Делать детей с французом

© Дарья Мийе, 2019

ISBN 978-5-4490-7224-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта книга основана на настоящих эмоциях, о которых рассказывает вымышленная героиня. Любое совпадение с реальными людьми или событиями прошу считать частью художественного замысла.

«˂…˃ Человеческое существо в корне отличается от минерала или химического раствора тем, что может являться объектом для наблюдения с двух не сводимых друг к другу позиций. Посредством взгляда от третьего лица можно наблюдать лишь человеческое тело. Посредством взгляда от первого лица можно наблюдать лишь свою собственную человеческую сому. Тело и сома равноправны по своей реалистичности и ценности, но как наблюдаемые явления они существенно отличаются в своих проявлениях.

Тогда соматику можно определить как сферу исследования, которая изучает человеческое существо, как оно ощущает себя изнутри»¹.

Вступление

Прогресс застаёт нас врасплох в самых неожиданных местах. Однажды я пришла в муниципалитет Тринадцатого округа Парижа, чтобы взять копию свидетельства о рождении ребёнка. Для этого надо было заполнить формуляр, в котором имелись следующие строки:

Фамилия-Имя Отца (1) / Матери (1)

Фамилия-Имя Отца (2) / Матери (2)

Минуты три я пыталась сообразить, какое место занимаю в этой шведской семье, где папы и мамы ходят под порядковыми номерами. Взглядывала исподлобья на даму за стойкой, не зная, как спросить. Во Франции ведь полигамия формально запрещена, хотя соответствующее лобби уже работает над либерализацией этого вопроса. Может, оно уже и победило, а я не в курсе?! Гийом всё время говорит, что я живу как в пещере, даром что журналист. Родителей, выходит, четверо? Как бы это так спросить, чтобы с одной стороны не выдать своего ретроградства, а с другой – не переборщить с наигранным энтузиазмом… Тут дело такое: раз вышел закон, надо быстренько подстраиваться, ведь считается, что он увенчал собой долго вызревавшие чаяния народа.

Я медлила. Иностранцу так легко на ровном месте сделать faux pas² и заслужить клеймо дикаря в глазах просвещённых французов. Мать ли я вообще, если не прошла соответствующую процедуру идентификации и не получила порядкового номера?..

И тут озарение!

Я хлопнула себя по лбу и воскликнула на всю приёмную:

– Так они геев имеют в виду?! В смысле однополые семьи? Вот в этой графе?

– Да, мадам, – нейтрально ответила темнокожая чиновница.

– Уф, слава богу! А то я подумала было, что арабы уже многожёнство протащили!

В помещении повисла тяжёлая пауза. Я быстро подписала формуляр и вышла, пока у меня не отняли вида на жительство.

В России я знала свои абсциссы и ординаты по всем важным вопросам, и, как правило, они располагались в верхней левой четверти системы координат, в зоне «возвышенного либерализма». Гостеприимное отношение к мигрантам, искоренение гомофобии, свобода самовыражения, независимость СМИ, равноправие полов – эти принципы казались мне единственно правильными до того, как я попала в мир, по ним устроенный. Во Франции общество живёт по ним уже несколько десятилетий: за это время они окрепли и эволюционировали, дошли до абсурда и теперь всё больше напоминают собственные противоположности.

Например, в России я горячо выступала за равноправие полов. Сбросим с корабля современности паразитический альянс мамы-наседки и папаши-трудоголика! Но до переезда я не задумывалась, готова ли принять противоположный тип семьи. Возможно, это потому, что в наших широтах он просто не встречается. У нас женщины робко заявляют свои права в топ-менеджменте, тогда как во Франции мужчины активно борются за право уходить в декрет.

В работе я была за то, чтобы выбрать себе такое дело, которым по-настоящему интересно заниматься восемь-двенадцать часов в день. Превратить увлечение в способ заработка – вот залог счастливой карьерной судьбы! Во Франции, оказалось, такая жизнь считается «несбалансированной». Кроме работы, которая есть необходимое зло, человек обязательно должен иметь отдушину, делать что-то бескорыстно. За хобби нужно платить деньги, а не получать. А на профессиональные темы не принято говорить в компании друзей.

Горизонтали и вертикали вдруг стало недостаточно, чтобы отметить точку зрения. Из плоскостных дилемм «хорошо-плохо», «свой-чужой», «можно-нельзя» проблемы сделались объёмными. По тем немногим вопросам, где мне ещё удавалось сформулировать собственное мнение, моя точка зрения теперь позорно чернела где-то в нижней правой четверти области значений, там, где «реакционный капитализм».

Но самое неприятное, что эта потерянность из личной драмы превратилась в общественную. Ведь отныне я генеральный подрядчик на строительстве чужого мировоззрения. То есть мать.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. Скажи мне, кто твой друг…

В жилом комплексе «Черри Хиллз» нет ни одной нормальной семьи, кроме нас. В кастинге друзей по подъезду, которых можно было бы пригласить на аперитив или пляжное барбекю, мы отсеяли американского пенсионера с внешностью латентного серийного убийцы, пару одержимых спортом гомосексуалистов, представительную австрийскую чету за шестьдесят, которые даже здороваться умели обидно, высушенную британскую леди, в чьём деловом костюме сквозило садо-мазо, и семейство, которое мы окрестили «амфибиями» – все пятеро ходили в обнимку с ластами и аквалангами, и даже что-то в их семейной морфологии необратимо изменилось от долгого пребывания в воде. Это конечно же оптический обман, уговаривала я себя, но не могла не замечать, что скулы у них слегка скошены по отношению к носу, чтобы обеспечивать волнорез, и кожные перепонки между пальцами длиннее и прозрачнее обычного. «Бульк!» – дружно говорили они в ответ на «Good morning!» и, проходя, оставляли после себя шлейф йодистого аромата.

В сингапурской ссылке, куда я отважно последовала за Гийомом и его двукратно повышенным окладом, мне особенно не хватало двух вещей – творога и разговоров о квартплате. Ну, или, шире, о прозе жизни. Потому что жизнь в Сингапуре пугающе походила на рай – с бассейном, кокосами, меблированной квартирой, массажем пяток, посудомоечной машиной и уборщицей-филиппинкой. Там было всё, что душе угодно. Кроме, разумеется, творога. Но надо уже смириться, что его пока не завезли ни в один земной рай.

Люди тут говорили о каких-то странных вещах. Например, о том, куда лучше ехать за Большой Волной – на Ниас или на Восточную Яву? Стоит покупать золото сейчас или подождать до января? Кстати, как проверить сертификат у китайского перекупщика? Где достать специальные контейнеры для хранения жидкой хны? Лучше вакуумные или проветриваемые? «Хна» стала главным словом в моём лексиконе: сталкиваясь с очередным сингапурским явлением, не доступным пониманию, я презрительно шипела: «What’s the henna again?!»³

Гийом же активно участвовал в театре абсурда, поддерживая беседу о масонском заговоре вокруг эко-топлива из пальмовых листьев. Вероятно, это потому, что наша социальная сеть здесь целиком и полностью состояла из его начальников и их жён. Пришлось купить специальные закрытые белые сандалии для походов в кантри-клаб, чтобы соответствовать дресс-коду casual attire. Я прозвала их «белые тапки»; они, как и положено, символизировали переход в мир иной – мир богатых.

Но после того как одна из давних экспатрианток посоветовала мне стричься только у парикмахера-буддиста, который один знает, где у волоса карма, а где – результат аммиачного окрашивания, я решила форсировать события. Нужно было срочно найти нормальных человеческих человеков, ещё не до конца утративших связь с суровой реальностью, где в обед едят макароны с баночным соусом, засыпают под мерный говор телевизора и знать не знают о существовании кармы у волос.

После долгих обсуждений выбор пал на соседей с третьего этажа – серьёзного китайского мужчину и его жену, красавицу ланкийку. Гармоничная пара за сорок, они смотрелись комплементарно: её голова, вытянутая, как у Нефертити, за счёт сложно подколотых волос, составляла контраст его голове, одинаково плоской со стороны лица и затылка; её пёстрые одежды оттенялись его рубашками в бледную клетку; её загадочная полуулыбка равно противостояла как его обычному выражению лица «не подходи – убью», так и его внезапному раскатистому смеху.

Мы пригласили их на добрососедский ужин. Достали бутылку припасённого для особого случая «Шато де Седр» – настоящего сокровища по здешним меркам, ценности которому добавлял пробковый сбор за провоз через местную таможню. Жест остался незамеченным: мадам пила воду, а мсье предпочитал местное пиво «Тайгер». Вечер развивался прекрасно, мы многое узнали про экспорт шурупов в Австралию и даже стали привыкать к резкому смеху нашего нового друга… Но когда вина осталось на донышке, мне вдруг стало казаться, что суровый китаец делает мне авансы. Он то и дело переводил глаза на мою грудь, а когда поднимал их, они сально блестели. Я уговаривала себя, что это опять самовнушение, что у людей не бывает перепонок и жабр, а женатые китайцы не могут вожделеть своих европеоидных соседок… Но все же набросила палантин и для убедительности убавила кондиционер.

– Становится жарко, – в контрапункт мне протянула Шеара и развязала шелковый платок на шее. Его концы скользнули по плечам и обнажили такое декольте, которое французы называют plongeant. То есть хоть ныряй туда. Шеара переложила ногу на ногу и оставила коленку коричневым айсбергом выступать между полами запашной юбки. Её платье, длинное и вполне целомудренное в вертикальном положении, теперь приняло форму буквы Х с тонкой перемычкой в районе бёдер. Она взяла стакан с водой и приложила его к диафрагме: – А можно ещё льда?

«Мой мозг опять меня предает, – думала я, крутя ручку ледорубки. – Мне кажется, что невероятно красивая сорокалетняя ланкийка раздевается у меня в гостиной, а её муж в это время смотрит на мою грудь».

Ой, а куда же в это время смотрит мой муж?!

Поверх барной стойки, разграничивающей гостиную и кухню, виднелась голова Гийома. Его глаза бегали по полу, а когда поднимались, становились в два раза больше обычного. Это не гипербола, а симптом повышенного внутричерепного давления, и оно проявляется тогда, когда Гийом сильно взволнован.

Я вернулась в гостиную и поставила перед Шеарой пиалу со льдом. Она бросила несколько кубиков в стакан и стала медленно перекатывать его от ключицы к ключице, запрокидывая голову и как будто даже постанывая.

– Ой, кажется, Кьяра хнычет! – не выдержав, воскликнула я и выбежала из комнаты.

В детской, разбросав руки-ноги наподобие морской звезды, дочь дрыхла с полной самоотдачей. Я присела на краешек кровати и перевела дух. Потеребила одеяло. Поправила подушку. Рассадила по росту плюшевых животных. God же damned, на курсах хороших манер не учат, как с честью выходить из подобных ситуаций… Я поковыряла губу и тихонько спросила:

– Малыш, ты не хочешь писать?

Малыш даже не шевельнулся, ни одна случайная волна не сбила синусоиду её дыхания.

– А стоило бы, ты же столько сока выпила после ужина, – сказала я чуть громче.

Слова падали в её сон, словно пляжная галька в мазут – не оставляя на поверхности кругов. Дочка плавала в одной из тех морфеевых бездн, откуда надо подниматься медленно, чтобы от перепада давления не лопнули барабанные перепонки.

– Малыш! – я потрясла Кьяру за плечико, сначала деликатно, потом настойчивей, а когда из гостиной донесся грудной смех гостьи, и вовсе бесцеремонно. – Надо сходить пописать!

Кьяра вдруг глубоко вдохнула, широко открыла глаза и уставилась на меня.

– Доченька, прости, что я тебя бужу, но надо сходить в туалет. А то опять написаешь в постель, как… в прошлом году. Хорошо?

Кьяра кивнула, встала с кровати и лунатической походкой направилась в туалет. Через гостиную, как того требовал мой не до конца выношенный план.

Я вышла следом с расстроенным лицом.

– Дочка так нервно спит в последнее время. От любого шороха просыпается. И даже иногда случаются… м-м-м… подзабытые инциденты, ну, вы понимаете. Наверно, затянувшаяся акклиматизация. Поможешь поменять ей постель? – я выразительно посмотрела на мужа.

Гийом кивнул, вынырнул взглядом из декольте Шеары и поплёлся в детскую.

Гости остались сидеть с выжидающими и несколько разочарованными лицами. Чтобы деликатно подтолкнуть их к мысли об уходе, я прошла на кухню и стала рыться в ящичке для лекарств.

– Она вся горячая. А у нас, похоже, кончилось жаропонижающее. Придётся ехать в дежурный супер.

– У нас есть жаропонижающее, – проворковала Шеара.

– Вряд ли оно подойдет ребёнку…

– О, у нас большая коллекция жаропонижающих! Как и жароповышающих, кстати, – сказала она так, будто речь шла вовсе не о безрецептурных препаратах. – Реншу, дорогой, сходи покажи Дарье наш мини-бар из лекарств на все случаи жизни? Наверняка найдете то, что нужно.

Реншу с готовностью приподнялся и обратил на меня истекающие салом глаза. В голове услужливо всплыли фоновые знания: Джакомо Казанова тоже часто приглашал наивных девушек в гости под предлогом показать коллекцию бабочек.

– Нашла!

Я, как оберег, выставила перед собой розовую коробочку «Долипрана».

Сосед разочарованно опустился обратно в бежевые подушки.

Обрисовывая вокруг себя защитные круги флаконом жаропонижающего, я прошла мимо Реншу и Шеары в детскую.

Гийом щупал матрас в поисках влажности.

– А где она написала-то?

– Тчщ! Это же отвлекающий маневр! Ты что, не видишь, что она раздевается у нас на глазах?

– Серьёзно?! – как будто удивился Гийом и приподнялся на цыпочках посмотреть.

Я захлопнула дверь перед его носом.

– Надо как-то дать им понять, что ЭТО нам не-ин-те-рес-но.

Гийом закусил губу.

– Или… интересно? – грозно спросила я.

– Нет-нет, конечно, ни капельки не интересно. Но как же быть? – он приоткрыл дверь: Реншу выливал в пивной стакан остатки вина. – Они вроде как не собираются уходить.

На ходу подтягивая трусы, в комнату приковыляла сонная Кьяра.

– Так и есть, у Кьяры высокая температура, – озабоченно объявила я гостям.

– И понос! – добавил Гийом.

Кьяра засыпала у него на плече: она ещё не очень понимала по-английски и потому не знала, что у неё жар и диарея.

– Солнечный удар, – предположила я. – Наверно, перегрелась на прогулке.

– Или воспаление от укуса мухи, – подхватил муж. – Помнишь, её на выходных какая-то тварь ужалила в вольере с бабочками?

– Да-да, – закивала я. – Надо будет завтра позвонить педиатру, – и, видя, что гости по-прежнему не торопятся прощаться, добавила: – Жалко, что приходится так рано расходиться.

– Прекрасно посидели! – Гийом подхватил руку Реншу и стал оживлённо её трясти.

Гости нехотя поднялись и пошли к выходу. Это был стратегически важный момент: надо было всячески избегать стандартной формулы вежливости «Хорошо бы повторить». Мы мялись и мычали, потому что прощанию явно недоставало завершающего аккорда.

– Ну, продолжим с этого момента в следующую субботу? – пришла на выручку Шеара. – У нас.

– В субботу мы уже ангажированы, но в одни из выходных непременно! – быстро сориентировалась я и чмокнула её в обе щеки.

Мы закрыли дверь за призраком начинающейся дружбы. На всякий случай, на оба замка.

II. Проекты на сытый желудок

То, что я плохая мать, стало ясно ещё до того, как у меня появился ребёнок. Примерно в тот день, когда я променяла занятие в женской консультации (основы пеленания и массажа грудничков) на пресс-конференцию новорожденной авиакомпании (тарталетки с муссом из устриц и шампанское). Поддерживать отношения с авиакомпаниями, отельными сетями и офисами по туризму входит в обязанности трэвел-журналиста – не неприятные, прямо скажем, обязанности, ведь эти отношения лучше всего укрепляются в хороших ресторанах под аккомпанемент дорогих вин и оставляют на память сувениры в пакетах с золочённым тиснением.

Подозрение укрепилось, когда я подвергла двухмесячного младенца перелёту Москва-Париж. Через Прагу, потому что так дешевле, хоть и дольше на три часа. Мы с Гийомом летали друг к другу раз в месяц и не торопились приводить отношения к единому географическому знаменателю. Мир на глазах избавлялся от границ и предрассудков, и мы ждали, что для космополитов вроде нас вот-вот придумают новый тип союза – не слишком обременительный, но дающий право на авиа-абонемент со скидкой.

Подозрение переросло в уверенность, когда я загрузила в морозилку запас сцеженного молока и, оставив полугодовалую дочку на попечение бабушки, уехала в командировку. Нельзя забывать работу из-за материнства, мы же не в каменном веке.

Последние сомнения были развеяны, когда выяснилось, что я ничего не знаю о гиперкальциемии. После очередного сложносоставного перелета девятимесячная Кьяра покрылась сыпью, и дерматолог прописал ей уколы кальция. Я послушно отдала бы дочь под иглу, если бы подружка Настя, эксперт по детским вопросам, вовремя не заорала в трубку: «Ты что! Это же прямой путь к гиперкальциемии!».

Вернувшись из поликлиники, я прочла всё, что сообщал интернет об этом недуге. Оказалось, по наивности я чуть не обрекла ребёнка на нарушение ориентации в пространстве, помрачение сознания и почечную недостаточность – последствия избытка кальция в организме.

Оказалось также, что существует ещё десяток неизвестных мне детских болезней, которые при каждом клике появляются во всплывающих окнах «Вам также может быть интересно» или «Похожие темы».

Оказалось, в общем, что в своём материнстве я беспечно бегаю по минному полю. Вокруг то и дело подрываются другие, куда более осмотрительные мамаши, а меня бог пока миловал как новобранца. Но пора бы уже перестать испытывать божественное терпение и начать передвигаться иноходью по этой terra incognita. Пора, но… Где взять двадцать пятый час в сутки или лунный день тридцать первое июня, набегающий раз в тысячу лет? Мне он нужен примерно раз в неделю! Ведь московские журналы, проведав о моём новом месте жительства, захотели статей про разные азиатские диковины. А одна малотиражная французская газета иногда заказывала мне обличительные карикатуры: в свободной Республике до власти дорвались социалисты, и мы радовались, что нам как нерезидентам не придется в этом году платить французские налоги.

Для гуляния с Кьярой была найдена жаростойкая, потонепробиваемая няня Мэгги за двадцать долларов выгул. У Мэгги были первоклассные рекомендации – она была племянница мужа домработницы шефа Гийома. По неисследованным законам поруки на неё переносились разом характеристики домработницы шефа, о которой было известно понаслышке, но только хорошее, и самого шефа, который, по словам Гийома, был примерным семьянином и имел годовой бонус в восемьдесят тысяч евро.

Мэгги забирала Кьяру каждое буднее утро в десять. Захлопнув за нею дверь, я неслась к кофемашине и вливала в себя двойную порцию того горького чёрного эликсира, который запускает процесс превращения волоокой матери в ершистого креативного работника. На метаморфозу было отпущено ровно два часа. Сто двадцать минут на то, чтобы из лягушки сделаться Василисой, соткать царю-батюшке рубаху и испечь каравай. Три тысячи шестьсот секунд свободы от злых чар. Кто сказал, что муза не приходит по требованию? За то время, что я стала матерью, моя сделалась вышколенной, как солдат-срочник. Это раньше она, дыша духами и туманами, являлась на московскую кухню к концу третьей чашки эспрессо, лениво выпитой под шоу «как сделать из кулёмы царевну-лебедь». Теперь она вскакивает, натягивает портки и китель, на бегу впихивает пятки в кирзовые сапоги и спешит на вахту, едва почуяв запах молотых зёрен.

В эти два часа я брала интервью по скайпу и с помощью вэб-камеры посещала гидропонические фермы, через оцифрованные библиотечные архивы углублялась в фольклор китайских переселенцев и по телефону обсуждала с куратором какого-нибудь музея планы на будущий сезон. В устной речи использовала слова с окончаниями -ing и -tion, а в письменной – с -ение и -ация. Жила, одним словом.

Но жизнь заканчивалась ровно в полдень, со сказочной точностью, только вместо боя часов раздавалось «МАМА, Я ПРИШЛА!». Приходилось спешно натягивать лягушачью шкурку и идти встречать дочь. Каким-то непостижимым образом её присутствие означало отсутствие меня, в смысле меня настоящей.

А ведь я тоже мечтала, как буду идти с дочкой по широкому бульвару и рассказывать ей обо всём на свете. А она будет заворожённо слушать и изредка задавать уточняющие вопросы. Например, что это за цвет такой – кобальт или чем перистые облака отличаются от кучевых.

И ещё я обещала себе, что всё-всё буду ей объяснять. Как взрослой. Что никогда она не услышит от меня этого раздражённого «По кочану!».

И она будет впитывать мой сложный синтаксис, с каждым днем становясь всё более близким мне человеком…

Ага, щас!

В четыре года, в возрасте «Как?» и «Почему?», единственная фраза, которую я могла сказать дочери без риска довести её до слёз, была «Я тебя люблю, ты у меня самая умная и красивая». Хотя билингвизм, безусловно, окажется Кьяриным козырем в будущем, в настоящем он оборачивался бедностью словарного запаса. Дочка освоила прожиточный минимум на французском, английском и русском и не торопилась расширять вокабуляр. Я не понимала её вопросов, она не понимала моих ответов. От бессилия она кричала, плакала, била меня и падала на землю в припадке ярости, который со стороны напоминал эпилептический. От бессилия я кричала, обзывала её глупой и страдала приливами, словно у меня уже климакс. Взволнованным прохожим я объясняла сквозь слёзы, что у нас фрустрация на фоне кризиса коммуникации. Те с пониманием кивали и отходили.

Я уговаривала себя, что задавать непонятные вопросы и дотошно требовать ответов – это у дочки возрастное. Но в глубине души понимала, что, скорее, всё-таки генетическое. Достаточно вспомнить наши диалоги с бедной Натальей Васильевной, репетитором по французскому, которая спешно готовила меня к первой поездке в Прованс к будущим свёкрам.

– Почему тут предлог sur?

– Так говорят.

– Но тут должен быть предлог à, вот же, похожие примеры разобраны на странице сто тридцать два.

– Это исключение.

– У каждого исключения есть объяснение…

– Это привет из старофранцузской грамматики, объяснение давно забылось!

– То есть вы согласны, что в такой речевой ситуации уместнее поставить à, но по каким-то иррациональным причинам стали ставить sur?

– Дашенька, я уже согласна на всё, даже признать, что Мольер был не силён во французском.

– Да, но хотелось бы всё-таки понять, почему…

И Наталья Васильевна почти всегда находила почему – в древних справочниках мидовских переводчиков, у бывших коллег по «Интуристу», в диссертациях знакомых профессоров лингвистики. У Натальи Васильевны было железное терпение, ведь в свободное от меня время она преподавала в дорогой частной школе, где подростки испорчены ощущением родительского всемогущества.

У меня же совсем не было учительской выдержки. Не было ни знакомых в небесной канцелярии («Почему дождь падает, а река течёт?»), ни докторской степени в оптике («Почему мы видим глазами?»), ни друзей с познаниями в молекулярно-кинетической теории («Почему макароны в горячей воде становятся вкусными, а в холодной нет?»). Я пыталась отшучиваться цитатой из КВН «Потому что гладиолус», но юмора дочка тоже не понимала. Она вообще воспринимала всё трагически-буквально. Если раньше я могла словами играть и жонглировать, вязать из них ажурные салфетки и делать безе, то теперь же они казались гирями, и приходилось думать, какие бы такие полегче выбрать, чтобы скатить их во фразу. Вес слова часто, но не всегда измерялся количеством слогов: двусложные ещё как-то можно было сдвинуть, а четырёхсложные оказывались совсем неподъёмные. Приходилось проявлять чудеса самодисциплины и выражаться строчками из букваря.

«Котик моется лапкой».

«Морковка полезна для здоровья».

«Ты вырастешь и поймешь».

Я чувствовала, как внутри черепной коробки скукоживается мозг, как за ненадобностью отмирают его отделы: брямс – отвалилась, как ржавая водосточная труба, извилина, ответственная за анализ инфографики; пшшш – сдулся нарост, отвечавший за эргономичное планирование рабочего дня. Только мозжечок, регулирующий координацию движений, пока ещё оправдывал существование этого дорогого в обслуживании органа – мозга.

Много месяцев ушло на то, чтобы найти универсальный ответ на дочкины «почему?». Я даже подумывала его запатентовать, ведь в Сингапуре всё патентуют. «Потому что так придумал дизайнер». Эврика! Этим можно объяснить всё, от наличия страз на туфлях до последовательности цветов в радуге. Кто такой дизайнер? Это человек, который придумывает вещи. Например, наша московская бабушка Алёна, она дизайнер интерьеров – придумывает, как будут выглядеть квартиры. Какого цвета будут стены, где будут стоять кресла, из какой породы дерева будет кухонный гарнитур… Кто такой гарнитур? М-м-м. Для начала он не кто, а что. Это комплект мебели – ящички, шкафчики, столики, крючочки. Почему его едят с мясом?! Ах, как гарнир… Нет, с мясом его не едят, его делают на фабрике из дерева или пластмассы, он несъедобный. Несъедобный значит его нельзя съесть. Да, крючочки нельзя есть. Ящички тоже. Нет, это не мамѝ Алёна так решила, просто их нельзя есть, потом что их НЕ ЕДЯТ. Ты вырастешь и поймешь.

Авторитет бабушки рос как на дрожжах. Мой авторитет обратно пропорционально уменьшался.