Ночь, сон, смерть и звезды

Мать сразу бы поняла, чтó послужило поводом.

София, кто он?

Многое из того, что говорил Минс, Софии знакомо по экспериментам в лаборатории. Стресс можно вызвать в любых существах, даже в бактериях. Разволновавшиеся крысы больше подвержены мутациям, чем крысы в спокойном состоянии, но это не обязательно результат естественной селекции, скорее побочный эффект стрессовых внешних условий – таких, как повышенная жара или холод, обезвоживание, физические травмы.

Огромное разнообразие видов на планете – следствие случайных ошибок, вызвавших распространение тех или иных копий гена. Парадокс в том, что естественная селекция свела бы частоту мутаций (а следовательно, и генетические вариации) к нулю, что остановило бы процесс эволюции.

Чем заметнее изменения в окружающей среде, тем сильнее давление на живые организмы, которые должны к ним приспособиться. Старая поговорка «Лучше перестраховаться, чем потом жалеть» не применима ни к эволюции, ни даже (Алистер Минс произносит это с печальной улыбкой) к человеческой жизни, хотя сама поговорка благополучно выжила.

Он показывает слайды на большом экране. Узкоспецифическую графику, статистику. Его вдохновенная речь, касавшаяся общих тем, переходит на сухой педантизм молекулярной биологии и вычислительной науки, не представляющих особого интереса для Софии. Она лишь отрывочно улавливает: когда внешняя среда быстро меняется, естественная селекция склонна к высокой частоте мутаций, повышается вероятность доброкачественных мутаций, что обеспечивает виду выживаемость среди других видов, соперничающих за общую пищу и территорию.

Существовали ли виды животных с мутацией, близкой к нулю? Если да, то они вымерли, ибо не сумели приспособиться к изменениям окружающей среды.

София подалась вперед и слушает с таким напряжением, что у нее уже заболела шея. Она отчаянно пытается понять этого мужчину. Но его аргументы все больше ускользают от нее, как и компьютерная статистика на экране. София разочарована: тема приняла оборот, понятный окружающим, но не ей. Ее охватывает страх тонущего человека, который тщетно, ломая себе ногти, пытается ухватиться за спасательную лодку. Сидящим в лодке удалось спастись, а ей – нет.

Подождите! Не бросайте меня! – вырывается у нее беззвучный крик.

Но по крайней мере, она приглашена на званый ужин в честь докладчика.

Она его гостья и впервые окажется в этой столовой. Жаль, не сможет остаться до конца, в чем ему уже призналась.

Это будет их первый ужин вместе. Может, когда-нибудь они отметят эту годовщину…

Лекция окончена. Бурные аплодисменты!

Посыпались вопросы. София с озабоченным видом вслушивается, пытаясь вникнуть в суть. Отчасти ей это удается. Страх начинает проходить. Просыпается надежда. В течение сорока минут Алистер Минс дает ответы – продуманные, любезные, блестящие. Он старается сохранять спокойствие, даже когда в вопросах ощущается агрессия. Даже когда они звучат высокомерно или путано. София гордится Минсом. Она украдкой достает свой телефон. Уже почти два часа, как выключен звук. Несколько пропущенных звонков.

София? Приезжай скорее. Папе очень плохо. Возбужденный голос Беверли.

И еще один звонок от нее. София! Ты где? Почему ты не приезжаешь? Кажется, папа не выживет.

Она вскакивает в полной растерянности. Что она натворила? Как она могла прийти на лекцию, вместо того чтобы поехать в больницу? София пробивается к проходу. Извините! Простите! Алистер Минс сошел с подиума и пожимает руки. Он замечает Софию Маккларен. На волне успеха ему кажется, что она пробивается, чтобы его поздравить, но, к своему удивлению, он видит, что она поворачивает в обратную сторону.

– София? Что-нибудь случилось? – обращается он к ней.

Но его игнорируют. С безразличием, грубо. Ясно, что она решительно покидает аудиторию, институт и его лично.

Возвращение домой

Хорошая новость! Мы забираем тебя домой.

Он так спешит одеться, что промахивается мимо штанины, теряет равновесие, дорогая жена над ним смеется: Дорогой, давай я тебе помогу. Она его то и дело целует – чтобы показать, как его любят.

Она поддерживает его за талию. Еще раз целует, чтобы заранее погасить вспышку недовольства.

Он должен спуститься. Непростое дело.

Так легко не удержаться на этих плоских штуках… он забыл, как они называются… ступы? пеньки?.. по ним спускаются вниз, одна нога, потом другая, со всей осторожностью.

Он крепко держится за перила. Одна нога, другая.

С удивлением видит свои голые ноги. А где носки? Туфли?

Непонятно, чтó на нем, похоже на ночную рубашку. Волосы на голых ногах шевелятся.

В результате он падает со штук-которые-ведут-вниз. Навзничь.

Он боится пошевелиться, вдруг сломал позвоночник?

Его кличут: Джонни! Джонни, ты где?

Он часто падает. Еще совсем маленький! Ножки короткие. Обе коленки разбиты. Падение нестрашное, и он быстро поднимается. Ползет на четвереньках, издавая забавные звуки, как щенок. Щенок и есть, вертит попкой, точно хвостиком. Родители смеются, он их любимец.

Но сначала он должен раздать эти дурацкие цветы. Запах в палате точно в морге. Устроили тут мне морг!

По-вашему, моя больничная койка похожа на гроб? Еще нет!

Цветы тебе, с наилучшими пожеланиями.

Его любимая медсестра. Синеглазая полька. С неизменной улыбкой. Называйте меня Уайти, меня так все зовут.

Ему кажется, что она гладит его по лицу? Ободранному, в красных пятнах. А глаза напоминают прыгающие жетончики в игровом автомате. Уже не прыгают, но взгляд так и не сфокусировался.

Он устал раздавать цветы в горшках. Все такие пестрые, как в книжке-раскраске. Хоть бы кто-нибудь ему помог.

Фрукты в корзинках уже подгнивают. Воздушные шарики, похожие на подушки, взмывают к потолку.

Ему кажется или эта полька забралась своей прохладной рукой ему под ночную рубашку? Гладит мясистый торс, соски, поросль на груди, пах, и никто этого не видит…

Она точно не видит. Сидит поджав ноги в кресле, набросив одеяло на плечи.

Хорошая новость. Он возвращается домой.

Эту новость принесла дорогая жена. В глазах сверкают слезы счастья.

Он не вполне понимает, где провел все это время, но сейчас он возвращается домой.

Одна печаль. Он обещал жене, что будет ее защищать, но появились сомнения.

Она достает из гардероба его вещи. Надо же, оказывается, здесь есть гардероб. Костюм-тройка из шотландки, тесный в талии, самая дорогая одежка, которую он когда-либо купил.

Но это было давно. Уже не вспомнить. Молнии бьют по телу. По лицу. Взрыв. Коллапс. Ноги поехали. Рухнул на обледенелый асфальт.

Джонни? Озабоченный женский голос.

Он так давно его не слышал, что даже онемел от непостижимого счастья, которое примешивается к боязни упасть, ушибиться (он часто плачет, его детское сердечко легко ранится, но [к облегчению родителей] так же легко успокаивается).

Ноги совсем запутались в дурацкой простыне. Он выдергивает рыболовный крючок, застрявший в мягких тканях локтевого сгиба.

Голос! Ее голос.

Ярким летним днем он бежит ей навстречу, голоногий, по колючей траве. Это ты, мой крошка Джонни? Беги ко мне, дорогой!

Ножки у него короткие, вот-вот упадет. Он заранее прикусывает нижнюю губу, чтобы не расплакаться, если это случится. Но он не падает, мама подхватывает его под руки и покрывает лицо поцелуями, губы мокрые, как маленькие рыбки, и такие же щекотные. Он уже не боится. Сердце, кажется, сейчас лопнет от радости, как воздушный шарик, который надувают все больше и больше, и тот переливается на солнце.

II. Осада
Октябрь 2010 – апрель 2011

«Что ты сделала с папой?»

Она просыпается в панике. Где все дети?

Минуту назад они гурьбой путались у нее под ногами, весело щебетали. Это было бог знает как давно. Она переводила их через широкую мощеную улицу вроде бульвара в каком-то заморском городе (впереди показалась на редкость уродливая конная статуя), где машины мчались в облаке выхлопных газов.

Небо обложное. Воздух оттенка старых выцветших документов.

В те далекие времена она была постоянно озабочена. Молодая мать, понимающая, что нет ничего страшнее, чем потерять ребенка.

Ее (голые) ноги в чем-то запутались. Подушка влажная. Волосы немытые, липкие. Ночная сторона ее жизни не дает ей покоя.

Так куда же пропали дети? Ускользнули, пока она удерживала их ручки в своих, пока, словно наседка, пыталась собрать их под крыло и укрыть в объятиях.

Постоянная опасность, что кого-то из них забудешь.

А еще ужас, что кто-то из них не родится.

Только за старшего, Тома, можно не переживать. Он единственный уже обрел имя.

Младших детей она часто путает. Их восковые личики такие пластичные, без печати индивидуальности.

Где их папа, она не знает.

От детей надо это держать в тайне. Лучше им не знать, что их отец пропал. А мама понятия не имеет, где он и где их отель в (неназванной) стране, она потеряла сумочку с паспортами, документами, турчеками и бумажником.

Вся надежда на то, что ее (пропавшие) (временно) дети окажутся в отеле, когда она туда вернется. Что они там вместе с папой. Где ж им еще быть, других вариантов у нее просто нет.

Супруг скомкает ее ночную сорочку и втянет носом тонкий запах стирального порошка, затем вдохнет аромат вымытых волос, и на глаза навернутся слезы счастья. Она это запомнит. Вот ведь, вытянула счастливую монетку.

Зазвонили колокола! Церковные колокола…

Собор на кафедральной площади освещен солнцем, хотя небо по-прежнему напоминает выцветшие газеты.

Колокола, колокольчики, переговариваются на ветру.

Она всячески пытается себя убедить: Ничего страшного не произошло.

Еще минуту назад они стояли на заполненной городской площади, и вот уже все собрались за тесным столом. Все – это только дети, а папы как не было, так и нет. Дети устроили перепалку. Они кажутся ей одного возраста, все, кроме Тома, перворожденного, чье лицо она отчетливо различает. Он издевается над своим братиком-малышом, это нехорошо, а старшие сестры дергают младшую за волосы, такие красивые, вьющиеся, каштановые.

Но где же отец? Кто восстановит порядок за столом?

Случилось что-то страшное. Стол уже перевернут, и дети прячутся под ним от матери. Они взывают к ней разъяренными, требовательными голосами: Что ты сделала с папой? ГДЕ НАШ ПАПА?

Она вдруг понимает, что дети ростом с кукол. Двое самых младших сделаны из тонкой оберточной бумаги, в которую заворачивают коробочки с подарками. От их криков, кажется, у нее сейчас лопнут барабанные перепонки.

Сердце готово выпрыгнуть из груди. Дети в ярости, они ей этого не простят. Их папа пропал и уже никогда не вернется домой.

Сильная

Дорогая, ты это сделаешь. Кто, если не ты?

Дети подавлены, растеряны. Потеряли отца! Позаботься о них.

Они подходили к ней по одному, якобы желая ее утешить, а на самом деле за утешением.

Она ведь сильная, кто ж еще.

Ради Уайти. Все ее усилия, отчаянные сердечные порывы, помогающие ей кое-как выбраться из-под мокрых от пота простыней, пережить нескончаемый день, напоминающий бурлящий коллектор… все ради него.

Она производила на детей впечатление натянутого лука, а ведь боялись, что мать раскиснет. А она раскинула над ними свои руки-крылья, взяла под свою защиту. И сердце ее билось ровно, не то что у них. Папа ушел. Даже не верится, что мы его больше не увидим.

Они плакали в ее объятьях. А она их успокаивала, стараясь не проронить ни слезинки.

Они не могли поверить в то, что она стала вдовой. Уайти еще совсем близко. Он же не мог вот так уйти и оставить ее одну.

Он где-то рядом, смотрит, оценивает. Отпускает едкие ремарки, которые никто не слышит.

Дети всецело зависят от тебя, Джесс. Им сейчас нелегко. Даже Тому, хотя он не подает виду.

Поначалу они опасались, что мать развалится, как карточный домик. Или растает, как сахарная вата. Так думала Беверли.

Тонкая паутина. Такая красивая и такая непрочная. То ли по невежеству, то ли из тщеславия они полагали, что им удастся ее утешить.

В первые дни она только и делала, что прижимала их к себе. При этом говорила мало. Никаких привычных слов вроде Мы все снова увидимся в раю, хотя чего-то такого они от нее ждали. Так маленький ребенок ждет в утешение привычных слов, лишенных всякого смысла.

Но ее хватало только на то, чтобы пробормотать: Я знаю, я знаю. И еще крепче прижать их к себе.

Думать об Уайти пока рано. Он же где-то рядом с ней. Пока не может ее оставить. Если он при жизни вел себя как босс (эта мысль вызывает у Джессалин улыбку), то он и на том свете останется боссом. Те, кто близко знал Уайти Маккларена, не могут представить его себе другим. Не станет же он пассивно стоять в стороне, пока его обсуждают!

Они всего несколько лет были женаты, когда умер отец Уайти, что стало для него страшным ударом. И молодой жене пришлось приводить его в чувство.

Она сама была в шоке от того, как он горевал, как в нем перемешались печаль и протест.

Любой взрослый превращается в ребенка, когда умирает родитель.

В те дни она убедилась в том, о чем раньше догадывалась: ее муж совсем не такой сильный, каким кажется окружающим, и абсолютно уверенным в себе его не назовешь. Он похож на большое дерево с неглубоко залегающими корнями в мягкой почве – мощные порывы ветра делают его весьма уязвимым.

Уайти держался где-то подле нее. Ему всегда была необходима физическая близость.

Порой это вызывало у нее (легкий) дискомфорт. Но она понимала: такая подсознательная привычка.

Вот и сейчас он отирается рядом. Конечно, он не оставит любимую жену.

Ты же знаешь, как я тебя люблю. И пока мы вместе, я в порядке.

Джон Эрл Маккларен. Родился 19 февраля 1943-го. Умер 29 октября 2010-го.

Свидетельство о смерти. Плотная бумага, одна страница, печать штата Нью-Йорк.

– Вам предстоит неоднократно делать с него копию, миссис Маккларен.

Это станет рефлексом: всякий раз при виде полного имени – Джон Эрл Маккларен – Джессалин вся сжималась.

Каждый сопроводительный документ она должна была заполнить и подписать: «Джессалин Маккларен, супруга».

Сморгнула слезу так, чтобы никто не увидел.

Это ее тайна: все происходящее она не воспринимает как реальность.

Человека, которого она близко знала, звали Уайти, а не Джон Эрл Маккларен.

Никакого Джона Эрла Маккларена не существовало. Родители и родственники называли его Джонни. И в школе так же. А когда волосы у него начали выцветать и приобретать необычный белый оттенок, один из спортивных тренеров окрестил его Уайти, и эта кличка закрепилась среди друзей. И сохранилась на десятилетия.

Джессалин подозревала, что ему самому не очень-то нравилась эта кличка. Он из нее в какой-то момент вырос, как вырос из школьных толстовок и университетских свитерков. Эй, Уайти! – подобный выкрик из проезжающего автомобиля должен был восприниматься скорее как принижающий.

В эру расовой напряженности не самая подходящая кличка для белого человека.

Как, впрочем, и Джонни Эрл.

Уж лучше так: дорогой, дорогуша. Папа, папочка.

Еще долго после его смерти она все никак не могла заставить себя говорить о нем в прошедшем времени. Не могла произнести ушел от нас и тем более умер. В логике ребенка или не до конца проснувшегося человека, которому приснился путаный сон, она стала думать о покойном муже так: его сейчас с нами нет.

Попробуем расшифровать: Уайти сейчас где-то, но (похоже) не здесь.

Она передвигается, как ребенок, который учится ходить. Шажок, остановилась. Ухватилась за что-то.

При этом продолжает успокаивать детей. Они так вымахали, что она с трудом может их обнять. Ребятки, как их называл Уайти.

Они до сих пор не могут понять, как так получилось, что после всех бдений в больнице, после героических усилий больного, после их сплочения в одну команду из-за страхов перед возможным летальным исходом и (преждевременной) радости, что Уайти выздоравливает, их дорогой отец все-таки умер: губительная стафилококковая инфекция поразила сильно ослабленное тело, температура подскочила, все выше и выше, кровяное давление резко упало, аритмия, остановка сердца.

Все произошло ранним вечером на двенадцатый день пребывания Уайти в больнице. В тот самый день, когда уже планировалось переводить его в реабилитационную клинику в Рочестере.

Изменения происходили с необыкновенной быстротой. Горячка охватила больного, как языки пламени. От кожи шел ощутимый жар. Он слабел на глазах. Джессалин взывала о помощи. Он впал в беспамятство, затем потерял сознание.

В тот момент рядом с ним были только жена и Беверли. Но их быстро увели из палаты.

Остальных ждали к вечеру, но когда они приехали, в живых отца уже не застали.

Ей так и не удалось подержать его за руку в момент ухода. В тот момент она не осознала, что Уайти умер. Ей казалось, что это временный кризис.

Глубокий сон. Кома. Так ее заверяли.

Он и не знал, что остался один. Не понимал, что с ним происходит. Ввели трубку. Сердце снова забилось, но жены рядом нет.

Стафилококк так быстро проник в легкие и в кровь, что ни доктор Фридленд, ни главврач Мортон Каплан не успели приехать в больницу.

Даже любимые медсестры, льстившие ему, что такого красавца-пациента у них еще не было, в последние минуты не оказались рядом.

Джессалин заверили, что ее муж не успел понять, что же с ним произошло.

Стафилококк. Пожирающие плоть бактерии. Проникают в легкие. Эффективного антибиотика нет. Остановить их невозможно.

Она гадает, где теперь Уайти. Съежился до размеров булавочной головки, до световой точки в собственном мозгу, а затем и она погасла?

Но что, если она не гаснет, а переходит в какое-то другое состояние, невидимое человеческому глазу?

Отошел в мир иной. Во сне.

Легкая смерть.

Но постойте, ведь ему стало лучше? Его же собирались перевести в терапевтический центр в Рочестере?

Так что, черт побери, произошло с Уайти Макклареном?

Похоже, отец умер, как раз когда Том вернулся домой.

Разворачивайся и поезжай обратно. Других вариантов нет.

На очереди кремация.

Он посоветовал матери запросить вскрытие, пока не поздно.

Посоветовал растерзанной женщине запросить вскрытие…

Джессалин аж передернуло от ужаса и отвращения. Нет!

В завещании и прочих директивных документах Уайти говорил о кремации. Без дураков, как он любил выражаться.

Вообще-то, Уайти неохотно обсуждал такие темы. Он был из тех (деловых, занятых людей), кому не до завещания, его пришлось урезонивать, и в конце концов он поддался на уговоры в уже довольно зрелом возрасте – когда ему было под шестьдесят.

От вскрытия он бы отказался, не сомневалась Джессалин.

– Я должна уважать его желания, – сказала она.

Том понимал, что у матери сильный шок. Да и сам Том возвращался в Хэммонд как в тумане, плохо соображая.

Но мать должна (считал Том) настаивать на вскрытии. Вот только объяснять причины он (пока) не желал.

Он постарался подключить старших сестер, однако ни та ни другая его не поддержали.

Только София (все-таки научный работник), и то без энтузиазма, с ним согласилась, но давить на мать отказалась. Только ее расстраивать…

Даже Вирджила такая перспектива расстроила. Можно подумать, кремация легче вскрытия!

А Том продолжал настаивать. Он объяснял матери, что результаты вскрытия могут понадобиться, если вдруг откроется судебное дело…

Джессалин в испуге заткнула уши. Она не хотела ничего такого слышать.

Не хватало еще подвергнуть бедного Уайти вскрытию после всего, что он пережил!

Ее красивые (а нынче красные) глаза навыкате от слез. На губах слюна. Всегда ухоженная, с макияжем, сейчас она выглядела растрепанной, смятенной. Если бы Уайти увидел ее такой, он бы онемел.

Джессалин накричала на Тома, что не лезло ни в какие ворота:

Нет! Я сказала: нет! Нельзя с родным отцом проделывать такое!

(Когда она последний раз на кого-то кричала? Большой вопрос. Пожалуй, никогда.)

(Позже Джессалин не вспомнила, что накричала на Тома. И разговор о вскрытии стерся из ее памяти.)

(Впрочем, и Том об этом не вспоминал.)

В течение недель, если не месяцев, никто не мог произнести вслух это страшное слово: умер. Ни у кого язык не поворачивался.

Ни у Тома, ни у Беверли. Даже у Лорен, самой практичной и несентиментальной из Маккларенов. Грубому лобовому слову-приговору – умер – она предпочитала более мягкое ушел.

Она даже еще смягчала: ушел во сне.

(Это так? Уайти действительно умер во сне? Строго говоря, да. Ведь он несколько часов не приходил в сознание. Его иммунная система была так сильно поражена инфекцией, что он впал в коматозное состояние, сделался «невосприимчивым».)

Для Софии тема смерти была сразу закрыта. Если ей кто-то звонил, она слушала вполуха. В доме на Олд-Фарм-роуд она хранила молчание, а сестры говорили не умолкая. Пока они вместе с матерью готовили на кухне, Беверли и Лорен не сходили с этой темы, словно считая, что если вслух не скорбеть, то это не скорбь. И как только Джессалин их выносит! Нелюбовь к старшим сестрам вспыхнула в Софии с новой силой.

– Хватит уже об этом! Вы всех достали.

От такого выпада сестры онемели. Смотреть на мать она не решалась.

– Мама устала от этих ваших разговоров, не видите, что ли? Хоть бы один вечер помолчали.

Она убежала к себе на второй этаж.

В момент смерти отца Вирджил находился не пойми где (на то он и Вирджил). Но на следующий день он уже был вместе с семьей и, видя рассеянную материнскую улыбку, сразу понял: до нее еще ничего не дошло.

Он боялся матери и боялся за нее.

Беверли буквально стиснула его в объятьях. Шея намокла от ее слез. Он сделал над собой усилие, чтобы не отшатнуться от этих мягких грудей… что-то вроде поролона… о господи.

Лорен, слава богу, не стала его обнимать. Только сжала локоть – жест соболезнования, быстрый, твердый, а в глазах стоят слезы скорби и отчаяния. Кошмар. Этого никто не ждал.

Лорен – жесткая и бесполая, как репа. Даже Вирджил, ничего не смыслящий в женской моде, понимал, что ее брючные костюмы – позапрошлый век и какого-то грязно-оливкового цвета.

Волосы (невероятно для директора школы) выбриты, короткая щетина, как у морского пехотинца. Суровое лицо словно вырезано ножом, небольшой рот поблескивает ярко-красной помадой… чтобы сразу тебя окоротить.

Когда Вирджил был маленьким, она порой защищала его от большого заносчивого брата. Но бывало, цеплялась к нему не хуже Тома, доводя до слез.

Со временем он понял, что им нельзя доверять. Ни старшему брату, ни сестрам.

После той злосчастной ночи на семейной кухне Вирджил и Том друг друга избегали. После смерти отца Вирджил разглядел в глазах Тома едва скрываемое бешенство… почему-то именно по отношению к нему.

Наблюдая, как тот поглощает отцовский виски, он понял, что его старший брат выпивоха.

Том начал попивать еще в школе. Дружки-спортсмены выпендривались друг перед другом. А позже – в Университете Колгейт, в большом мужском братстве, названном загадочным греческим именем, которое Вирджилу даже вспоминать не хотелось из презрения и неодобрения. Лорен называла их «свиньями и сексистами», на что Том огрызался: Ты ни хрена не понимаешь. Декесы классные парни.

Вирджил давно перестал удивляться тому, что старший брат его не выносит. А вот нелюбовь отца его озадачивала. Только в конце жизни, уже в больнице, где Вирджил играл ему на флейте, в глазах отца появилось что-то похожее на нежность.

Хрш. Мн нр.

Вирджил наклонялся, чтобы получше расслышать. Что отец с таким трудом пытался ему сказать?

В отличие от него, Джессалин и София обычно расшифровывали эти нечленораздельные звуки.

В ту ночь Вирджил держался от всей родни подальше. Он испытывал… не то болезненную грусть и ошарашенность от потери, не то (вот уж неожиданно) воздушность, полетность.

Больше никогда он не увидит отца. Этот прищур с ухмылочкой, эту (почти ощутимую) заминку перед приветствием: Вирджил, как дела?

Он тогда спрятался в отцовском кабинете. Ребенком он здесь почти не бывал, только когда изредка приглашали. Здесь вам, ребятки, нечего делать. Дверь закрыта, стало быть, от ворот поворот.

Сюрприз: большой письменный стол и рядом стол поменьше очищены от бумаг. Отец привел их в идеальный порядок, как будто знал, что не вернется.

На письменном столе ультрасовременный компьютер с темным экраном. Интересно, подумал Вирджил, какой у отца был пароль для входа.

Влезть в чужой комп – задача для него непосильная. У Вирджила нет компьютерных навыков. Сабина и та соображает лучше.

Да и желания нет влезать в чужую частную жизнь. Если у отца были какие-то секреты, лучше о них не знать.

И свои секреты Вирджил предпочитает оставить при себе.

До него почти не долетают голоса в другом конце дома.

Они далеко, а значит, никогда не узнают…

Вирджил украдкой приближается. Двадцать с лишним лет он мечтал о таком, и вот случилось. Уайти уже не узнает.

Он выдвигает ящики письменного стола.

Вроде ничего интересного: документы, папки, конверты, марки.

В нижнем ящике – банковские счета, чековые книжки, распечатки фондовых акций.

Будь у него побольше времени, он бы, возможно, поизучал документы. Хотя ему не так уж интересно, сколько денег скопил его отец. Есть в этом что-то отталкивающее. Ни к чему все это ворошить.

Узнав о смерти Уайти, он в тот момент подумал: Наверняка он не упомянул меня в своем завещании.

Он решил не заморачиваться по этому поводу. Да плевать.

На краю стола лежало пресс-папье. Такой тяжелый треугольный камень размером с кулак, розоватый, переливающийся. Кварц? Полевой шпат? Чей-то дар с сентиментальным подтекстом; а может, Уайти сам его приобрел, и тогда он точно имеет сентиментальный подтекст.

Вирджил сунул камень в карман. Никто не обратит внимания на пропажу.

– С дедушкой случилось что-то плохое.

Внуки знали про тяжелую болезнь деда, поскольку их приводили к нему в больницу. Они с трудом узнавали избитого мужчину на больничной койке, который странно дышал и странно пахнул, а когда с ним заговаривали, он странно отвечал, так что нельзя было ничего понять.

– Дедушка ушел…

Эти туманные, уклончивые слова адресовались младшим внукам, не имевшим представления о том, что такое «смерть». Но и старшие внуки совершенно терялись, видя перед собой залитые слезами лица взрослых. Они кусали губы и ждали, когда же эта неловкая ситуация закончится.

– Дедушка ушел… Он тебя так любил!

Они испытывали чувство вины. Как нашкодившие дети. Но где они нашкодили, было непонятно.

Старшие внуки знали дедушку Уайти много лет – целую жизнь!

Не то что карапузы, для них он был единственным «стариком», который их веселил и никогда не ругал. В чем-то он был как они: этакий командир, непредсказуемый, порой ворчливый, но почти всегда смешной. Он был совсем не похож на других дедушек, с ним было забавно.

И вот он «ушел». Не смешно, скорее страшно. В первую минуту. А потом быстро прискучило.

Что они могли сказать или сделать в ответ?

Он ушел – только взрослые могут разговаривать на таком языке. Дети не в состоянии в этом участвовать. И только самые маленькие задавали глупый вопрос: А куда ушел дедушка?

А внуки постарше сочувственно закатывали глаза.

Для внуков вечер сразу после крем-ации (загадочное событие, на которое их не позвали и о котором им почти ничего не рассказывали) превратился в настоящее испытание. Они с трудом выдерживали режим тишины и покоя. Бегать вокруг дома им запретили. Как и бегать по лестницам. Их заставили надеть «хорошие» костюмы, отчего все тело чесалось. Ковырять в носу строжайшим образом запретили. Жуть!

Даже не посмеяться. Везде, куда ни заглянешь, нахмуренные взрослые.

Как странно, столько взрослых, а дедушки Уайти нет!

К этому им еще предстоит привыкнуть – жизнь без него.

Бабушка Джессалин наготовила отличную еду, но их сразу предупредили, чтобы не лезли, как поросята, носом в салаты и не роняли жирные куски на чистую одежду.

Старшие внуки сбились в кучку в конце шведского стола, где пытались поговорить о дедушке Уайти так, чтобы взрослые не слышали, особенно бабушка Джесс и тетя Беверли, которая все время шмыгала носом и сморкалась. При них они бы себя чувствовали совсем неуклюже и слова звучали бы не так.

Хотя что тут скажешь? И слезами горю не поможешь.

Дедушка Уайти уже по ту сторону оврага. Прихрамывая, уходит куда-то. Видны только спина и затылок. В больнице их напугали произошедшие с ним перемены, поэтому не хотелось вспоминать такого Уайти, можно сказать, незнакомца, лучше помнить его, каким он был до больницы.

Слово инсульт они не упоминали. Это взрослое слово, клинический термин применительно к старикам, а значит, к ним он неприменим.

Все внуки были кузенами и кузинами. Старшему семнадцать, младшему шесть.

С одними дружили, с другими соперничали.

Дети Беверли (отчасти) сторонились своих кузенов, зная, что их отец (дядя Том) был дедушке ближе, чем их мать, по крайней мере, она так считала и вечно ворчала по этому поводу (слова Брианны). Дядя Том был деловым партнером деда, а Беверли не имела никакого отношения к семейному бизнесу.

(Значит, семья дяди Тома богаче, чем мы? Так, что ли?)

Среди внуков постоянно возникали разные союзы. Старшие предпочитали компанию старших (даже если они друг друга недолюбливали). Скучно же иметь дело с мелкотой.

Они ходили в разные школы. Только двое – Брианна Бендер и Кевин Маккларен – учились в одной школе, но в разных классах, Брианна в десятом, а Кевин в выпускном.

Долговязый лохматый Кевин рассказал остальным, как на его десятый день рождения дедушка Уайти повел его в букинистический магазин в центре, где всю стену украшали комиксы в целлофановой упаковке. Уайти знал толк в комиксах и, побеседовав с хозяином, купил для внука старые издания: «Экшн-комиксы», «Флэш», «Бэтмен», «Супермен», «Человек-паук». Для Кевина было открытием, что дедушка столько всего знает про комиксы, любит их и не пожалел денег на такие редкие подарки, вот только (сам признался) он не помнит, куда их положил, то ли в ящик стола, то ли в стенной шкаф; однажды, придя из колледжа, он их обнаружит, так и не распакованные, но помятые, пожелтевшие, и испытает боль потери, как если бы получил удар ногой в живот. О, дедушка Уайти. И вытрет глаза тыльной стороной руки.

Брианна украдкой в очередной раз проверила телефон. Не пришла ли эсэмэска, которую она ждет весь день. Нет.

Блин.

– Убери свой телефон! Как это некрасиво! – прошипела в ухо невоспитанной племяннице тетя Лорен.

Брианна, смутившись, быстро убрала телефон в карман. И как ее подловили?

– В такое время! Твой родной дедушка ушел, а ты торчишь в своем дурацком телефоне. Постыдилась бы.

У Брианны выступили слезы. Она сглотнула и вся сжалась, пристыженная.

А Кевин успел с ней переглянуться. Хорошо, что не меня поймали!

Все внуки не любили тетю Лорен и боялись ее – она видела их насквозь, несмотря на показное хорошее поведение. Даже самые младшие не ускользали от ее всепроникающего взгляда хищника. Она терпеть не могла все эти детские секреты: ковыряют в носу, распространяют небылицы, пакостничают в туалете, по-настоящему не моют руки, оставляют всякие следы на нижнем белье и пижаме.