Грэйс

Грэйс

Елена Крюкова

Дизайнер обложки

 Владимир Фуфачев

© Елена Крюкова, 2020

© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-7240-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГРЭЙС

опера

Посвящается великой певице Грэйс Бамбри

Красная площадь

Дома надвинулись сплошной горящею стеной.

В толпе старуха хлеб жует.

Все – как перед войной.

В толпе девчонка скалит рот. Она слегка пьяна.

С пирушки пламенной идет.

Ей сизый дым – война.

Бьет в лица жесткая метель погибельных газет.

Из шифоньера на постель – прабабкин маркизет.

Какую обувь нам сносить! Каких детей рожать!

Но мертвых нам не воскресить.

Живых – не удержать.

Какие мощные дома! В них ночью не до сна.

Стоит, распатлана, любовь на берегу окна.

А в том подъезде, что на рот орущий

так похож,

Перед девчонкой достает мальчишка

финский нож.

Мир, нечестивый ты мужик. Все счеты сведены.

Мне через площадь напрямик.

Под поезда войны.

Мне – в чернь вокзала, в чад метро,

где бабы так вопят,

Забыв, что сожжено добро,

прижав к себе ребят!

Мне – в заметь, круговерть и муть,

в нежданный зимний Ад,

Где шепот: «Пить!» – и: «Кто-нибудь!..» —

и лишь глаза слепят…

Я не могу.

Я не хочу!

Но я туда иду.

Давлю жестоким каблуком слепого льда слюду.

Старуха сердцем вдаль глядит.

Свистит вослед малец!

Иду туда. Скажу навзрыд, какой он есть – конец.

Вот прикурил седой старик у блуди площадной.

Вот бабы плачут, обнявшись.

Все – как перед войной.

А это кто – на мостовой, и звезды за плечом,

В буране – с голой головой,

пред красным кирпичом

Кремлевским, перечным, седым, кровавее огня, —

Стоит – и сквозь небесный дым

так смотрит на меня?!

И ближе подхожу, и зрю: ее лицо черно.

И руки черны. Январю – ее очей вино.

В пурге плывет грозой слеза. Широкие зрачки.

В ушах синеет бирюза, как глаз ее белки!

Откуда ты середь моей нечесаной земли?!

Быть может, черный соловей…

тебя – фонарь – зажгли

В алмазах инистых ветвей… у башен, что в ночи

Грозят кричащей тьме людей:

молчи… молчи… молчи…

Я догадалась, кто ты. Смех! Свет – белозубый рот

В улыбке! Ты – одна из тех, кто все про нас споет.

Поет нам мир! Поет война!

О, счастье – песни петь!

А жизнь твоя перейдена не боле чем на треть.

Стоишь в метели и глядишь на старую меня,

Весь чернопламенный вокал дыханием храня.

Весь черномраморный вокзал,

где люстра-Млечный-Путь

Все валится безумьем в зал… осколки ранят грудь…

А звезды, вьюжный виноград,

из тьмы небес – отвес —

Все сыплют – на морозе – в лад —

твои спиричуэлс!

А мимохожий, вон, юнец, с ухмылкой в стиле рок,

Не сводит рыбьих глаз, елец, с твоих точеных ног…

А эта пряная толпа, что вся разобщена…

А эта пьяная судьба – без берегов, без дна…

А может, мир наш есть корабль,

его «Титаник» звать,

И тонет, и ребенок – ты, и обнимаю, мать,

Тебя, чернушечку мою… сопрано?.. меццо?.. о,

Да только плыть… да только жить —

и больше ничего…

Раскрой же глотку! Черный крест —

в шубейке две руки!

И пой! Чтоб слышали окрест – вор

ы

 и старики!

Медсестры, чью больничку вмиг

замкнут на карантин!

Торговка, чей святейший лик —

маяк меж лунных льдин!

Владыка, что в виду Кремля, немой, идет пешком!

А снег взвивается, пыля, над бедным батожком!

Не скипетр, не держава, нет… пуста ладонь, гола…

И этот черный пистолет – родной, из-за угла…

Ты только пой, мулатка, пой! В снегу, молясь, любя,

Всей пройденной моей судьбой я слушаю – тебя!

Ах, мать, я у тебя учусь! Как не дрожать губой!

Я в голос твой навек впрягусь,

младенец старый твой!

«Титаник» наш! А черт ли в нем!

Обшивка, рвись, тони,

Сверкучий мир, мой окоем, – сосчитанные дни!

Ты только пой! В ночи – взахлеб —

среди чужих людей!

Среди ветров – осушат лоб!

Средь белых площадей!

Средь Красной площади моей, навек на дне зрачка,

И колкий красный снеговей сработан на века!

Ты только пой! И я с тобой! Кричи, стони, ори,

Чтобы услышал мир живой, рабы и главари!

Мулатка! Голос разожги костром! Звенит беда!

Мы люди! Мы же не враги друг другу!

Кто ж тогда?!

Плывет «Титаник»! И рэгтайм играют! Голосишь!

Миг – и вода… и темнота… и синь, и рыбья тишь…

И вечный лютый холод… о!.. ты только пой, ты пой,

И звон курантов пусть плывет над черною щекой!

И ночь пусть слушает тебя! Не сбейся! ты со мной!

Искрит кровавая стена. Все – как перед войной.

А мы тонули много раз, мулатка, знаешь, нет?!

…ты пой. Еще не пробил час. Еще не умер свет.

А за спиной твоей – зубцы. И память велика.

А за спиной моей – отцы. Им память – на века.

Военной музыки они хлебнули полным ртом.

И стали вечные огни на выгибе земном.

И стали вечные грачи во кружеве берез.

И стали вечные ручьи, потоки вешних слез.

И нам кричат: плывите вдаль!

огонь идет стеной!

Мулатка, а тебе не жаль той музыки шальной?

Стоишь на площади моей? Так спой мне бытие:

Моих людей, моих вождей,

Моих расстрелянных детей,

Веселье пьяных площадей,

Смех ярких дней, слезу ночей,

Страдание мое.

«Я хочу, как ты. Этот вечер я помню до…»

Я хочу, как ты. Этот вечер я помню до

Нотных ребер, до белых костей подлокотников

под руками.

Красным бархатом эшафот зала обит. Верхнее до

Просверлило бессмертие – и умерло за облаками.

Я хочу, как ты, горлом кровь святая. Я буду как ты!

…ты никем не станешь,

лишь себя грубо, сонную, растолкаешь

Для ночного воя. Для одноразовой красоты.

Чтобы по себе пройти, над собой глумясь —

от края смерти до края…

Я хочу, как ты!..

…много хочешь – а вот тебе шиш.

Нету голоса. Нет судьбы. Нет тебя!

Перебей зеркала камнями!

Я пою! Кричу! Воплю! А ты смеешься. Молчишь.

Черный ангел золотыми крылами, смеясь,

машет над нами.

Кожа – вакса. Губы – бананами вывернуты.

Плывут черты

Черным бакеном – по волне грозовой чужой

музыки-Миссисипи.

Я хочу, как ты! Слышишь! Я буду, как ты!

…ты поешь – я гибну в морозе, хрипе и сипе.

Эта музыка времени, она ведь только так, до поры,

Эта музыка бремени, рыдая,

скинешь его в подворотне,

Зал грохочет, дирижер глядит зверьком из норы,

Хор поет на полмира,

все шире, страстней, свободней,

Это музыка племени,

откуда растут руки-ноги твои, кресты,

Это музыка лемеха, кимберлита,

алмаза, кирки, рубила,

Я встаю, аплодируя, руки над головой,

я плачу, как ты,

Все лицо мокр

о

, зареванная,

я навеки тебя полюбила!

Сил нет кланяться у тебя, черномазая ведьма, голь

Перекатная ты, гастрольная,

швырни же голодным по счастью людям

Эту музыку милости, праздник павлиний,

глухую боль,

Все, что с нами, немыми, было и что еще будет.

И чего не будет, пропой!

…нам, пропойцам, бутылку початую с палубы брось

Виски, джина ли, тягучего, злого пустынного зелья,

Вбей же в руку распятую

этот черный – по шляпку! – тяжелый гвоздь,

Для последнего крика,

для Пасхального – на полмира – солнца-веселья.

У Казанского вокзала

Меховинки и мешковины.

Озверелые визги такси!

Рвется снежная пуповина.

Новор

о

жденный плач Руси!

Хлесткий вопль. Чуждый говор: «Мерси…»

Эй, носильщик, за грош – поднеси.

В белых песцах

девчонка,

только прыгнула с поезда.

Моржовый клык у пояса.

Подзаработала у Полярного круга.

Потеряла в тундре лучшего друга.

В Архангельске, в церкви, поверила в Бога.

Смотрит из-под песцов ясно и строго.

Глаза нерпичьи, скулы багряные…

Ее хватают чьи-то руки пьяные,

а справа от нее —

абрикос детской щеки,

перстень – огнем на девичьей руке,

огнями – радужки и зрачки,

роса слезы, мороз на виске,

а слева – вокзальная башня Сююмбике,

а сзади выныривают такие мужики!

С песней на устах —

о золотоносных местах,

о золоторунной овце,

о золотобровом лице…

Рюкзаки застегнуты на все ремни!

А старуха молится:

– Спаси и сохрани.

…Спаси и сохрани —

от метели, жадно заметающей путь,

что стесняет сердце

и давит грудь.

От метели, хищно падающей с неба

на лисьи и волчьи следы,

от легкого хлеба,

от тяжелой воды,

от всякой безумной напасти —

от мора, глада,

от войны…

Гудок дальнего слезного счастья —

поперек пустынной страны.

Старуха крестится,

лицо коряво, коричнево…

Ее седина пахнет корой, корицею…

Очкастый парень

кричит по-литовски —

красивый, бритый, лицом – Котовский!

Сто лиц!

Сто языков!

Господи, упаду ниц

средь чемоданов, мешков…

С места снялись… поплыли

Веси, предместья, города…

Во снежной пыли – народ мой, ты ли…

Куда, мой народ, куда…

Господи, сколько людей…

Приди, возьми и владей…

…

…Вокзал красивый и суровый.

Его узорчата стена.

Его нахмуренные брови:

Страна – неверная жена.

Она весь век куда-то едет,

Во тьму глаза ее глядят.

И, плача, по буфетам дети

Еду холодную едят.

И под крыло, под плат пуховый

Всех беспризорных соберет:

Всех, кто слепой и бестолковый,

Всех, кто – толпа и кто – народ,

Всех чужеземцев, иноверцев,

Кто ходит по Руси, косясь…

Вокзала темь… и запах перца…

Фонарь играет, яркий язь…

То иглы вьюги… то ударит

из туч, мазнувши по лицу,

великий свет… средь гула, гари,

зимы, что поведут к венцу…

И в этой вьюге, что так сладко

Жжет рот, как на морозе – сталь,

Идет красивая мулатка,

Огромна, как сама печаль.

У дерева и человека

Что под коричневой корой?..

Она стоит над белым снегом

Огромной черною горой.

О, тонкой ковки профиль медный

И пламя грозовое скул!

Петровский фейерверк победный

Из бешеных белков блеснул…

Но – хлад асфальта и металла!

Но – самолет над головой!

И стиснут пальцы, как шандалы,

Огонь чужой руки живой.

Прохожий без суда и слова

Шарахнется к дороге, в грязь…

О, к этому она готова.

Она ведь черной родилась.

В ночи куранты бьют старинной

И царской музыкой тоски!

Зачем так ноздри рвут зверино

Морозный воздух на куски…

Она ведь родилась собакой…

И буйволицей… и козой…

И стылой – зимнею – из мрака —

Бизоньей вымершей слезой…

Постой. Чужой народ увидишь.

Бежит. Летит. Снует. Плывет.

На снеговую сцену выйдешь.

На льдину станешь в ледоход.

И не сегодня и не завтра,

Века пройдут иль полчаса,

Заплачешь этими слезами,

Восполнишь эти голоса,

Вдохнешь все солнце золотое,

Блик на дорожном сундуке,

Весь дым дороги и постоя —

И песней выдохнешь святою,

Спиричуэл твоей простою,

Улыбкою Сююмбике…

</blockquot