Освобождаясь от оков

© Дара Преображенская, 2022

ISBN 978-5-0056-6006-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДАРА ПРЕОБРАЖЕНСКАЯ
Освобождаясь от оков…

ДАРА ПРЕОБРАЖЕНСКАЯ «Освобождаясь от оков…», роман, 2003 г.

Посвящается человеку, который поддержал меня

в трудную минуту моей жизни и помог мне

поверить в себя.

 
…Услышь мой зов в пространстве неба
И позови меня к себе
Мы будем сыты и без хлеба
На яркой солнечной звезде
 
 
Ты погаси моё унынье,
Оно уже мне ни к чему,
Я буду сильная отныне,
Сама к себе я путь найду.
 
 
Я буду радостна отныне
И воспою мгновенье дня,
Мне не нужно моё унынье,
Оно пленило лишь меня.
 
 
Ведь душу надломить так просто,
А вылечить её сложней
Ведь ты столкнёшься здесь со злостью
И скажешь: «Мне ещё больней».
 

Глава 1

 
…Возьми цветок в свою ладонь
И полетай в долине снов,
Мечтанья ты свои затронь,
Освобождаясь от оков.
 
 
Освобождаясь от оков,
Что дух твой держат, как в тюрьме.
Тебе не нужно лишних слов,
Лишь вера полностью себе.
 
 
Закрой глаза и улыбнись
Потокам Солнца в Небесах,
От сна глубокого проснись.
Подумай, ты себя спасла.
 
 
Спасла не телом, а душой.
И подарила ей Свободу.
Страницу повести открой
Про новый день на Небосводе.
 
 
И подари себе ты рай.
Что может быть ещё ценней?
Ты улетишь в цветущий край
По ранней солнечной весне.
 
 
Не бойся быть самой собой,
Пусть осуждают все вокруг,
Себя любовью ты покрой,
И разомкнётся злобы круг.
 
 
Не верь страстям ты и угрозам,
В их плен уже не попадись,
Утри с лица смелее слёзы
И просто миру улыбнись.
 
 
И громко крикни: «Я свободна!»
Твой крик подхватит ветер пусть.
Уже твой страх в тебе не дрогнет,
Не шевельнётся в сердце грусть.
 
 
Возьми цветок в свою ладонь
И полетай в долине снов,
Мечтанья ты свои затронь,
Освобождаясь от оков….
 

….

Утро здесь очень холодное, и я сжимаюсь, словно жалкий сурок, который вот-вот заляжет в спячку, потому что ему совсем не хочется выходить их своей жалкой норки. Я лежу так ещё с пол часа, прежде чем начинают звать на завтрак. Это обычный загородный санаторий, куда врачи спихивают надоедливых или безнадёжных больных, чтобы они на время отстали от них и просто отвлеклись. Здесь неуютно, обшарпанные стены, раз в пять лет проводят ремонт, на подоконниках в стандартных вазах с мутной водой всегда увядшие золотые шары. До сих пор не могу понять, почему они такие увядшие, будто вот-вот опадут и облезут, и от них ничего не останется. Наверное, такие специально срывают уборщицы, ведь зарплата у них небольшая, а от этих серых стен вообще тянет скукой.

Здесь всё казённое ещё с советских времён: кровати со скрипучими огрубевшими сетками, старые шкафы, которые почему-то до сих пор не развалились по частям, и непонятно, на чём они держатся, раковина, полотенце с наляпанным чуть ли не посередине инвентарным номером. Казёнщина вызывает некоторую напряжённость, скованность, быть может, только у меня, так как мой диагноз – маниакально-депрессивный психоз. Нет, это не сумасшедший дом, хотя и там я уже побывала, это обычный санаторий.

До сих пор не пойму, почему я согласилась жить здесь ровно месяц, ведь я не люблю людных мест, я панически боюсь людей и общества в целом. Мой врач утверждает, что корни моего состояния лежат где-то глубоко в детстве, потому что я всегда чувствовала себя нелюбимым ребёнком и пыталась забиться в угол. Многие жалеют время и бесценно прожитые годы, у меня же это бывает временами, когда я выхожу из депрессии. Тогда я начинаю оглядываться назад, и мне становится жутко. Вот почему я так люблю депрессию, в этом состоянии я абсолютно равнодушно отношусь к жизни и её призрачным достижениям.

Соседки по комнате уже встали, умылись струёй холодной воды, так как горячая бывает только по выходным, и, шурша казёнными продырявленными тапками, спустились в столовую, которая находится на первом этаже. Оттуда уже давно доносятся аппетитные ароматы, хотя в последнее время у меня всё чаще и чаще возникает желание сесть за хорошо сервированный стол и насладиться изысканными блюдами, какие могут вкусить разве что «новые русские», если они ещё сами себя не перебили. Когда я понимаю, что это лишь фантазии загнанного на самое дно жизни зверька, проходят положенные пол часа, и я начинаю вставать, стаскивать с себя казённую непонятно какого цвета ночную сорочку, одевать фланелевый халат такого же покроя и медленно плестись вниз по лестнице к притягательным запахам местной кухни.

Стены выкрашены неизменной голубой краской, как и во всех лечебно-профилактических учреждениях для обычного жителя маленького провинциального городка, каких по всей России множество, что и не пересчитать. Вот так начинается один из многочисленных дней, теперь я их фиксирую, делая отметки в карманном календарике, хотя желания возвращаться обратно домой не испытываю.

Четырёхместные столы расставлены в шахматном порядке, когда-то давно в старые добрые времена на каждом из них стояло по столовому прибору: соль, горчица и перец, а ещё два кусочка свежего хлеба, но теперь этого нет, говорят, что люди стали воровать столовые приборы из-за отсутствия собственных.

Я подхожу, как всегда к самому крайнему столику у окна ближе к моечной, куда обычно никто не заглядывает из-за шума посуды и котлов, просто мне хочется побыть одной даже ценой своих неудобств. Иногда ко мне подсаживаются, но почему-то быстро уходят, наверное, потому что у меня всегда унылое лицо.

Смотрю с удовольствием на подрумяненный жёлтоватый омлет, бездумно тыкаю в него вилкой, не зная с чего начать свою скромную трапезу, я очень люблю омлет и вообще вкусно поесть, хотя эта привычка в обществе считается постыдной. Быть может, так оно и есть, но когда ты не видишь радостей в жизни единственная радость – сладко поспать и вкусно поесть. В детстве мне постоянно говорили: «Хватит тебе есть! Пора бы уж остановиться». И вот это «хватит» всегда заставляло меня добавлять лишнюю порцию в тарелку вопреки недовольным взглядам. В санатории тоже можно попросить добавки, но, как правило, на завтрак дают постные каши почти без соли и без сахара с малюсеньким кусочком масла, плавающем в жидкой лужице.

Врачи считают, когда человек привязывается к удовольствиям, он труднее воспитывает свою волю и не в состоянии бороться с жизненными трудностями. Вот почему душевнобольным рекомендуют жёсткий режим и полное отсутствие мыслей. Твой вопрос: «А если не получается?» Ответ, сказанный вполне спокойно и без эмоций: «Заставь себя успокоиться». Подцепляю вилкой небольшой кусочек омлета и медленно несу его в рот, затем так же медленно разжёвываю и глотаю. Всё находится под моим контролем. Это я должна внушать себе непрерывно, как посоветовала Светлана Савельевна – мой лечащий доктор. Да, кстати, здесь можно пользоваться вилками в отличие от сумасшедшего дома, так я привыкла называть психоневрологический диспансер. Это радует, значит, ты уже почти можешь считать себя нормальным, раз общество решило дать тебе в руки такое опасное оружие. У меня немного повышается настроение, потому что омлет очень вкусен, возможно, поэтому я часто люблю засиживаться в столовых одна, когда тебя совершенно никто не беспокоит. И так до следующего чувства голода, жизнь проходит незаметно, и какая разница, нравится тебе она или нет, ты живёшь.

Сама не знаю, почему на этот раз не прошу добавки, быть может, тётя Клава – буфетчица в последнее время часто говорит мне: «Ешь норму». Далее идёт чай, он сладкий, а когда ты запиваешь его кусочком сыра, щедро выделенным тебе государством, удовольствие хочется продлить. Ты ешь, невзирая на свои растущие объёмы, невзирая на то, что общество признаёт лишь стройных блондинок, вроде Барби, всегда улыбающихся и всем довольных.

Даже на вечерних дискотеках ты всегда сидишь в углу и с завистью наблюдаешь за тем, как миниатюрные девушки танцуют с крутыми кавалерами. Ты тоже хочешь так же танцевать и желаешь нравиться кому-либо, но тебе приходится мириться молча со своей участью бесформенной толстушки. Тебе говорят, люби себя такой, какая ты есть, чтобы только успокоить тебя, но у тебя сложились совсем другие идеалы, и ты хочешь быть совсем как одна из героинь твоих романтических грёз хрупкой и неповторимой. И ты уже вполне готова к своему новому образу, но он уплывает от тебя всё дальше и дальше за облако невыплаканных слёз и бесполезных мечтаний. Ты знаешь, что снова должна будешь столкнуться с обыденной реальностью, и вновь попадаешь в свой замкнутый круг.

Во сне ты часто борешься со своим отчаянием и всегда остаёшься побеждённой, ты не знаешь, где выход. Борьба происходит только внутри тебя, окружающим это кажется слишком мелочным и надуманным, но ведь они не могут влезть в твою шкуру и прожить жизнь твоими переживаниями и впечатлениями. Нет, мне не следует вдаваться в подробности своей душевной борьбы и мыслей, в конце концов, это слишком скучно.

Я допиваю чай и вижу, как мимо меня проходит Витя-трясучка, так его прозвали, потому что он постоянно кивает головой и ещё без повода улыбается. Его все считают здесь ненормальным, однако, я не думаю так. Я люблю наблюдать за поведением людей, присматриваюсь к ним, а уже затем делаю свои выводы, часто отличающиеся от мнения остальных. Витька-трясучка обитает на третьем этаже и раньше часто заглядывал к нам в комнату, чтобы только увидеть мою соседку Наташу Ремизову.

Она приехала сюда по путёвке ровно четыре недели назад по поводу радикулита, скоро она уедет домой в маленький городок Верховск. Говорят, его назвали так, потому что он находится в верховьях Волги, хотя даже не на всех картах он обозначен из-за малочисленности. Витька всегда приносил свежий шоколад и что-то говорил ей, затем они уходили. Наташа возвращалась одна. Я часто слышала, как она подсмеивалась над Витькой, над его стихами, которые он писал ей в простой ученической тетради по три рубля.

Не знаю, возможно, Витька понял, что превратился в посмешище благодаря сплетням, но он больше не заглядывает к нам, хотя Наташина путёвка ещё не истекла. Он даже не смотрит в её сторону, но мне он всегда улыбается и как обычно кивает своей стриженой головой. Иногда даже мне хочется поговорить с ним, несмотря на мою замкнутость, но он только кивает. На этот раз он неожиданно садится за мой стол, молчит и снова кивает. Мне становится неловко, ведь по сравнению с Наташей я выгляжу довольно невзрачно и не знаю, чем могла заслужить внимание Витьки, но чтобы как-то поддержать разговор я монотонно говорю: «Наташа завтра уезжает». Витька по-прежнему молчит, кто бы мог подумать, что в такой обычный день он будет так непонятен для меня.

Я прошу дополнительную порцию омлета, выслушивая небольшой наскучивший мне монолог тёти Клавы по поводу лишних калорий и дополнительных занятий по аэробике, ставлю напротив Витьки и так же монотонно говорю: «Угощайся. Это – моя вторая порция». Витька упорно молчит, затем вдруг произносит, и я впервые слышу его голос так близко от себя: «Хочешь почитать стихи?» Я оживляюсь, потому что предложение Витьки более чем неожиданно, слегка смущаюсь, говорю: «Но ты же писал их для Наташи».

«Она не понимает», – слышу в ответ. «Я тоже могу не понять, и тебе от этого будет ещё больнее». Витька трясёт головой и одновременно мотает ею, а затем, чуть заикаясь, произносит: «Я тебе доверяю». Я смотрю на Витьку недоумённо. Худой, с серым, почти безжизненным лицом и серыми глазами, неужели его может интересовать ещё что-то кроме этих казённых стен и скучной обыденности, от которой ты безрезультатно рвёшься, как из плена? Витька-трясучка болен шизофренией, но он не боится людей, как я, он просто давно отделился от жестокости своей непроницаемой стеной, которую сам создал для себя. Я не знала, что сказать в ответ, я путалась в догадках, что его заставило сесть ко мне и первому начать открываться, ведь никто в санатории не воспринимал его всерьёз. Машинально я кивнула, но в этот момент к столу подошла медсестра Нина Петровна и сказала, что доктор ждёт меня в своём кабинете. Эта новость была мне привычна, так как через день Светлана Савельевна – мой лечащий врач проводит со мной профилактические беседы, где я рассказываю о своём состоянии. Порой эти беседы носят лишь формальный характер, но они мне не мешают за исключением того, что я не привыкла доверяться людям, только лишь занимающим соответствующую должность. «После ужина», – бросила я и заметила, как Витька усиленно закивал в знак согласия.

…В кабинете Светланы Савельевны тихо, мирно тикают часы, и это навевает сон и успокоение, на время снимается внутреннее напряжение, и если бы я была одна, я давно бы легла и уснула блаженным сном. Хотя сплю я очень редко, мешают посторонние мысли, думаю о своей жизни, обо всех несправедливостях, которым я подверглась и о многом другом и только под самое утро засыпаю.

Светлана Савельевна – строгая дама в выглаженном белом халате с чёрными большими пуговицами, что совсем не к месту. Ей больше бы подошли белые, но она не обращает внимания на такие несущественные пустяки. У неё серо-голубые глаза, узкие ниточки губ, бесцветное лицо, чуть суховатое и всегда с холодным выражением. Сидит она прямо за обшарпанным столом с кипой бумаг и каких-то тетрадей. На столе бардовый телефон, она вызывает по нему медсестёр с постов, приглашая нарочито вежливо зайти в кабинет, всё расписано до мельчайшей подробности, и невольно ты начинаешь думать, неужели это общество хочет сделать из тебя такое же подобие психически здорового человека. Оно просто считает, что любое отклонение от этой стандартной нормы уже является болезнью. Светлана Савельевна соответствует этому стандарту полностью, хотя быть может и у неё иногда возникают страхи оказаться чуть-чуть другой.

Так я сижу ещё минут пять, пока она заканчивает свои записи в истории болезни очередного отдыхающего «пациента». Затем Светлана Савельевна кладёт ручку в сторону и внимательно смотрит на меня из-под своих очков. Я начинаю напрягаться, сосредотачиваюсь, отвлекаюсь от мерного тиканья настенных часов с кукушкой. Кстати, такие часы давно считаются редкостью, они уступили место упрощённым моделям с современным дизайном на кварцевых кристаллах. Она находит в бумагах историю моей болезни и начинает вслух читать:

– Снегирёва Вера Николаевна. Маниакально-депрессивный психоз. Состояние удовлетворительное, тонус мышечной системы несколько снижен, расслаблена. Жалобы на симуляцию головной боли и боязнь людей. Бурно реагирует на сильных властных личностей. Любит уединение, чтение книг. Есть странности в поведении.

Всё это время я сижу, как мумия, мне становится даже неловко, неужели всё это обо мне, неужели это я такая плохая, и о моих «странностях» уже говорят во всеуслышание, ковыряю пальцем по твёрдой поверхности деревянного стула.

– Сейчас у Вас ремиссия, поэтому мы поместили Вас в одну комнату с соматическими больными, – продолжает Светлана Савельевна, – Вера, как Вы сами оцениваете своё состояние?

– Неважно.

– Почему?

– Меня замучили проблемы, связанные с моим прошлым, с семьёй, бытовой неустроенностью, одиночеством.

– Но Вы же любите одиночество.

Я в течение некоторого времени молчу, не знаю, что сказать. Неужели я и в самом деле люблю одиночество? Пытаюсь ответить, правильно подбирая слова, чтобы доктор меня понял и не перебивал на полуслове.

– Каждый человек мечтает о том, чтобы его понимали, невзирая на странности его поведения. Я хотела бы вернуться к нормальной жизни.

– Что Вам мешает?

Выражение лица Светланы Савельевны по прежнему не меняется, меня это пугает, чувствую, что разговор возвращается на круги своя, ведь её задача доказать мне, что общество всегда и во всём право, и не нужно быть его изгоем. К горлу подступает ком, у меня начинается истерика, впрочем, давно знакомая картина. Неужели у меня действительно ремиссия?

– Ничего. Я хочу, чтобы Вы скорее выписали меня отсюда.

– Это невозможно, потому что у Вас осталось ровно три недели, по их истечению Вы можете забрать свои вещи и уезжать, Вас никто здесь не задержит.

– Вы хотите показать, что заботитесь обо мне? Вы же сами знаете, что это не так. Вы хотите знать, что мне мешает? Боль.

– Где у Вас болит?

Я окончательно отчаиваюсь объяснить ей всё, что у меня на душе. Бывают люди, которые слушают, но не слышат, до них невозможно достучаться. Светлана Савельевна принадлежит именно к такой категории. Тем более что бы я ни сказала, это не будет воспринято должным образом, так как я считаюсь психически больным человеком, а значит, меня нужно пичкать таблетками, чтобы я перестала молоть всякую чепуху. Я упорно молчу, чувствую, как моё лицо покрылось краснотой, глаза наполняются слезами.

Светлана Савельевна без следа эмоций задаёт всё тот же самый вопрос:

– Так где у Вас болит?

Я показываю на область сердца, имея в виду своё нутро.

– Сердце? Когда возникли боли?

Машинально отвечаю:

– Три года назад, когда ушла с последней работы.

– Какие таблетки принимали?

– Никакие.

– Хорошо, я выпишу Вам пока настой пустырника, если будет хуже, придётся подключить сердечные гликозиды.

Размазываю слёзы по лицу.

– Вы же сами говорили, что мои проблемы идут из глубокого детства и связаны с детскими страхами и психическими травмами. Почему Вы не можете выслушать меня до конца?

Светлана Савельевна берёт свою шариковую ручку и продолжает что-то писать в моей истории болезни.

– Идите к себе. Я к Вам ещё подойду, и мы обо всём поговорим, – бросает она как бы между прочим, – Если увидите Наташу Скрябину, скажите, чтобы она зашла ко мне.

Так же машинально встаю, вытираю слёзы платком и плетусь к выходу. Теперь я уже не замечаю ни мирно тикающих часов с кукушкой, ни кремовых стен кабинета, ни всего того, что успокаивало меня. Мне становится всё равно, так как всё это превратилось для меня в олицетворение равнодушия, и ты ощущаешь себя винтиком в огромной машине жизни. Она перемалывает тебя, делая с каждым разом больнее и больнее, возможно, тому, кто создал эту машину, нравится получать удовольствия от страданий других.

…Витька сегодня немного задумчив, немного смешлив, хотя я не очень-то реагирую на его штучки, он говорит, что в школе он был таким же и любил подразнить учителей, а девчонок частенько дёргал за косицы. Свет в коридоре потушен, все разбрелись по своим комнатам, кто-то даже играет на старом рояле, выставленном в актовом зале для красоты или для галочки. Скорее всего, это Лида из консерватории, ей надо репетировать, потому что она готовится к сдаче важного экзамена по музицированию. Кто-то орёт на неё из другого конца коридора, где специально поставлен телевизор, правда нецветной, чтобы отдыхающие могли провести вечер, уставившись тупо в голубой экран, где практически каждый час канал ОРТ передавал жуткие новости и деяния коварных политиков. Кто-то удобно устраивается за столами в фойе и играет в шахматы, шашки или домино, находятся и те, кто гадает на картах, пытаясь узнать свою дальнейшую судьбу. Ни то, ни другое меня не интересует, Светлана Савельевна правильно отметила в истории моей болезни, что я люблю читать книги, но не все подряд, как она считает, а те, где разрешаются пусть хоть и на бумаге основные проблемы жизни. Ещё люблю Цветаеву, Есенина и Пастернака, несмотря на то, что не все понимают их поэзию, обожаю Достоевского, Бальзака и Оскара Уальда. Ну да ладно, всё это я держу в себе.

На четвёртом этаже идёт ремонт, но двери там не закрываются, поэтому Витька привёл меня сюда.

– Здесь нам никто не помешает, – говорит он, – Я часто провожу здесь время, и никто не знает о моём укромном месте.

– Здесь темно, – я оглядываюсь, смотрю на висящие выключенные люстры, но мне совсем не страшно, несмотря на вкрадчивый голос Витьки. Немного помедлив, спрашиваю, – Интересно, чем можно заниматься в такой темноте?

– Я сочиняю свои стихи.

– Но ведь ты же ничего не видишь, чтобы записать их.

В темноте замечаю, как Витька кивает, и мне вновь почему-то кажется, что он как обычно начал трясти своей головой, но движения его головы вполне согласованны.

– Здесь я их только сочиняю, а записываю у себя в свою тетрадь.

Он достаёт знакомую зелёную тетрадь, но не открывает её, и это немного удивляет меня.

– Ты хотел почитать мне свои стихи.

– Я знаю их на память.

– Но… Неужели ты все запомнил?

Витька вновь кивает.

– А о чём ты пишешь?

– О жизни, о любви, о Солнце, о небе.

Я вновь замолкаю, становится неловко. Витька шепчет совсем нежным голосом:

– Закрой глаза.

– Для чего?

– Так лучше для восприятия.

Закрываю глаза, повинуясь его просьбе, становится действительно интересно, интересно открыть для себя незнакомый мир этого человека, такого обычного и простого с виду. Он кладёт ладони на мои закрытые глаза и ставит меня спиной к окну. Становится ещё темнее. Я погружаюсь в далёкое туманное облако и сквозь расстояние слышу живой голос.

Ты отвори своё окно

Навстречу радостному дню,

Луч Света звал тебя давно

В том неизведанном краю.

Но ты не видишь Солнца Свет,

И боль сжимаешь изнутри.

Почувствуй же его привет,

Открой глаза и посмотри.

Открой глаза во имя жизни

Такой большой и необычной,

Слезами их своими сбрызни,

Тебе рыдать уже привычно.

Открыто улыбнись ты ветру,

Дыши свободно полной грудью,

Отныне на себя не сетуй,

Нет для тебя отныне судий.

Ты поклянись себе в Свободе

И дай зарок остаться сильной.

Звезду увидь на небосводе

И белый млечный Путь обильный.

Ты поклянись себе в удаче,

Имея право на успех,

Реши, как можно жить иначе,

Ведь думать не такой уж грех.

Ты поклянись, что станешь мудрой,

Люби себя, хоть это глупо.

Смотри на город изумрудный

Глазами детскими, не скупо.

Не бойся быть смешной, игривой,

Не отрекайся от дурачеств,

Увидь себя на златогривом,

Проникни в сказку, тихо плача.

Тебя обнимет нежность Света,

Ты ей лишь можешь доверяться

И попросить в душе совета,

Чтобы в миру не растеряться.

Не бойся странных впечатлений,

Они ещё тебе помогут,

Подсказку бросят без сомнений

Для выбора своей дороги.

Я не дослушала до конца, меня обуял плач, дикий плач навзрыд. Я тряслась на Витькиных ладонях, а он просто спокойно обнял меня, как родного близкого человека.

– Это словно про меня, – наконец вырвалось у меня.

– Я посвятил его тебе.

Пытаюсь всмотреться в Витькины глаза, но из-за темноты вижу лишь, как блестят белки.

– Мне?

– А что в этом такого? Поэтам дано право выбирать.

– Обычно стихи посвящают красивым женщинам или выдающимся личностям.

Витька смотрит на меня внимательно.

– Ты отличаешься от всех них.

– Отличаюсь?

– У тебя доброе сердце, и ты не считаешь меня шизофреником.

Его тон кажется мне странным, но я не подаю вида, меня настораживает его поведение, но не могу понять, что кажется необычным. Мне просто по-дружески хочется быть с ним рядом, не оставлять на краю пропасти, не позволять, чтобы над ним кто-то смеялся, окружить его стеной своего понимания, а может быть и любви. Но секундное впечатление заканчивается, я отсекаю от себя эту мысль. Слышу свой тихий голос, обращающийся к Витьке:

– Почитай ещё что-нибудь.

Витька достаёт потрёпанную тетрадь, пытается открыть её на первой попавшейся странице, но в этот момент в тёмном коридоре раздаются шаги, кто-то проник сюда без нашего ведома и уже движется по направлению к нам. Издалека вижу силуэт толстой уборщицы в спецодежде, она кричит на весь коридор:

– Ишь чего задумали, по углам прятаться! Завтра живо всё Светлане Савельевне доложу. Будите знать, как стыд разводить.

Витька-трясучка цепляется за мою руку, тащит меня вниз, уже на ходу бросая:

– Бежим!

Нам удаётся скрыться из виду, в одно мгновение мы оказываемся на лестничном марше между третьим и четвёртым этажами, тоже практически неосвещёнными из-за экономии света. От быстрого бега я тяжело дышу, делаю несколько глубоких вдохов, всё ещё думая, что уборщица с четвёртого этажа вот-вот появится, но её нет, словно она растворилась в воздухе. И только в этот момент чувствую на своём плече тёплые руки Витьки. Я обескуражена, но уже совсем не контролирую того, что происходит. Я будто наблюдаю за собой со стороны и вижу себя, неуклюжую и некрасивую, в объятиях Витьки. Я вижу, как руки Витьки быстро расстёгивают пуговицы на моём санаторном халате, и мне уже совсем не до шуток. Вырываюсь, бегу вниз, невзирая на свою одышку, и только когда оказываюсь рядом со своей комнатой, понимаю, что могло последовать дальше.

В голове всё спутывается, я не обращаю внимания на улыбающиеся лица Наташи и Вари – моих соседок, не слышу, что они говорят мне, камнем бросаюсь на кровать и с головой зарываюсь в подушки, как страус. Ему почему-то кажется, что никто не видит его, хотя со стороны он выглядит довольно глупо и смешно.

Осознаю себя уже в рамках совсем другого пространства, где ничего не зависит от моего контроля и воли и обнаруживаю, что это сон.

Во сне я вижу, как стою рядом с огромным кубом льда, внутри которого замурован Витька. Он глядит на меня своими серыми глазами и не дышит. Рядом слышится смех Наташи весёлый и раскатистый, но почему-то меня раздражает этот смех. Я подхожу ко льду и начинаю усиленно ковырять его, чтобы освободить Витьку, но у меня ничего не получается, лёд слишком холодный, а вокруг нет никаких подручных инструментов.

– Помогите! – слышу я свой крик, меня никто не слышит, я кричу всё громче до хрипоты, а на меня смотрит равнодушная безликая толпа.

Вглядываюсь в толпу, различаю отдельные лица Светланы Савельевны, своих бывших подруг и приятелей, сослуживцев и одноклассников, их становится всё больше и больше. Затем перевожу взгляд на лёд, он стал намного толще.

– Помогите!

И тут слышу:

– Открой глаза!

Смотрю на толпу и не могу понять, кто сказал эти слова, потому что лица смешиваются в одну сплошную массу.

– Открой глаза!

Наконец открываю их. Утренние лучики Солнца успели пробиться сквозь тёмные синие стены, я осматриваюсь, чтобы только обнаружить, что нахожусь в своей комнате, на своей кровати, и уже раннее утро. Вижу склонённое надо мной строгое лицо Светланы Савельевны, вслушиваюсь, что она говорит мне:

– Вера Снегирёва, Вы на ночь забыли выпить успокоительное. Сегодня я назначила Вам физиопроцедуры. Думаю, они пойдут Вам на пользу при условии, если Вы перестанете внушать себе, что больны. Вы просто воспринимаете всё иначе по сравнению с другими, Вам следует взять себя в руки. Некоторые люди специально занимаются симуляцией, чтобы вызвать к себе внимание.

Я поднимаю голову с подушки, мысленно решив, что должна непременно увидеть Витьку и рассказать ему о своём сне. Наташа и Варя застёгивают дорожные сумки, прихорашиваются, постельное бельё с их кроватей уже убрано, и сейчас вместо него красуются голые заляпанные жиром матрасы.

– Мы уезжаем, – поясняет Наташа. У неё голубые глаза, длинные белокурые волосы и красиво очерченные брови. Такой же я видела её в своём сне.

– Куда? – машинально спрашиваю я, даже не подумав о смысле своего вопроса.

– Домой, в Верховск. Мы из одного города, – поясняет Варя.

Только сейчас до меня доходит, как долго я спала и как всегда опоздала на завтрак, теперь получу ещё один нагоняй от тёти Клавы, хотя аппетита у меня совсем нет. За всё время это впервые со мной, знакомлюсь со своими новыми ощущениями. «Теперь в комнате я останусь одна, и никто не помешает мне быть собой», – думаю я, сразу же найдя преимущество своего будущего одиночества. Впрочем, это ненадолго, до прибытия следующего пациента. Но одиночество я люблю, несмотря на то, что Светлана Савельевна считает эту мою склонность проявлением болезни.

Попрощавшись, она уходит, а я молча иду за девушками вплоть до выхода из здания санатория в одном халате, несмотря на начинающиеся холода. Они идут сквозь сад к автобусной остановке, я же останавливаюсь метрах в десяти от здания. К своему удивлению в окне третьего этажа вижу грустное Витькино лицо, он следит за удаляющимися девушками, словно губка, впитывающая последние мгновения. Машу ему рукой снизу, но он не замечает меня. Последние мгновения. Жуткая мысль. Я отгоняю её подальше, корчусь от холода и возвращаюсь обратно в здание. Слышу голос дневной уборщицы:

– Ну что, проводила?

Киваю, иду к лестнице, но вдогонку слышу всё тот же голос:

– Не боишься простудиться-то? На улице уж декабрь.

Отмахиваюсь и иду своей дорогой.

…

…В процедурной хорошо, спокойно, тихо. Мне нравится, когда тихо, и тебе никто не мешает. Здесь проводятся физиопроцедуры, есть ещё кабинет для инъекций, но там я была всего два раза, когда мне кололи «реланиум». Мне нравится спокойная, всегда обходительная медсестра Антонина Михайловна, недавно ей исполнилось сорок лет, накрывали стол, где собирались только одни сотрудники санатория, но Антонина Михайловна звала также отдыхающих. Я не пошла, хотя искренне желала ей всего самого лучшего, что обычно желают в дни рождения. В тот день она угостила меня тортом, когда я пришла вечером на лечение.

Мне даже кажется, что тебе помогают не столько физиопроцедуры, назначаемые врачом, сколько дружелюбное отношение медсестры, её тепло, уют, спокойствие и тишина кабинета. С физиопроцедур я возвращаюсь всегда умиротворённой и редко впадаю в плач. Увы, в мире таких людей значительно меньше, чем агрессивных и корыстных, иначе все псих лечебницы давно бы оставались пустыми. Я никому не высказываю своих мыслей, просто думаю, что не поймут.

Антонина Михайловна, как обычно, приветливо улыбается мне:

– Здравствуй, Вера! Давно я жду тебя. Как сегодня спалось?

– Хорошо.

– Ложись, – она готовит для меня кушетку, обрабатывает её разведённым раствором хлорки, от которого исходит крепкий запах, так положено.

Я охотно подчиняюсь, ощущая, что теперь заботу обо мне возьмут на себя её мягкие тёплые руки. Возможно, такие же руки должны были быть у моей мамы, если бы она не отказалась от меня после родов. И вообще, я люблю всё тёплое и нежное, даже засыпая, я представляю себе махровое полотенце, совершенно новенькое, в которое я укутываюсь, чтобы насладиться своим состоянием.

Антонина Михайловна просит меня закрыть глаза, затем одевает на моё лицо специальное приспособление в виде очков с толстыми тёмными стёклами, далее она уходит куда-то, и некоторое время я лежу одна. Вот тут-то и начинается глубокое успокоение, потому что я проваливаюсь в состояние блаженства. Затем она возвращается и говорит:

– Верочка, сосредоточься, сейчас будет твой любимый электросон.

Включает прибор, и я уже больше ничего не чувствую. Я давно играю в такую игру. Я вообразила себе, что электросон – это нечто вроде кино, только показывают его не на внешнем экране и не для всех, на внутреннем и только исключительно для тебя. Антонина Михайловна с охотой приняла правила этой игры, потому что после очередного сеанса я рассказываю ей о своём «сновидении», хотя обе мы прекрасно понимаем, что всё это – игра воображения.