APOSTATA. Герои нашего времени

© Брюс Фёдоров, 2019

ISBN 978-5-4496-2116-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ночной собеседник

Мысли были тяжёлые, если не сказать мрачные. Максим Берестов был недоволен собой, а заодно и окружающим миром. Даже скользкие капли нудного ноябрьского дождя, порой затекавшие за высоко поднятый воротник поношенного пальто, не отвлекали его от безрадостных раздумий, да к тому же серый ноябрьский день явно не добавлял настроения.

Берестов был писателем. По крайней мере, ему так хотелось думать. Он писал везде и всё, что только можно и о чём его просили. Писал речёвки для местных политических буянов, тосты и высокопарные спичи для ресторанных и площадных аниматоров. Оставался незримой тенью и писал за других душещипательные статьи о любви к родному краю. Ему удалось даже опубликовать несколько своих очерков, посвящённых городским неурядицам, жилищно-бытовым проблемам размером с лестничную клетку и даже о заброшенных за ненадобностью полях и огородах.

Он писал обо всём, за что платили деньги. Его замечали и поэтому, но только иногда; редакторы маститых изданий в минуту расслабленности и душевного покоя снисходительно называли его шустрым малым, а его стиль – забавным и по-своему интересным.

Но у Максима была мечта. Он хотел написать книгу: большую, хорошую, проникновенную. Такую, чтобы она звездой сверкнула на безрадостном литературном небосклоне России. Такую, которая вызвала бы шевеление в мозгах даже у тех, которые давно снесли библиотеки отцов и дедов в утиль, а при упоминании имён Чаадаева или Тютчева лишь криво улыбались, давая понять, что эти личности не числятся среди тех, которым они должны деньги. Он даже написал несколько пробных страниц, но потом бросил это занятие. Слова ложились вкривь и вкось, повторы налезали друг на друга, а узорная нить, стягивающая произведение в единое целое, вообще никак не выплеталась. По существу, и темы книги ещё не было. Выковыривать из неброской губернской жизни вечные истины – занятие скучное и по меньшей мере неблагодарное. Он не Гоголь, да и очередным Хлестаковым никого не удивишь. Сейчас таких много, сейчас их время.

Ноги сами по себе шлёпали по небольшим лужицам, скопившимся во впадинах неровного асфальта. Берестов не обращал на них внимание, равно как и на редких прохожих, которые трусцой, втянув головы в плечи, стремились побыстрее добраться до своих натопленных домов. Это был его любимый маршрут мимо храма Николы Мокрого с падающей колокольней, по бывшей Любимской улице с выходом на Стрелку и дальше по великолепной Волжской набережной до церкви Николы Рубленого. Он любил свой Ярославль, но сейчас ему было не до его величавых древностей. Ещё неделю назад он беззаботно балагурил в облюбованном журналистами и прочей пишущей братией кафе, а сегодня ему исполнилось тридцать три года – день, который чугунной гирей свалился на его сутулую спину, водрузив перед глазами пошлый, переливающийся всеми оттенками ехидства вопрос: «Что я успел сделать за свою уже достаточно долгую жизнь?»

Ответ был ясен, как иордань в безоблачную крещенскую ночь. Ровным счётом ничего. Нет ни имени, ни денег. На убогом гонорарном коште боков не нагуляешь. Есть лишь неприбранная комната в коммуналке, вечно хрипящий компьютерный блок-самоделка да позаимствованный на барахолке холодильник. Не густо. На такую экспозицию порядочную женщину не приведёшь.

«Зачем я вообще связался с этой идеей написать книгу? – Максим Берестов облокотился на парапет, примыкавший к помпезной ротонде, в надежде, что её массивные колоны хоть как-то укроют от речного ветра, раздувающего полы его короткого до колен пальто. – Уж лучше бы устроиться менеджером в рекламное агентство или PR-службу. Престижнее, и заработки не сравнить. А так выискивать в себе откровения, чтобы преподнести их людям, – одна маета. Я ведь не Чехов и даже не Фадеев, а всего лишь никому не известный Берестов из лубочной глубинки. Сколько таких бродит по стране в поисках луча славы. Неужели мне уготовано коротать свой век в безвестности, в кругу таких же неудачников, как и сам? За рюмкой водки судачить о своих коллегах по цеху, ненавидеть весь мир, навешивая на него свои неудачи и закоксовывая душу в скорлупу разочарования жизнью. Тогда, спрашивается, зачем я вообще появился на свет?»

Берестов тупо уставился в свинцовую плиту водной глади. Волга была молчалива и лишь изредка откликалась возникающими из ниоткуда спиральными завихрениями недолгих водоворотов и спорадическими барашками коротких волн.

«А ведь там, в глубине, должно быть, тихо, покойно? Ни тебе земных тревог, ни долгов и недоброжелательных взглядов. Нет вопросов о безликом и бессмысленном существовании».

Кустистые тёмные тучи сомкнулись с поверхностью воды, прикрыв речную красавицу. Кое-где затлели верхушки фонарных столбов на набережной. Чтобы как-то согреть посинелые губы и дрожащие пальцы, Максим достал из смятой пачки сигарету и, прикрыв от ветра лицо отворотом пальто, раскурил сигарету. «Бикфордовый» огонёк вспыхнул и ало подсветил его вытянувшийся от вечерней прохлады нос и впалые щёки с трёхдневной щетиной. Неожиданно ветер успокоился, ветки прекратили стучать по стволам своих деревьев, пропали сигналы клаксонов автомобилей, только что доносившиеся с окрестных улиц. Стало как-то неприятно и тревожно тихо.

– Как проехать к дому герцога Бирона? – глухо в спину прозвучал чей-то низкий, с иностранным акцентом голос.

Берестов оторопело развернулся, но рядом никого не было. Лишь издалека послышался, как ему показалось, удалявшийся звон лошадиных подков да промелькнул размытый силуэт просевшей кареты c открытой дверцей.

– Что это со мной? – вполголоса растерянно произнёс он. – Что за наваждение? Можно ли поддаваться унылым мыслям. Надо быстрее возвращаться к людям. Там, в этой суете, среди себе подобных, я попытаюсь найти ответы на все мои вопросы. Разве это недостойное человека начинание – попытаться создать книгу, насытить её смыслом, привлечь разум людей к её прочтению? Раз мне дарована способность управлять словом, то почему я должен от такой возможности отказываться? Слово и обласкает, слово и накормит, слово и… Если я преодолею в себе навестившие меня сомнения, то обрету уверенность в своих силах и нащупаю дорогу к таланту литератора. Ведь так же может случиться? Я могу вспомнить исторические примеры. Кто уверил меня в том, что я лишён этой благодати? Я ищу лишь вдохновения и уже сейчас понимаю, что за него придётся заплатить отказом от части себя прежнего, от шатания по чужим заказам и облагораживания бездарностей. Разве озарение не может посетить меня в минуты раздумий так же неожиданно, как я сегодня погрузил самого себя в пучину неверия? Разве вера в себя, вера в НЕГО не есть то, ради чего мы являемся в этот мир? Мне нужен лишь совет, намёк, небольшой толчок – и я выплыву на стремнину успеха.

Как человек устремляется в храм, чтобы принести своё покаяние, попросить об успокоении растревоженной души и умолить о помощи, так и Максим Берестов решил побывать там, где он надеялся ощутить столь искомую подсказку.

На следующий день, ближе к полудню, он уже трясся в московской электричке, надеясь ещё до сумерек попасть в многомиллионный человеческий улей.

Вагон переваливался на стыках, разночинный народ гомонил о своём, да моментами в истошном крике заливался грудной ребёнок, то ли радуясь обретённой жизни, то ли требуя очередной порции материнского молока. Берестов не слышал всего этого шума. Всю ночь он провёл в долгих разговорах с самим собой и теперь дремал, прислонясь к оконному проёму и свесив голову к правому плечу.

Когда он размыкал глаза, то видел пробегавшие за окном тусклые осенние пейзажи, но больше всего его привлекали шпалы параллельного железнодорожного пути.

«Вот когда они лежат хаотично, бесформенной кучей, то представляют всего лишь груду пропитанных креозотом деревяшек, – думал он, – но стоит их сложить правильно, то возникает стройная дорога, по которой можно возить людей и грузы. Так же и слова – если составить их должным образом, в ваших руках окажется рассказ или даже повесть. Если бы знать, как это сделать…»

Площадь трёх вокзалов встретила Берестова ещё большим шумом, беспричинным круженьем разноликой толпы и прогорклым запахом несвежей шаурмы. Москва начала нулевых представляла собой малопривлекательное зрелище не только в силу густой перенаселённости, но и по причине непробиваемой запруженности городских улиц и переулков, от начала и до конца забитых автомобилями различной величины и назначения. Всё это крашеное железо безостановочно стонало, грохотало и гудело, надеясь протолкнуться вперёд хотя бы на метр, и наполняло и без того спёртый столичный воздух миазмами бензоловых окислов.

Оглушённый московским размахом Максим некоторое время оглядывался по сторонам, но, увидев площадные часы, на которых стрелки указывали без пяти минут пять, быстро пришёл в себя. Ему надо было успеть туда, ради чего он и приехал в этот большой город. Хотя до Большой Садовой езды на метро не более тридцати минут, но всё же поторапливаться было надо, иначе его планы посетить в этот день выбранный им музей-квартиру окажутся напрасными.

Вскоре Берестов стоял перед домом с номерным знаком «№10» по указанной улице. Дом был большой как по высоте, так и в длину, с тяжеловесным фасадом, вычурными балконами и эркерами. Очевидно, архитектурная мысль недолго билась над своим очередным «шедевром».

Большой дом на Большой улице, парадоксально втиснутый в нишу по соседству с садом «Аквариум», где всего лишь несколько десятилетий назад витал воздух свободы и бунтарства, и серым бетонным официозом, воплотившим в себя принципы строжайшей субординации и диктата, в котором располагалась Военно-политическая академия.

«Через минуту я буду стоять перед дверью, за которой жил великий Мастер, создавший уникальные образы, которые проникли в сознание миллионов, заставили их прислушиваться к себе и сопереживать, погрузили в противоречивые раздумья. Но вначале был он, их творец, слепивший их своими руками и силой разума, передавший каждому частицу себя, то, что жило и в нём самом и было до поры до времени запрятано в сокровенные тайники собственной души. Я увижу его фотографии, замечу спрятанную в уголках рта ироническую усмешку, замечу прищур проницательных глаз с затаившимся немым вопросом. Я пройдусь там, где и он ходил, притронусь к стенам и предметам, которых касалась и его рука. Там, за дверью, я сумею ощутить, как билось его сердце, проникну в его мысли, и тогда, может быть, я почувствую озарение, которое вдруг снизойдёт и на меня и отдаст и мне толику его таланта».

Максим Берестов набрал в грудь побольше воздуха и шагнул в заветную арку. Оказавшись на верхнем этаже, он на минуту остановился, рука его зависла в нерешительности, и всё же он вдавил большой палец в чёрную кнопку. На его звонок высокая деревянная дверь медленно раскрылась, и перед ним предстал странного вида человек среднего роста, закутанный в длинный, до пят, персидский шёлковый халат. Чёрные волосы обитателя квартиры были щедро набрильянтинены и гладко зачёсаны назад, в правый глаз вставлен монокль с цепочкой, а усы под длинным мясистым носом топорщились в разные стороны и давно нуждались в нивелировке.

– Здравствуйте, я, кажется, не вовремя? – произнёс Максим, стараясь сообразить, к кому он, собственно, обращается. Был ли это обычный жилец квартиры №50 или сторож музея?

Прежде чем ответить, человек с моноклем несколько раз шмыгнул носом, будто намеревался чихнуть. Потом прокашлялся и проговорил скрипучим, как рассохшаяся половица, голосом:

– Добрый вечер. Вы как раз вовремя. Проходите. Музей, правда, сегодня закрыт. Ну, знаете, прибраться надо, пыль протереть. Но для вас у нас двери всегда открыты. Вас ведь Максим зовут?

– Спасибо, конечно. Именно так меня и зовут, – удивился Берестов и, переступив порог квартиры, оказался в небольшой прихожей, с примыкающим к ней неосвещённым и длинным, как пенал, коридором с высоким потолком.

– А вы кто будете? Экскурсовод, смотритель музея или так служите? И как вы угадали, что меня зовут Максимом?

– Смотритель? – хмыкнул вежливый незнакомец и старательно прикрыл за собой входную дверь, не забыв дважды провернуть в замке длинный ключ с узорной петлёй на конце. – Можно и так сказать, служу. Здесь служу и вообще в разных местах, где доведётся. А то, что ваше имя Максим, так вы нам сами сказали об этом по телефону, как раз накануне своего приезда. Вы ведь издалека приехали? Правда?

«Он и это знает, – почему-то смутился Бекетов, не в силах оторвать глаз от портретного рисунка Михаила Афанасьевича. – Когда я мог ему звонить? Ночью? Не может быть. Так когда же? Или он меня нахально разыгрывает? Тогда это нечестно».

– А вы, Максим, проходите, – засуетился обладатель цветастого шёлкового халата. – Свет я сейчас включу. Чувствуйте себя как дома. Музей в вашем распоряжении. Поверьте, у нас есть что посмотреть. – Монокль с округлым глазом заговорщически подмигнул ему. – Если хотите, прямо в кабинет Михаила Афанасьевича.

Вот оно, рабочее место, святилище великого Мастера, лоно, где как бы из ниоткуда рождались удивительные образы. Обстановка поражала своей утончённой простотой: тяжёлые портьеры до половины прикрывали устремлённые к потолку узкие окна, вдоль стены вытянулся диван из стёганой кожи; напротив его располагался незатейливый деревянный стол, окаймлённый такими же стульями; но главным алтарём являлся, несомненно, письменный стол, вознесённый на небольшой напольный пьедестал. Вот где свершалось кипение мысли Мастера, складывались новые и перечёркивались старые истины, приобретали неповторимый облик неожиданные персонажи и прежде незнакомые сюжеты. Здесь вычерчивалась другая, параллельная линия жизни.

– Кстати, извините, что я не представился. Забывчив, знаете ли, стал в последнее время. Ко мне можно обращаться Аполлинарий Ксенофонтович. Вас устроит? Вам нравится это имя? Мне его не так давно присвоили. Да? Мне тоже. Мне кажется, оно пахнет шоколадом со сливками.

Смотритель с усилием протянул воздух через свой мясистый нос. Потом причмокнул тонкими губами, которые быстро ужались до пределов большой бугристой бородавки, утыканной иглами неровно подстриженных волосков, а лицо сморщилось на манер печёного яблока. С большой долей уверенности можно было сказать, что таким образом смотритель музея попытался изобразить своё расположение к собеседнику.

– Вы лучше сюда пройдите, – Аполлинарий Ксенофонтович широко раскинул руки, – и усаживайтесь в это кресло. Мы его недавно принесли после реставрации. Оно по-своему раритет. Не исключаю, что даже старше меня. Не удивлюсь, если века полтора-два назад это кресло стояло в каминном зале у какого-нибудь английского лорда. Посмотрите сами, какая у него чудесная обивка из добротной кожи. Мы, видите ли, люди немного беспокойные, неусидчивые и любим постоянно менять обстановку в квартире. Переносим мебель из комнаты в комнату. Так, больше для разнообразия, конечно. Забавно?

Ладонь смотрителя с короткими толстыми пальцами любовно прошлась по белёсым залысинам на кресельном подлокотнике, а его халат сзади приподнялся наподобие хвоста.

– В нём любил сиживать сам Михаил Афанасьевич. – Аполлинарий Ксенофонтович торжественно вытянул вверх указательный палец и расправил болтавшийся на шее чёрный шарф с засаленной бахромой. – Вы сможете спокойно осмотреть всю комнату, а заодно я хотел бы предложить вам чай с малиновым вареньем. Вы, верно, добирались до Москвы на электричке? Не самый комфортный вид нашего транспорта, хочу заметить. Мы, должен вам признаться, готовим замечательный чай с чабрецом и добавляем в заварку ещё некоторые редкие травы, но состав их я не знаю. Это секрет нашей хозяйки. Замечательная, кстати, женщина. – Аполлинарий Ксенофонтович мечтательно закатил вверх глаза. – Я бы с радостью познакомил вас с Марго, так её зовут, но сейчас её нет дома. А так милейшая собеседница, многое знает, многое повидала. Проказница немного. По молодости, разумеется.

Максим Берестов решил ни от чего не отказываться: ни от чая, ни от кресла, ни даже от встречи с Марго, если бы она вдруг в эту минуту оказалась здесь. И ничему не удивляться: ни тому, что служащий музея знал его имя, ни тому, что был в курсе, как долго он добирался на электричке из другого города. Максим даже пришёл к заключению, что ему знакомы эти люди, вот только вопрос – откуда и почему?

Между тем Аполлинарий Ксенофонтович принёс на серебряном подносе чай, налитый в высокую фарфоровую кружку, пару розеток с малиновым и вишнёвым вареньем, блюдечко с нарезанными ломтиками жёлтого лимона, а также графинчик грамм на сто пятьдесят с тёмно-коричневой жидкостью и хрустальную стопку с тонкой талией и принялся выставлять на стол все эти предметы, явно предназначенные для долгого и размеренного вечернего досуга.

– Вы уж извините старика за инициативу, но я подумал, что немного доброго старинного Courvoisier, который жаловал сам император Наполеон Бонапарт, вам не помешает. Помню, он не раз мне говаривал: «Тот, кто не уважает коньяк, не уважает Францию». Под него очень хорошо думается. Этак сам Михаил Афанасьевич, бывало, сиживал. Я с вашего разрешения, господин Берестов, погашу верхний свет и оставлю только ночничок у дивана. Располагайте собой и временем, а если вам что-нибудь понадобится, то позовите меня. Я буду по соседству. Дела, знаете. Решился наконец-то архив привести в порядок.

С этими словами Аполлинарий Ксенофонтович склонил голову в поклоне и, свернув своим моноклем, покинул погрузившуюся в полумрак комнату.

Пошло время. Горячий, пахнущий разнотравьем чай и выдержанный в столетних дубовых бочках коньяк делали своё дело. Максим почувствовал, как его ноги и руки отяжелели и стали наливаться приятным теплом. Голова всё чаще непроизвольно откидывалась назад, и, чтобы не дать отяжелевшим векам окончательно сомкнуться, начинающий писатель прилагал отчаянные усилия. По стенам поползли причудливые тени, а потолок двинулся на встречу с полом. Перед глазами закружились цветные аляповатые картины с размытыми бледными пятнами, сзади, из-за спины, донеслось осторожное покашливание, и из затемнённого угла вышла тёмная фигура.

Напрягая глаза, Максим сумел различить, что перед ним стоит довольно высокий мужчина в строгой чёрной тройке из дорогой мериносовой шерсти с галстуком-бабочкой на белоснежной рубашке и стильным платком треугольной формы в нагрудном кармане.

Незнакомец дружелюбно улыбался и слегка прищуривал глаза с разбегающимися в стороны частыми лучистыми морщинками.

– Я вас, кажется, побеспокоил. Если так, то извините меня. Не хотел прерывать ваши размышления. Я, собственно, зашёл на минуту, так как мне сообщили, что ко мне пришёл любопытный молодой человек.

Берестов привстал и, не скрывая своего удивления, запинаясь, произнёс:

– Я, кажется, узнаю вас. Вы Михаил Афанасьевич? Но как может быть такое? Ведь прошло шестьдесят лет.

– Больше, семьдесят с небольшим. Это я сам. И рад, что вы меня узнали. Поверьте, мне приятно это слышать. Расскажите мне немного о себе. Давайте присядем. Я буду напротив вас, на этом диване. Так что же привело вас сюда, ко мне, и чем я могу быть вам полезен?

Давно решивший ничему не удивляться Максим чувствовал себя спокойно. Единственное, что его смущало, – это то, что он не знал, с чего начать свой рассказ. Чем он, заштатный провинциальный журналист, мог быть интересен признанному мастеру слова? Меньше всего ему хотелось выглядеть в его глазах глупым и самонадеянным человеком.

– А вы начните с главного. О чём вы мечтаете? – пришёл ему на помощь Михаил Афанасьевич.

– Я хочу написать книгу, но даже не знаю, с чего начать, какую тему выбрать, чтобы она оказалась достойной своего времени и вызвала читательский интерес, – наконец решился признаться Максим. – Я берусь за ручку, сажусь за компьютер, появляются какие-то мысли, и я начинаю писать, а потом всё исчезает, и я не нахожу продолжения. Потом проходит несколько мучительных дней раздумий, до тех пор пока не возникает новый порыв, но всё такой же недолгий, случайный, обрывной.

– Так, выходит, вы писатель? Мне приятно это слышать.

– Нет, что вы, так я себя назвать не могу. У меня, правда, есть статьи, заметки в газетах. Не более того. Никто не знает о моём желании написать серьёзную книгу. Если бы об этом прознали собратья по перу, они просто-напросто подняли бы меня на смех. Они-то воспринимают меня как одного из их цеха охотников за сенсациями. Им не с руки залезать в дебри человеческой души. – Берестов замолчал, явно намереваясь перевести дух и собраться с мыслями.

– Я понимаю вас. Вы осторожны. Это хорошо. – Михаил Афанасьевич перекинул ноги и расстегнул пуговицы пиджака, давая понять, что он готов задержаться за беседой дольше, чем первоначально рассчитывал. – Так что же вас действительно смущает? Кстати, вы забыли представиться, но это ничего. Мне уже сказали ваше имя.

– Извините мою нерасторопность. Моя фамилия Берестов, Максим Берестов. Я из Ярославля. Видите, у меня совсем ничего не получается, даже правильно представиться.

– Напрасно вы так сразу огорчаетесь. У меня тоже многое не получалось. И ничего, как видите. – Мастер поощрительно улыбнулся. – Многие пишут. Всякое. Литература – вещь коварная, как тонкий вешний лёд. Главное в том, что вы ищете. Благодарности от людей? Вряд ли. Напрасный труд. Скорее всего, её не будет. Денег? Назовите мне хотя бы одного писателя, которого его книги сделали богатым. По моему разумению, на Руси писатель обречён быть бедным. Не дано русскому менталитету превращать слово в коммерческий продукт, как это умеют делать цивилизаторы из закатных стран. Тогда уж лучше в купцы, советские директора или, как ныне заведено, в политику или рэкетиры. Славы? Никогда. Известности? Возможно, но и то при условии, что о вас напишут газетчики или скажут по этому… как это у вас называется… телевидению. Об издательствах вообще разговор особый. Во все времена они неприступные монастыри, и каждый со своим уставом, а главные редактора – их строгие настоятели, по закону всевластия почитающие, пожалуй, только одно мнение – своё. Цензоры Древнего Рима могли бы им только позавидовать. Талант, необычность, находка – не в счёт, потому как есть соображения «высшего» порядка. Хотя, не буду кривить душой, и среди них попадаются интереснейшие люди. Это я так ропщу, от прежней обиды. Срываюсь, бывает. Возраст сказывается. Ну как, я вас не сумел отвадить от мысли стать писателем?

– Нет, нет. Я весь внимание.

Михаил Афанасьевич замолчал и, достав из кармана трубку, принялся усердно её раскуривать. Вскоре его лицо окуталось клубами дыма, которые, извиваясь, начали расползаться по комнате, распространяя в воздухе устойчивый сладковатый аромат. Портьеры у окон вздулись и зашевелились так, будто за ними находилось сразу несколько человек. Наконец он заговорил:

– Тогда ещё. Вы, уважаемый Максим, наверняка помните это крылатое выражение, дошедшее до нас со времён незнаемых, ветхозаветных: «Вначале было слово». Так вот, до революции слово было опорой веры. Ему внимали, поклонялись. В советские времена оно приобрело поистине набатное значение. Оно звало за собой, поднимало людей. Его ценили и за него же казнили. А в ваше время Интернета и виртуальных представлений об окружающем мире слово осталось только средством общения и передачи информации. Оно больше не греет, не стучится в сердца, не воспламеняет умы, а главное, в него не верят. Если вы скажете мне, что когда-нибудь всё изменится и придут другие времена, я с вами соглашусь, так как всё уже было и ещё будет. Поэтому, мой молодой и настойчивый друг, если вы всё же решили привести себя на жертвенный камень литературы, то я дам вам только один совет: ничего не ожидайте и ни у кого не вымаливайте – ни таланта, ни любви. Это не пожелание, а предупреждение. Вы понимаете разницу? Если вы всё же тверды в своём решении, то вставайте на этот путь и идите по нему до конца без оглядки, и будь что будет. И не забывайте: «Ищущий, да обрящет».

Завершив свой назидательный монолог, Михаил Афанасьевич решительно поднялся со своего дивана, тем самым подавая знак своему ночному гостю, что беседа явно затянулась. Его курительная трубка вспыхнула василисковым огоньком и зачадила.

Встал за ним и Берестов, который выглядел смущённым и потерянным. В его голове всё перемешалось, а мысли вступили в противоречие друг с другом. Он уже не был ни в чём уверен: ни в своём замысле, ни в себе самом. Смутившись, он промолвил:

– Я очень благодарен вам, Михаил Афанасьевич, за эту встречу, а также за участие в моей судьбе. Но скажите мне напоследок: почему вы посвятили все ваши лучшие годы столь неблагодарному делу, как написание книг?

– Всё крайне просто, мой любопытный друг, – необратимость. Вернее сказать – предопределение. И потом, безусловно, надежда на то, что слово моё когда-нибудь и у кого-нибудь всё же отзовётся. Для меня этого достаточно. И ещё. Я смотрю жизнь, а тем и сюжетных линий в ней, я вам скажу, предостаточно. На любой вкус и цвет. Выхватывайте одну, которая по сердцу, разумеется, и начинайте.

Слова Мастера гранёными базальтовыми блоками укладывались в основание величественного памятника необоримости человеческого духа. Его откровенность сокрушала, унося прочь сомнения, которые терзали Берестова всё последнее время, по поводу того, стоит ли добровольно предаваться мукам творчества. И всё же то томление, что столь долго тлело в его груди, заставило его произнести фразу, которая повлекла за собой череду неожиданных и необыкновенных событий. Впоследствии Максим немало сожалел о том, что решился её произнести.

– Мне крайне жаль, что я вас больше не увижу, ведь у меня осталось столько вопросов, а ваши разъяснения для меня воистину бесценны.

– Выходит, есть ещё вопросы? – Рука Мастера концом трубки нарисовала в дымном облаке знак вопроса. – Я в начале нашей встречи предупреждал вас о том, что во времени крайне ограничен. Знаете ли, тороплюсь на другую встречу. Давно не видел своих коллег по литературному кружку. И потом, до Киева путь неблизкий, да и паспорт боюсь забыть. Теперь границы там, где их отродясь не было, а вот в Москве я задерживаться не хочу, тем более в такую промозглую осень. Я вообще в этом городе как-то неуютно себя чувствую – не прижился, может быть? И квартира эта стала для меня «нехорошей». А там, на берегах Днепра, я был счастлив и даже любим. О, вы, я вижу, ещё не познали этого чувства. Оно выше всего сущего, даже литературы. Но я вам помогу. Вы сможете продолжить ваш разговор, но не со мной, а с моим хорошим знакомым. Он тут по случаю оказался.

– Вы имеете в виду Аполлинария Ксенофонтовича? – Максим поперхнулся от такого предложения. – Я уже с ним знаком. Он очень странный и на кота похож. Не тот ли он знаменитый Бегемот?

Мастер рассмеялся и успокаивающе положил свою ладонь на плечо Берестова.

– О нет. Я действительно хотел назначить Аполлона в подмастерья к Бегемоту, но потом передумал. Не годится Бегемот в наставники. Слаб он на это. – Михаил Афанасьевич выразительно пощёлкал пальцем по горлу. – Не стал я портить мальчишку. Ему будет назначена другая роль и в другом месте. А здесь он временно. В этой квартире находится больше на правах постояльца. Нет, не с Бегемотом. Запил старик горькую. Не в форме. Да бог с ним.

– Неужели с самим Воландом?

– О нет. Опять не угадали. Куда нам до столь высокой персоны? Да и нет его в Москве. Уехал. Как начались ваши девяностые, так сразу и уехал. Говорит, что даже на Патриарших прудах не может найти ни одной чистой души. Людей много, а душ мало. Скучно ему стало. Упреждая ваш следующий вопрос, Максим, скажу, что и Маргариты Николаевны тоже нет. Улетела. Даже как положено попрощаться не сумела. Торопилась, должно быть. Но я не в обиде на неё.

– Как, на метле?

– Нет, на самолёте, в бизнес-классе. Не меньше. Говорит, что так значительно удобнее и быстрее. Она ведь всегда любила летать. Сама по себе. А теперь, говорит, атмосфера не та стала. Больше смрада, чем кислорода. Экология! Так просто от неё не отмахнёшься. И ещё считает, что в воздухе других крыльев слишком много стало – жёстких и грязных. Она очень щепетильна в этих вопросах и к общению с падшими не привыкла. Сказала, что улетает на Мальдивы. Не знаю, где это, не бывал… Вот с кем бы вас точно познакомил, так это с профессором Преображенским. Очень достойный человек. И учёный большой, и правильный во всём. Так и его нет. В Баден-Бадене старик. Кислые воды пьёт и возвращаться не торопится. Говорит: «Вернусь только тогда, когда те, кому это положено, окончательно вычистят свои сараи». Не уймётся всё. Ворчит: «Ладно появились большевики со своими фантазиями, но до них хоть две большие войны случились, а вот что нынешние в девяностые годы учудили – то слов никаких не подобрать». Но вы не отчаивайтесь. Как раз накануне заехал ко мне один очень знающий господин. Много повидал, много пережил. Одним словом, кладезь всяческих знаний. Я, видите ли, сам у него многому научился. Он здесь, совсем рядом. По коридору до конца – и дверь направо. Я вас провожу.

Михаил Афанасьевич взял Берестова под локоть и настойчиво подтолкнул к выходу из своего рабочего кабинета. Ночник у дивана, мигнув два раза, погас. А там, где предположительно должна была располагаться невидимая в наступившей темноте отопительная батарея, заскреблись, вначале робко, а потом всё сильнее. Не исключено, что сам мышиный король, включив все свои три головы, принялся острыми зубами перетирать старую древесину плинтусов, чтобы проложить себе и своему серому воинству путь на поверхность.

Они вышли в плохо освещённый коридор и вскоре оказались перед искомой дверью. Осторожно постучав, Мастер открыл её и пропустил вперёд своего начинающего коллегу. Максим переступил порог и застыл в потоке яркого света, изливавшегося изнутри помещения. Придя в себя, он оглянулся, но сзади уже никого не было.

– Проходите, проходите. Я вам очень рад, – приветствовал его вышедший из светового потока благообразного вида пожилой обитатель комнаты, на ходу поправляя очки в тяжёлой роговой оправе. – Не утруждайтесь и ничего не рассказывайте о себе. Я всё слышал и предупреждён. Раз вы мой гость, то первым делом должны отдохнуть. У вас был тяжёлый день. За окном чёрт знает что творится: дождь со снегом, сырой ветер. Бр-р-р. Совершенно промозглая погода. Я лично весь продрог. Располагайтесь там, где вам угодно.