Рыбка, рыбка в ручейке, ты повисла на крючке

Я не сразу узнаю ее. Она стоит у колонны с бокалом в руке и разговаривает с моим коллегой. Что-то в ее лице заставляет меня присмотреться внимательнее. И только, когда она улыбается, меня осеняет. Те же узкие скулы, черные волосы, а главное та же улыбка: ноздри чуть раздуваются, как у лошади, когда она собирается фыркнуть.

Прошло почти тридцать лет с нашей последней встречи, но она меня тоже узнает, что-то говорит своему спутнику и направляется в мою сторону. Движения её теперь плавные и уверенные, в них нет запомнившейся мне детской угловатости. От неё исходит запах успеха: дорогих магазинов и дорогих духов.

Дружбу водить – себя не щадить

Мы познакомились однажды летом, в год, когда одна эпоха сменяла другую. Старый уклад жизни еще не ушел, но все мысленно с ним прощались. В воздухе уже витал едва уловимый вкус свободы. Ожидание чего-то, что вот-вот должно произойти. Толпа отъезжающих в лагерь издавала адский шум, который тщетно пытались перекричать в громкоговоритель. После того, как все наконец-то расселись по автобусам, колона медленно и торжественно двинулась прочь из города.

Девочку, сидевшую рядом со мной, звали Кариной. Мы тут же стали неразлучны, как будто дружили тысячу лет. Такое бывает только в детстве, ты просто понимаешь, что это твой человек.

В первую же ночь, лежа рядом на кроватях и держась за руки, мы шепотом поведали друг другу все свои самые сокровенные секреты. Это нас сблизило настолько, что мы объединили наши съестные припасы и обменялись футболками. Без тени сожалений я променяла своего импортного «Лакоста» на Карининого «Ну погоди». В моих глазах это была достойнейшая сделка, завет нашей дружбы навеки.

Для других детей мы представляли собой команду. Они чувствовали эту связь и тянулись к нам, но мы ни в ком не нуждались.

То лето выдалось жарким, и мы спали с открытыми окнами. Утром я просыпалась от того, что солнце проникало сквозь тюлевую занавеску, легкий ветерок колыхал ее, и она щекотала мне лицо. Я открывала глаза, и тут же проверяла, проснулась ли Карина. Она улыбалась мне в ответ. Так молча мы лежали до подъема в предвкушении нового дня. Минуты странного тревожного счастья. Мы боялись, что если подскочим и начнем говорить, то та неуловимые флюиды исчезнут.

Карина нравилась мальчишкам и многие хотели с нами дружить, но мы всех отвергали. Мальчики казались такими маленькими и глупыми! Чего они вообще могли понимать в жизни? На дискотеках мы с одинаковым энтузиазмом танцевали под The final Countdown Европы, Ламбаду и группу Мираж, но как только начинались медленные танцы презрительно уходили в сторону.

В прогнившем заборе мы нашли лаз и часто убегали в лес, где до хрипоты орали песни Цоя, а потом вместе плакали. Цой погиб в аварии годом раньше. Хвойные иголки забивались в сандалии, смола налипала на одежду, и запах леса еще надолго оставался с нами.

Больше всего нас притягивала к себе маленькая речушка, таинственная, как на картинах Васнецова. Здесь мы обнаружили старый плот и придумали нашу любимую игру «Панночка помэрла». Для неё мы нуждались в подельниках. Мы выбирали трех девочек и по ночам тайком, под строжайшим секретом отправлялись к реке. Мы все заходили по пояс в холодную воду. Карина ложилась на плот. В белой ночной рубашке, на белой простыне с черными распущенными волосами, она и правду походила на покойницу. Сходства добавляла и её природная бледность.. Не помню, откуда мы брали свечи, мы зажигали их и ставили по краям плота. Мы стояли вокруг и по очереди произносили странные слова:

– Панночка помЭрла?

– Панночка помЭрла?

– Будем её хоронить?

– Будем её хоронить?

– Нет, мы не будем её хоронить.

– Нет, мы не будем её хоронить.

– Пусть её черти хоронят!

– Пусть её черти хоронят!

На слове «черти» девочки просовывали указательный и средний пальцы рук подмышки и под бедра панночке и поднимали её высоко вверх. В чем секрет этого трюка, я до сих пор не знаю, но без заклинания это не работает, проверено. Часто Карина входила в роль, на самом верху дёргалась и открывала глаз. Наши адепты в страхе визжали и магия рушилась, Карина с плеском падала в воду. Мокрые и счастливые мы возвращались в лагерь, и еще пол ночи обсуждали мистическую панночку. Слух о таинственных Карининых способностях быстро распространялся. Нас стали побаиваться и всерьез считали вампирами.

Но однажды, в середине смены меня приехала навестить мама. Она сообщила, что папе на работе выдали путевки на море и, что завтра мы все семьей уезжаем. Я пыталась убедить маму, что мне здесь хорошо, и что они могут поехать и без меня. Мама скептически оглядела стены вожатской, где мы сидели и сказала: «Иди собирайся. Другая бы рад была, а ты..». Не могу точно сказать, что тогда случилось, но летние чары вдруг рассеялись. Мама пахла домом и чистотой, а я столовой и затхлостью деревянного спального корпуса, где в палате проживало еще шесть девочек, которых за все лето я так не удосужилась узнать получше. Не считая Карины, конечно.

Пока мама занималась формальностями, я побежала собирать вещи.

И только тут вспомнила о Карине. Она сидела на кровати и при виде меня улыбнулась, как она обычно умела, едва уловимо. Я застыла в нерешительности. В тумбочке у меня оставались конфеты «Цитрон. Я высыпала их прямо перед Кариной и сказала, что уезжаю. Карина смотрела на меня недоуменно и так потерянно, а потом разрыдалась. Я бежала прочь по коридору, чтоб только не слышать этих звуков. Наверное потом я то же плакала, не помню. Но вскоре новые впечатления вытеснили все те воспоминания.

Теперь, стоя посреди банкетного зала, я словно возвращаюсь обратно, и на секунду даже улавливаю запах смолы и речной тины. И я ощущаю колыхания занавески в нашей палате, и мне не хочется ничего говорить. Но Карина уже подходит ко мне.

Мы болтаем немного о наших семьях, о детях, о работе. Но темы для бесед быстро заканчиваются. Когда мы прощаемся, не обменявшись даже телефонами, Карина произносит:

– У меня то лето ассоциируется с конфетами «Цитрон». До сих пор их ненавижу.

И смеется.

Я вижу перед собой прекрасную панночку, плывущую по ночной реке, как Офелия. Но, конечно, этого я не произношу вслух.