно было посочувствовать не только в том, что она потеряла мать, но и в том, что четверть века была с ней рядом. В некоторых семьях провокаторы, называющие себя бабушками и дедушками, задают ребенку вопрос: «Кого ты больше любишь – маму или папу?» Рите этот вопрос не надо было задавать – он и так постоянно висел в воздухе. Рита стала волнорезом, о который разбивались семейные шторма. Это не располагает к сентиментальности – она выросла колючей, как ёрш, но даже ершу нужна иной раз моральная поддержка.

Глава первая

Глашу воспитывала бабушка. Мать – комсомольская активистка Женя Жукова, которую за глаза звали Жужу, а наиболее злоязычные – Жужа Белой Масти, разочаровавшись в любви, вышла замуж за кого попало, а потом не знала, как от него отделаться. Парень, в которого она была влюблена в школе, после армии остался по месту службы, в подмосковном Одинцове, женившись на тамошней бледной библиотекарше. И понятно, почему Женя так рассердилась – она-то осталась в поселке городского типа в Борисоглебском районе Черноземья, где приходилось круглый год носить резиновые сапоги. Ее подружки шутили строчками из песни: «Замуж выйду завтра за кого попало, лишь бы только был с пропиской городской». Она хоть и обижалась на них, но мысленно стала называть своего мужа Ктопопало – он обещал увезти ее в город, да так и не сподобился.

– Как его ни мой, все равно деревней пахнет, – брезгливо говорила она и не менее брезгливо посматривала на нежеланного младенца. – Глаша! Это ж надо такое имя придумать! Это же «Свинарка и пастух», кто называет дочь в честь свинарки? – злилась она на королобого мужа, на свекровь, а заодно и на ребенка. – У нас пьесы разные. Будто бы нам раздали роли, и я играю что-то возвышенное, лирическое, а он смотрит в свою бумажку, а там – что-то типа чудиков Шукшина. Он берет целую картоху руками и макает ее в общую солонку. Окрошка, по его мнению, должна обязательно содержать рыбные консервы. Он хлеб в суп крошит, говорит, это тюря, – и Женя нервно передергивала плечами, словно стряхивала с них целые табуны снобистских мурашек. Получив через пару лет развод, она с облегчением сосредоточилась на карьере бухгалтера, а малышку подбросила бабке, «чтобы ей не скучно было».

Однако из Одинцова через родных и знакомых доходили слухи, что Лямкин (парень Жениной мечты) заделался кооператором, что Лямкин купил машину, родил сына и посадил дерево… Лямкины-родители ходили по поселку и с гордостью рассказывали о достижениях своего ненаглядного мальчика. Всё это Женю раздражало. Но однажды пришла весть, что Лямкин овдовел: его бледная жена умерла от рака, а сыну так мало лет, что просто необходимо о нем позаботиться. И Женя, бросив всё, рванула в Одинцово. Логические построения, рождавшиеся в ее амбициозной голове, были безупречны. Вдовцу Лямкину нужна жена, его сыну нужна мать, а коммерсанту Лямкину необходим хороший бухгалтер, который будет вести дела… Хороший бухгалтер – это как раз она. По ее мнению, коммерсант и бухгалтер – идеальная пара. И она всего этого, пусть не сразу, но добилась. Сняла комнату недалеко от Лямкина, «случайно» встретила его на улице, сказала, что ищет работу, а там пошло-поехало.

Обладательница роскошной косы пшеничного цвета, она считала себя женщиной шикарной, и шик этот выражался у нее в бархатных платьях, пошитых на заказ в ателье. Правда, шику было всего метр пятьдесят, причем с тяжелой нижней частью, да и колористическое решение образа нередко граничило с абсурдом, но коммерсант Лямкин от ее бьющей через край энергии был в полубессознательном состоянии. Так бывает от укуса ядовитой змеи: в глазах туман, воля парализована, делайте со мной, что хотите.

Забирать Глашу из деревни Жужу не спешила – та была слишком похожа на Когопопало и всем своим обликом напоминала не самую приятную страницу биографии. А матери было сказано:

– Я сама там на птичьих правах, куда я ее повезу?! Да и потом, перемена школы плохо отражается на успеваемости. Новые учителя, новый коллектив, неизвестно, как примут… Пусть уж здесь доучится.

И Глаша училась, как умела, то есть без фанатизма. Если мать не считает своего ребенка самым лучшим, переубеждать ее бессмысленно. Уж если инстинкт об этом не позаботился, то никакие достижения, вроде скрипки, балета или золотого кубка за математическую олимпиаду не возымеют нужного эффекта. Бабка пыталась как-то стыдить Женю, что ребенок сиротой выглядит:

– После твоих приездов весь поселок глядит, во что Глаша одета. Как же, у ней мать в Подмосковье живет, в Москву часто ездит, что-нибудь привезла… А мать ни шиша не привезла!

– Так, может быть, мне приезжать пореже? – нашелся гениальный ответ. – Я же деньги не печатаю! – тут вдруг проявилась непонятно откуда взявшаяся бюргерская бережливость, которой не было, когда речь шла о бархате для ее нарядов.

Мужниного сына Жужа отправила в военное училище, как только возраст позволил, чтобы красиво жить не мешал.

– Иначе он будет якшаться со всякими отбросами общества, место которых в колонии для малолетних, – убеждала она мужа.

Сын, тщедушный книжный червячок, который в свободное от уроков время собирал модели самолетов, от изумления даже не нашелся, что возразить. Интеллигентность – прекрасное качество, которое он унаследовал от матери, а не от хваткого кооператора, но иногда она обременяет. Она создает проблему там, где человек попроще ее не увидел бы. Хам нашел бы, что ответить мачехе. Маленький Лямкин – нет. Если бы ему предложили лётное училище, он бы и сам был рад покинуть отчий дом, но Суворовское – ни уму, ни сердцу, однако его мнения никто не спросил.

Папа, который должен был согласно закону природы защищать своего детёныша от всяких напастей, считал, что спорить с женой себе дороже. Он вообще был похож на того сказочного дурошлёпа, который привел в дом Мачеху для Золушки, а потом сам же от нее на чердаке прятался.

Сделав ремонт по последней моде, Жужа устроила себе будуар с бело-золотой вычурной мебелью в духе Марии-Антуанетты. Приезжая на побывку, сын раскладывал диван в гостиной. Для дочери вообще ничего предусмотрено не было – она и не приезжала. Дочь была нежелательной персоной в доме еще и потому, что стройность этой юной голенастой нимфетки, которая переросла мать на голову, заостряла внимание на возрасте и полноте самой Жужи. Она не была рафинированной интеллектуалкой, как первая жена Лямкина, но «Лолиту» всё-таки читала, и ей совсем не улыбалось, чтобы подрастающая дочь мешала ее личному счастью. Лямкин пытался возражать:

– Дети – это главное!

Но не на ту напал:

– Нет уж, извини! В моей книге жизни главная – я!

У бабушки, где ковался характер Аглаи, не всегда бывал обед. Например, в жаркую огородную пору та могла сказать: «Не хошь кулеш – ничего не ешь!» Соленья-варенья, картошка, сало… Глаша завидовала работягам, которые обедали в заводской столовой и каждый день имели счастье есть котлеты и запивать компотом. В их же доме все гастрономические недостатки компенсировались обилием сахара. Вермишель с сахаром, блины с сахаром, хлеб с маслом, посыпанный сахаром. «Скажи еще, что ты плохо живешь!» – возмущалась бабка, помнившая хлеб по карточкам и считавшая, что стол у нее роскошный. Желанием внучки обедать в столовой она была глубоко и искренне оскорблена, и даже посчитала Глашу дюже капризной.

– Не нужна ты мамке, – причитала она. – А папка твой испарился, как пердёж на ветру.

Глаша и сама знала, что не нужна, можно было бы и не напоминать лишний раз. Когда Глашина мама приезжала в поселок, а случалось это всё реже, самыми частыми словами по отношению к ребенку были: «Не приставай, не клянчи и не надоедай». «Убери эту дрянь с глаз моих!» – говорила она про любую вещь дочери, будь то игрушка, одёжка или учебник.

Но отмечать Новый 1991 год семья всё-таки собралась вместе. Дочь приехала на День открытых дверей в кулинарный техникум, где собиралась учиться, а сын, надевший, наконец, погоны младшего лейтенанта, – в увольнительную.

На Глаше было бурое, как перепревший навоз, пальто с чужого плеча и модные в этом сезоне «дольчики». Соседская девка выросла, рукава стали коротки, вот и отдали пальто той, кому нужнее. Глаше, правда, эти рукава тоже были коротки, но это ничего, зато даром. А вот расчерченные яркими ромбами колготки были новые – ей подружка подарила, которая теперь в Москве училась (к ней-то Глаша и собиралась в гости). Насколько стильно это пальто сочеталось с «дольчиками», вопрос десятый, но чувствовала себя Аглая королевой, даже сутулиться перестала. Мать это заметила и фыркнула, мол, как возгордилась, сопливка! Аглая между тем думала, что, может быть, дети и вовсе не сутулились бы, если бы их предки не чмырили. Постоянно чувствовать нелюбовь собственной семьи – это больно, больнее, чем качелями по затылку. В саморазрушительном поведении подростков родители обычно готовы винить кого угодно: переходный возраст, взрыв гормонов, дурное влияние и даже мировой заговор. Тема злого негодяя, заставляющего хороших девочек и мальчиков шагать с крыши, проникла даже в кинематограф. Никто не готов признать, что родители могут сделать (и зачастую делают) жизнь своих детей невыносимой. Сознательно или неосознанно, не суть, но ведь делают!

– Глаша, Илюша, знакомьтесь! Вы – названные брат и сестра!

На Жужу было очередное бархатное платье, Лямкин-коммерсант получил в подарок польский крем для бритья, Лямкин-лейтенант – хорошо упакованную книжку. В своем новогоднем подарке Глаша обнаружила лифчик пятого номера.

– Подгонишь на себя как-нибудь, я твоего размера не нашла, – оправдалась мать, обладательница груди-ледокола. Дочь не поверила. Это было злонамеренное унижение. Газлайтинг. Жужу манипулировала людьми так виртуозно, что они сами спешили стушеваться, заткнуться и не отсвечивать. Так сказать, осознай свое ничтожество в цифрах.

Новогоднее застолье с непременным фоном Голубого огонька не произвело на Глашу впечатления. Она, конечно, не могла чувствовать себя как дома в этой реплике Малого Трианона, копила обиду и налегала на шампанское, которое пила в первый раз. Илья вёл себя похожим образом: глупая, на домохозяек рассчитанная книжка, которую он освободил от красивой обертки, оскорбляла его интеллект. Жужу была из тех, кто величайшим мыслителем считает Ричарда Баха, потому что осилить что-то более сложное не в состоянии. Вскоре названные братец и сестрица начали заваливаться набок. Родители положили их ночевать в своей спальне – больше-то негде! – сами же продолжили праздновать, дожидаясь, когда по телику начнется зарубежная эстрада, а потом несколько раз заглядывали к ним и умилялись: «Спят, как ангелочки!» Спали дети, действительно, как ангелочки, потому что акт познания совершили в первые же пять минут и очень этим утомились.

В середине марта Аглая выстояла длинную очередь, чтобы записаться на аборт, но ей грубо сказали: «Мать приведи», а для нее обсуждать что-либо с матерью было немыслимо. Однако выбора не было – приехала в Одинцово к матери и тихонько, на кухне, кратко обрисовала проблему. Жужу вопила так, что прибежал Лямкин-коммерс, который смотрел хоккей в соседней комнате. Она орала, что посадит щенка за педофилию, грозилась лишить его важных органов, но все понимали, что ей просто надо поорать. Как она приведет свою шестнадцатилетнюю дочь на аборт?! Что о ней подумают? Что она – плохая мать?!

– Я не хочу рожать, я вообще не хочу детей, даже в перспективе, – упрямо твердила шестнадцатилетняя грешница, но ее никто не слушал. Глядя на мать, Аглая уверилась в том, что дети – большое неудобство. Сама она была для матери как белая нитка на безупречно черной юбке, которую надо во что бы то ни стало смахнуть.

– Кончай истерить! Разве я не учила тебя стоически переносить трудности?! В мартышке больше достоинства, – ворчала будущая бабушка, которая вообще умела обосновать всё что угодно, если необходимо было заставить кого-то поступать так, как нужно ей.

Нельзя сказать, что Женя очень уж хотела внуков, но предстать в невыгодном свете перед кем бы то ни было казалось ей совершенно немыслимым. О дочери и ее дальнейшей судьбе она в этот момент думала меньше всего. С ее точки зрения, выход был очевиден – женить. Ее соблазняла идея, что если их дети поженятся, то не придется впускать в семью еще каких-то родственников – сватов. Мужу она нашептывала перед сном: «Представь, внук будет по-настоящему нашим – твоим и моим, это же как у Луи Бонапарта и Гортензии Богарне!» Муж не знал этих людей, но понял, что это должно быть очень романтично, и согласился.

Илья не был свидетелем всех этих шумных сцен, ему после пересказали. Конечно, он читал на досуге «Гадюку» Эрве Базена, но не верил, что такие злобные женщины встречаются в жизни. Это литература! Еще труднее было поверить в то, что из миллиона возможных тёщ именно его теща-мачеха оказалась такой. Жужа могла всласть предаваться гневу, как угодно бесноваться, винить во лжи и подлости любого, кто с ней не соглашался, и сбрасывать со счетов как какую-то чепуху всё, чего не понимала, а не понимала она многое. Осложнялась ситуация тем, что она считала себя умной. Младший Лямкин поправлял ее, когда она неправильно произносила слова или не там ставила ударение, а ей хотелось, чтобы он ее уважал и боялся. Женить его на дочери – беспроигрышный способ показать, кто здесь хозяин.

Приказ есть приказ. Видя, что отец с мачехой не спорит и даже несколько ее побаивается, Илюша тоже старался не спорить. Его сорвали со службы, привезли в загс, где он встретил заплаканную невесту, которую плохо помнил в лицо, и всё совершилось. Фотографа не было. Белого платья и фаты тоже. Папашка во время спешной регистрации брака попробовал пошутить: «У тебя в одном лице и теща, и мачеха!» Угрюмый жених вполголоса ответил, что одна змея вместо двух – это несомненная удача. Мысленно он окрестил ее Бархатная Жопа, т. е. БЖ. После дежурного обеда в привокзальном кафе Илья вернулся на службу, не заходя домой.

Рита родилась немного раньше срока – 20 августа – под звуки «Лебединого озера» и грохот ломающегося Союза. В семье, где не было близости ни у матери с дочерью, ни у сына с отцом, ни между супругами. Любовь – это в кино. Первый месяц прошел под присмотром врачей, и только к концу сентября Глаша принесла свой нежеланный сверток домой, где ее никто не встречал, так как младший лейтенант по-прежнему оставался на службе.

Родители давно строили себе кооператив, и как раз летом дом был сдан, и они переехали, а молодым любезно оставили квартиру, что досталась от библиотекарши, ту самую, где БЖ устроила себе спальню в стиле Марии Антуанетты. Всё рококо тоже осталось молодым – Жужу хотела себе всё новое. Для Глаши начались хождения по мукам. Пеленальный стол там невозможно было поставить, зато туалетный столик с большим зеркалом в золотых завитушках имелся, что постоянно наводило Глашу на мысли о том, как неправильно она распорядилась своей жизнью, а теперь вот занимается памперсами, а не макияжем. Да и сама она, изможденная, в застиранном ситцевом халатике, на фоне этого великолепия выглядела особенно жалкой. И как заставить себя быть заботливой, доброй и ласковой матерью, такой, каких показывают в кино?

На помощь дивнозадой бабушки рассчитывать не приходилось:

– Да вы с ума сошли?! Какая я вам бабка?! Мне тридцать шесть!

– Ты же хотела, чтобы внук был наш, как у Луи и Гортензии, – напомнил ей муж.

– Я, может быть, еще своего рожу! – заявила БЖ. Ничего такого она, конечно, не планировала, но зато все отстали и бабушкой ее называть опасались.

К следующему году стало ясно, что большая армия стране ни к чему, и Илья поспешил уволиться в запас. (От военного училища только и было пользы, что драться научился.) Отец принял его в свою фирму, которая, увы, ничего не производила, а занималась лишь перекупкой и перепродажей, усугубляя и без того фантастическую инфляцию. Илья без особой охоты осваивал ведение мутного бизнеса, зато жил теперь дома, учился нянчить ребенка и варить кашку. Молодая жена смотрела волчицей – ни о какой любви не могло быть и речи.

Для Илюши, рано потерявшего мать, было бы заманчиво обрести свою домашнюю женщину, которая согласится разделить с ним все тяготы жизни, внести в нее покой и уют. Но супруга его оказалась не из тех, чье призвание – делать жизнь домашних приятной. С удивительной злобой Глаша указывала ему на его ничтожество: ни денег заработать, ни гвоздя забить! К тому же Илюша с его тонкой шеей и большим кадыком, элегантный, как кирзовый сапог, оскорблял ее эстетическое чувство. Одни зубы чего стоят. И даже в книжных вкусах они не сходились, потому что она презирала его за то, что он не читал Гюго, а он ее – за то, что не знала Брэдбери. Она ни разу не смеялась его шуткам, только злилась по поводу и без повода, просто потому, что была обижена на жизнь, а больше эту обиду высказать было некому. Взаимное раздражение проявлялось в любой мелочи: и еда не такая, и щетина колючая, и разговоры глупые.

– Я всегда говорю, что думаю! – гордилась молодая супруга своей позицией.

– Честность – хорошее качество. А вежливость, деликатность, такт, по-твоему, плохие?

Илья как никто другой понимал народную мудрость: хочешь узнать, какой станет жена через двадцать лет, посмотри на тёщу… Кошмар на улице Вязов.

Глаша мечтала стать поваром, но документы из техникума пришлось забрать. Мать сказала, что ей, такой спирохете, не под силу будет двигать тяжелые кастрюли, и устроила ее на бухгалтерские курсы. К тому же бухгалтерию можно брать на дом, а кастрюли – вряд ли. «Я оплачу», – заявила Жужу. Это и решило дело – в кои-то веки мать решила что-то оплатить по собственной воле. Всю оставшуюся жизнь Аглая ненавидела свою работу и ныла, как ее всё задолбало, но сменить modus vivendi так и не решилась.

Ни она, ни младший лейтенант этого брака не хотели, и ребенка не хотели тем более. Чувствуя себя в клетке, в которую угодили по глупости, молодые супруги быковали, как подростки, какими в сущности и были, не считая нужным проявить даже минимальное уважение друг к другу. Взаимопонимание так никогда и не было найдено. Никогда они не были на одной волне – им хотелось разных вещей. Та новогодняя ночь так и осталась единственной, когда их взаимно потянуло друг к другу, в остальное время их тянуло лишь друг от друга.

Когда говорят, что молодые характером притрутся – это эвфемизм. На самом деле идет борьба, кто кого подчинит. Нередко от молодых супругов можно услышать, что они – одно существо, но при этом каждый из них считает себя головой, а своего партнера – менее почтенной частью тела. Я – главный, я буду таким, каким меня создала природа, а ты, если дорожишь семьей, потерпишь. Или наоборот: я красивая, а ты терпеливый, у нас идеальная семья. А если ни один из супругов не желает подчиняться, брак распадается. Однако с возрастом ни о какой притирке речи быть не может – характер каменеет. Он думает: я сейчас обижусь, а она осознает и изменит что-то в себе, что меня обижает. Хренушки! Цемент застыл! Для нее он всегда был виноват во всем – от домашнего бытового неустройства до развала Союза и климатических изменений. И уж само собой, если Рита в детском саду с кем-то дралась или грубила воспитателю, то это тоже была вина Ильи: «Это ты ее научил».

Аглая уходила в себя. Подолгу молчала, помногу спала, переосмысливала за чашкой утреннего кофе свои сны. Она поняла, что повторяющиеся сны из прошлого – это попытки разума вернуться к ключевым моментам и переиграть всё иначе. Та новогодняя ночь, те дурацкие «дольчики»… Ведь можно было пойти в общагу к девчонкам из техникума, своим, борисоглебским, которые вечно спорили, какой рассольник правильный – московский или ленинградский. Она, кстати, так и собиралась сделать, но мать отговорила:

– Месяц назад о вечеринке договаривались? Они про тебя уже и думать забыли, а ты всё в гости рвешься, – матери почему-то непременно надо было убедить дочь в ее полном ничтожестве, обесценить ее интересы, ее подружек и всё остальное, что могло бы в перспективе вывести дочь из подчинения.

И Глаше снилась новогодняя ночь, которая пошла по-другому. Однако сколько бы тот сон ни повторялся, там всё случалось еще хуже, чем в оригинальном варианте. Именно потому она не любила сюжеты с перемещением во времени – это для дурачков, типа Илюши. Ее машина времени всегда была при ней, а потому путешествия в прошлое не казалось ей такой уж запредельной фантастикой. Обыденность, скука! Если возврат в прошлое не позволяет ничего изменить к лучшему, то какой в этом смысл!

«Встречаясь, – гласит викторианская книга этикета, – воспитанные люди обмениваются любезностями». Если Глаша за завтраком приветливо улыбалась и желала мужу доброго утра, это означало, что дальше она обязательно скажет:

– Дорогой! Тут недалеко есть великолепное озерцо, окруженное живописным парком. Думаю, тебе было бы уютно лежать на дне этого чистейшего водоема, с камнями в карманах.

Илья отвечал, может быть, не так кучеряво, но в целом соответственно:

– Звезда моя! Твоя метла совсем застоялась в углу! Тебе не нужно сегодня на шабаш?

Или так:

– Я видела у нас в подъезде дохлую крысу! – ужасалась Аглая.

– Счастливая тварь – успела сдохнуть до знакомства с тобой, – мечтательным тоном отвечал муж.

Время от времени в доме появлялась БЖ, спрашивала у дочери, что ей муж на 8 марта подарил, фыркала, увидев мимозы в вазе и удалялась, а у молодых разгорался очередной скандал.

– Ювелирные украшения производятся по всему миру в бешеных количествах. Производятся, заметь, для женщин. То есть миллионы и миллиарды людей считают, что женщинам следует дарить именно драгоценности. И только такой жлобоватый обмудок, как ты, думает, что это излишество, – зудела, словно комар, Глаша. Но и супруг за словом в карман не лез:

– Ты пропустила ключевое слово: любимым женщинам.

Конечно, Аглая понимала, что Жужу – манипуляторша, что лучше держаться от нее подальше, но ее довольно трудно оказалось отвадить от дома. Помогать с Ритой у той не было времени, но почитать нотации время всегда находилось. Пару раз Глаша высказала матери свое мнение о ее методах воспитания, на что та возмутилась:

– Умная больно стала, психологии начиталась! – Жужа всё про жизнь знала и чрезмерное образование не одобряла. – Всё недовольна! Всё детство у нее плохое! Тебя разве били?! Растлевали? Гасили об тебя окурки? – она всерьёз гордилась, что ничего из вышеперечисленного с ее дочерью не случилось, а следовательно, и всякие претензии безосновательны. А вот Рита, которая этот разговор подслушала, начала при виде бабушки Жени заикаться. Но виноватым, как обычно, назначили Илью: это он ребенка против родни настраивает!

«И ведь даже на комсомольскую стройку не сбежишь – Союз разрушился, как карточный домик!» – думал он, сидя в отцовской конторе и выслушивая советы БЖ по этике и психологии семейной жизни, и думая, во сколько обойдется логопед на ближайшие пять лет, потому что быстро заикание не лечится.

Говорят, что способность быть счастливым на 50% зависит от генетики. Если так, то Рита получила не только хреновые гены, но и отравляющие душу впечатления на всю жизнь, потому что родители устраивали свои разборки при ней.

Ритиных подружек из песочницы ужасала считалочка:

Черти в озере купались,
черти жопами толкались.
Черт чертенка толканул
и чертенок утонул.

Рите в этом не виделось ничего удивительного – в ее семье все было примерно так же. Если папа с мамой в озере, не дай бог, поссорятся, то могут и не заметить, как толкнули маленького чертенка, и тот… Увы и ах!

Судьба обошлась с Аглаей несправедливо. Впрочем, в судьбу она не верила и виновных в ее несчастье могла назвать поименно: мать, отчим, этот так называемый муж, тётка, отказавшаяся делать аборт без разрешения матери, и даже тётка, придумавшая закон, по которому необходимо разрешение матери, и много всякого другого народа, заслуживающего, по мнению Глаши, самых жестоких кар. Ненависть окутала ее, словно кокон. Все ее вопли «Уходи, я тебя ненавижу» муж воспринимал как меленький детский капризик. По словам наиболее циничных мужчин, побольше поплачет – поменьше пописает. И единственным способом показать ему свое истинное отношение стала измена. К мужчинам в целом она испытывала стойкое отвращение, но, как говорится, надо значит надо! И, разумеется, постаралась, чтобы муж обо всём узнал.

– Глаша! Даже если ты в глубоком анусе, не обязательно быть говном, – грустно подвел итог семейной жизни Илья, когда понял, что жена намеренно дает ему повод развестись, и, если он этого не сделает сейчас, будет несчастен всегда, до конца жизни. Такое не стерпится и не слюбится. Он не запил только потому, что денег всегда не хватало. И он рванул на волю, как волк за красные флажки.

Наконец-то Жужу смогла сказать Илюше всё то, что копилось в ней с первого дня, когда он на нее ощерился, заставив почувствовать себя отрицательным персонажем сказок Шарля Перро. Я тебе покажу мачеху, зубастый негодяй, беспринципный и бездушный! Отец тоже кричал вслед: