МЮССЕРА.
Детство-детство, сколько в тебе солнца, не детство, а сплошное солнце. Пронизывает воспоминания насквозь, дробится полупрозрачной зеленью листьев, лежит на лесных опушках пронзительно жаркими участками, разбавляет светотенями и без того разнообразную палитру красок.
Из-за солнечного изобилия создаётся впечатление, что тогда не было плохой погоды. Лишь хорошая.
Следом вспоминается воздух. Очень прозрачный, очень чистый, местами осязаемо вкусный неповторимым вкусом. Вкус, кстати, жив и сегодня. Он встречается в определённых местах: на участке трассы подле Эшеры и по дороге на озеро Рица. Его хочется потрогать, потом запаять в коробки и предлагать человечеству, как некий идеальный продукт.
Вскрываешь коробку, вдыхаешь содержимое и открываются перед тобой далёкие дали и вечные миры.
*
Село Мгудзырхва, в котором проводит всё своё летнее детство городская девочка, раскинуто по холмам сложного прибрежного ландшафта в самом сердце Гудаутского района – между Мюссерским мысом и рекой с выразительным названием Хипста. С заросших зеленью и довольно высоких холмов, на которых расположились местные подворья, открываются фантастические виды на все придуманные природой красоты– и водные и горные. По одну сторону дразнит бесконечным разнообразием оттенков морская гладь, по другую манит к себе похожий на декорацию в жанре фэнтези Бзыбский хребет.
Какой из видов лучше, сказать трудно, более того, почти невозможно. И, скорее всего, не нужно.
Линия холмов постепенно истаивает на покрытом галечником и усеянном выброшенными волнами водорослями пляже, но не прерывается там, а плавно переходит в обнажающий красновато-песчаные внутренности высоких берегов и изрезанный впадающими в море речками массив Мюссерского леса.
Мгудзырхва – довольно большое село. Из-за особенностей сложного рельефа оно делится на две самостоятельные части: собственно Мгудзырхву, с сельсоветом, магазином, школой, приличной центральной дорогой и пансионатом «Золотой берег», в те времена, о которых пойдёт речь, ещё не сползшем наполовину в воду из-за стихийно случившегося оползня.
И Апцхва, где нет ничего, кроме разбросанных по причудливо изрезанному ландшафту и находящихся в стороне от моря подворий.
Ничего – значит, ни сельсовета, ни школы, ни моря, ни пансионата. Нет даже хлеба, точнее, нет магазина, в котором его можно купить. А ещё там нет и никогда не было пункта по оказанию медицинской помощи.
Зато в Апцхва есть глубокие овраги-акуара, заросшие густым смешанным лесом, пронизанные чистейшими ручьями, прохладные летом и влажно-тёплые зимой. Посреди села начинает свой спуск к морю Мюссерский лес, а с обрывистых холмов открывается достойный самых высоких похвал и восторгов вид на горы и далёкое отсюда море.
Ночами к домам подбираются шакалы и лисы, соперничающие в добыче птицы с подворий с разделившими небесные участки пернатыми хищниками. Беззвучно шелестят в густом разнотравье змеи, в запрудах живут колонии лягушек, а в первозданном воздухе стоит характерная для нетронутых цивилизацией мест особая тишина звуков, свистов, пощёлкиваний, поскрипываний и беспрерывного жужжаще-звенящего хора насекомых.
Настоящий рай для тех, кто считает не человека, а природу венцом творения.
Асфальтированная ещё в начале шестидесятых годов дорога на повороте к Апцхва, извиваясь, уходит в гору, и, если свернуть перед платановой аллеей с республиканской трассы направо и проехать до конца через Мюссерский лес, а затем объехать его кругом, мимо села Блабурхва, то можно попасть на трассу с обратной стороны.
Переезд-петля сулит встречу с Мюссерским лесом и местными достопримечательностями – местечком Мюссера, урочищем Амбара, и дачами Сталина и Горбачёва и выводит на трассу прямиком к посту ГАИ. От поста можно ехать куда угодно: хоть обратно, в сторону Гагры, где свернув в сторону, можно уйти к Рице, хоть направо, в сторону Сухума, хоть дальше него, к величественно ветшающему Бедийскому храму и красотам Кодорского ущелья.
Через всю Абхазию, одним словом.
*
В детстве городской девочки в Амбаре каждое лето функционирует пионерский лагерь, волей московских и тбилисских властей расположившийся на прибрежном участке вокруг останков древней крепостной стены и руин такого же древнего храма. Обслуживающий лагерь персонал живёт тут же, за пару километров от Амбары, в небольшом, затерянном посреди густого леса посёлке, названном также как и место, где он расположился, Мюссера. Или, говоря по-абхазски, Мысра.
Жители Мюссеры-Мысра обслуживают не только лагерь, но и спрятавшуюся неподалёку сталинскую дачу, самим фактом своего существования вызывающую приступ потустороннего страха у жителей Апцхва.
Имя вождя народов сельские всуе стараются не упоминать. А если и упоминают, то, как правило, в связке «Сталин-Берия», определяя фактом приставки к Сталину имени самого яркого из его нукеров их метафизическую, взаимопроникающую неразрывность.
«Сталин-Берия бабду данырьшьыз…»(Когда Сталин-и-Берия убили твоего дедушку…) – с этой фразы на абхазском бабушка Тамара, как правило, начинает рассказы о тяжёлой жизни жены репрессированного, оставшейся с пятью маленькими детьми на руках после его исчезновения.
Городская девочка метафоры по малолетству не понимает и её воображение рисует картинку буквального похищения дедушки абстрактным существом с усами и в очках без дужек. Существо увозит дедушку в сухумский дом КГБ, а оттуда в Тбилиси, где дедушка, как гласит семейное предание, в ночь расстрела просит сокамерников не отпускать его с пришедшими за ним конвоирами.
– Не отпускайте меня с ними, – просит он. – Они пришли меня убить.
*
Состав жителей Мюссеры-Мысра интернационален. Русские, армяне, греки, почти нет грузин и нет собственно абхазов, если не считать продавщицы местного продмага Ирочки, известной во всей округе умением соблюдать непривычный для продавцов советских времён абхазский этикет вежливости в обращении с покупателями.
Именно по причине вежливости Ирочки бабушка Тамара так любит покупать продукты у неё, а не в Гудауте, куда она ездит торговать на рынке едва ли не чаще, чем в Амбару.
Ирочка невысокого роста, с кудрявыми, забранными под повязанную на затылке косынку, смольно-чёрными волосами. У неё краснощёкое миловидное лицо и округлые бока, а ещё ласковые интонации и мягкие манеры. Ирочка никогда не повышает голоса, отвечая на вопросы, которые бабушка Тамара и другие деревенские женщины ей задают в великом множестве, отчего со стороны создаётся впечатление, что сельчанки расспрашивают Ирочку не для того, чтобы получить информацию, а просто по факту терпеливой обходительности с её стороны.
Из-за маленьких окон и толстых, построенных на славу стен, в продмаге мало света, и прохладно летом даже в самый жаркий день, и по этой же причине, очень холодно зимой. Правда, зимой торговли практически нет и продмаг открыт лишь дважды в неделю по два часа и торгует только самым необходимым – хлебом, сахаром, солью и спичками.
А вот летом торговля в продмаге, наоборот, кипит и полки за длинным деревянным прилавком наполнены нехитрым товаром тех лет.
Стоят и лежат выстроенные штабелями по тогдашней моде консервы и сгущёнка, спички и соль с сахаром, продаётся вкуснейший «алуманат», как называют лимонад Сухумского завода сельские, обычно грушевый, выдержанный по всем правилам технологического цикла. Из-за этого у »алуманата» отчётливый вкус настоящего продукта и он способен утолить жажду даже в самый жаркий день.
Левая сторона продмаговских полок отведена под хлеб и если она пустует, надо подождать, пока шумный грузовой автомобиль с закрытым кузовом и чёрным смрадным выхлопом привезёт из Гудауты ежедневную порцию. Пропустить момент появления приезда грузовика нельзя. Хлеб мгновенно разлетается по рукам, причём скупают его сразу, по шесть буханок, в основном сельчане. Покупка хлеба в таком количестве из разряда практического. Мало ли, а вдруг не получится попасть в Амбару, или в ту же Гудауту, в ближайшие два дня.
Хлеб только белый, другого Абхазия тех времён ещё не знает и его ароматный дух воцаряется в полутёмном пространстве продмага сразу, как только Ирочка распахивает боковые двери, где её уже поджидает исполняющий обязанности грузчика шофёр. Доставляемый в продмаг хлеб всегда в форме кирпича, с хрустящей поджаристой корочкой и пористым воздушным нутром. При нарезке он не сыплется, и не разламывается, а при его потреблении нет ощущения неправильности бытия, преследующего в сегодняшней жизни.
Бабушка Тамара складывает купленные буханки в опустевшую к тому времени корзину из-под фруктов прямо на заложенное журнальной страницей дно, и накрывает их цветастым ситцевым передником. Следом туда же отправляются и другие продукты. В кульках из серой шершавой бумаги обычно рис и длинные твёрдые макароны. Периодически к ним добавляются соль и сахар, весовое монпасье и конфеты «Ласточка». И, конечно же, пара бутылок того самого, любимого бабушкой и сестрой городской девочки, Тамилой, грушевого «алуманата».
Прямо подле Ирочки на прилавке громоздится гора закутанного в толстую бумагу сливочного масла. Большим длинным ножом она отрезает от сливочной горы запрашиваемые куски и завернув их в такую же бумагу, взвешивает на установленных рядом чутких весах с овально-треугольным измерителем – знаменитым продуктом советского дизайна. Толщина бумажной обёртки привычно вызывает сомнения в правильном определении веса, но сказать что-то Ирочке нельзя. Она абхазка, и наверняка чья-то родственница. Да и ведёт себя Ирочка вежливо, и ездит на работу издалека, из соседнего села, а значит, надо делать вид, что всё в порядке.
Вести себя иначе – «пхащьароп».
*
«Пхащьароп"(стыдно) – главное слово и его постоянно слышат городская девочка и её сёстры в детстве. Стыдно открыто выражать свои мысли, стыдно не встретить как положено гостя, даже если он крайне нежеланный, стыдно громко кричать и смеяться, а ещё очень стыдно не разрешать посторонним тётечкам и дядечкам обнимать и целовать в щёки при встрече, хотя у них часто потные руки и лица, а от Капитона ещё и пахнет вином.
Капитон, правда, весёлый, и никогда не сокрушается по поводу того, что у джикирбовцев нет мальчиков, а только девочки.
«Пхащьароп, икабымцан» (не делай, это стыдно) – главная фраза в бабушкином лексиконе, её мантра, спрессованный воедино из всего многообразия этикета взаимоотношений между взрослыми и детьми вывод, путёвка в жизнь без защитной оболочки.
Сколько лет понадобилось, чтобы нарастить эту защиту, да кажется, так и не удалось до конца.
Ещё на прилавке всегда деревянные счёты. Ирочка не торопясь, и, что называется, «уютно», щёлкает костяшками, складывает многослойные абхазские определения цифр вслух, попутно расчётам успевает отвечать на продолжающие сыпаться вопросы, и здоровается с вновь подошедшими покупателями.
Этикет церемониального общения соблюдается только с соплеменниками. Если покупатель не абхаз – Ирочка тоже здоровается, но иначе – с отстранённой, не допускающей сближения, сдержанностью. Но с некоторыми из жителей Мюссеры-Мысра она непривычно весела и открыта из-за более тесного знакомства за пределами продмага. Открытость Ирочки придаёт счастливчикам некий элемент избранности. В советском обществе понятия о сервисе перевёрнуты с ног на голову, и продавец почти бог. Перед ним заискивают, его расположения добиваются.
– Как можно терпеть хамство от нижестоящих? – через много-много лет будет вопрошать Алиса Кипшидзе, уже очень почтенная дама с характерной внешностью дочери Израиля и будто пристёгнутой к ней, явно чужеродной фамилией. Алиса – преподавательница английского языка в Тбилисской консерватории, куда городская девочка поступит через много лет после поездок в Мюссеру.
– Элисо, возьмите этот журнал, – говорит она, аристократично грассируя. – Вернёте на следующем занятии. Прочитайте стихотворение, которое они напечатали. Скажу вам по-секрету, я страшно удивлена, что его напечатали. Редактор журнала видимо очень смелый человек.
Городская девочка забирает протянутый почтенной дочерью Израиля журнал «Юность», где напечатано стихотворение под названием «Заискиванье». Автор стихотворения – поэт Евтушенко и ему видимо подвластно неподвластное. Печатать, к примеру, такое стихотворение, как "Заискиванье".
…
Заискивает физик, гений века
Перед водопроводчиком из жэка
Заискивает бог-скрипач, потея,
Перед надменной мойщицей мотеля
…
Финал стихотворения по мнению городской девочки и вовсе великолепен.
…
Мне снился сон, что в Волге крокодила
Заискиванье наше породило.
Городская девочка читает довольно длинное стихотворение несколько раз, затем переписывает его в специальную тетрадь с изречениями и стихами.
И думает– думает..
Как можно так написать?
В смысле, так смело…
*
Журчит передаваемая из рук в руки мелочь и раздаётся мелодичный звон. Это Ирочка скидывает сдачу в круглую жестяную коробку, лежащую справа на прилавке и прерванный было круговорот торгового обмена с покупателем продолжается дальше.
У боковых стен продмага в неуклюжем рекламном призыве громоздятся мешки с сахаром и пшеном и большие раскрытые коробки с весовым печеньем и конфетами-монпасье. Конфеты не разноцветные, как в городе, где их продают в круглых жестяных коробочках с нарисованной умелой рукой картинкой, а двухцветные – матово-красные и жёлтые и более крупного размера. И вкус у них такой же, как у «алуманата» – настоящий, как и положено натуральному продукту. У городских монпасье в жестяных коробочках вкус такой же, и у сгущёнки, и у сливочного масла, и у небольших плиток шоколада с нарисованными на них лесными орехами, продающегося по страшно высокой цене один рубль сорок пять копеек. Шоколад и прочие богатства продаются в сухумском гастрономе, прямо по соседству с местом, где живёт городская девочка. В гастрономе нет продавщицы Ирочки, зато есть рыжая тихая абхазка, мать Валеры А., в которого городская девочка успеет страшно влюбиться в возрасте четырёх лет во время пребывания в Ауадхаре, главном абхазском горном курорте.
В одном из мешков с крупами лежит круглая металлическая лопатка с ручкой. С её помощью Ирочка отсыпает заказанный товар в сворачиваемые тут же, на месте, бумажные кульки. Глядя на её ловкие движения, городская девочка мечтает поскорей вырасти, чтобы стать продавщицей. Мечты о будущем как правило недолговечны и с каждым годом меняются. То она хочет стать завучем школы, то библиотекарем. Но две мечты не меняются никогда на протяжении многих лет. Стать альпинистом и лазить по дразнящим своей могучей недоступностью горам. Или лётчиком «сушек» с бомборского военного аэродрома.
*
«Сушки» – неотъемлемая часть деревенской жизни. Пропарывая могучим рёвом воздух, они поднимаются с военного аэродрома Бомбора, что под Гудаутой, и летают над селом по известным только им маршрутам. Полёты происходят круглый год и в любое время дня и ночи. Иногда, в особенности по ночам, рёв настолько силён, что кажется, что «сушка» вот-вот упадёт прямо на крышу дома.
В такие минуты становится по-настоящему не по себе.
Интенсивность полётов бомборских «сушек» разная, но в ней есть и свои закономерности. Как правило, она возрастает либо очень рано утром, либо ближе к вечеру. Иногда полёты продолжаются всю ночь, особенно в праздники, и это наводит взрослых на некоторые не очень корректные мысли о лётчиках и их начальстве.
Днём «сушки» летают низко гораздо реже, зато становится видно сидящих в прозрачном куполе лётчиков в шлеме.
«Хочу быть или альпинистом, или лётчиком», – объявляет родным городская девочка. Папа Аслан усмехается в ответ, а мама Эвелина удивляется выбору и даже тревожится, не подозревая, что самим фактом тревоги возвышает городскую девочку в собственных глазах, ведь далеко не каждый ребёнок хочет стать альпинистом или, военным лётчиком. Тем более, если этот ребёнок – девочка.
Она ещё докажет всем, что может быть ничуть не хуже так и не родившегося в семье мальчика!
Два последних раза, когда довелось наблюдать бомборские «сушки» в полёте, запомнятся ей навсегда. В преддверии закрытия базы в развалившейся буквально только что стране, прямо накануне войны выйдет повзрослевшая городская девочка на увитый виноградом балкон деревенского дома и заметит вдалеке одинокую «сушку».
Серебристая птица будет долго летать над далёким морем, выписывать круги и петли, крутиться вокруг оси, падать в пике и взмывать стрелой в небеса, а наблюдающей за ней городской девочке будет грустно и одновременно тревожно.
Что ждёт впереди?
Второй раз городская девочка увидит взмывающую в небеса пару «сушек» уже в начале войны, в момент, когда она будет стоять в размышлениях подле погубившего пансионат «Золотой берег» оползня, в желании перейти его, и пройдя вдоль моря пару километров до трассы, уехать в Гудауту на попутной машине, где она волонтёрствует в стихийно возникшем военном пресс-центре. Стоя у подножия оползня, обернётся городская девочка в сторону далёкого бомборского мыса и в абсолютной тишине – звук, как и положено, появится несколькими мгновениями позже – увидит, как взлетают в небеса два хорошо знакомых по детству силуэта. И с практически осязаемой отчётливостью поймёт, что происшедшее со страной и с нею – навсегда. А всё, что было ранее – и воспоминания о солнечном детстве, и мечты, и планы на будущее, сползло в реку времени примерно так, как сползла земля под пансионатом «Золотой берег», и его столетний парк, и белые домики для отдыхающих, да и вся прежняя жизнь.
*
Походы в Мюссеру-Мысра и Амбару – часть бытового деревенского ритуала и одновременно способ немного заработать, ведь бабушка Тамара всё лето торгует фруктами на импровизированных тамошних рынках. Торгует она и на «Золотом берегу», где внутри роскошного, разбитого ещё в дореволюционные годы парка, расположился названный по аналогии со знаменитыми в Союзе тех лет пляжами Болгарии, пансионат.
Ещё нет выстроенного по-соседству пионерского лагерь «Дзержинец», тут же простодушно переименованного бабушкой Тамарой в «Заржавец», пока ещё каждое лето на »Золотом берегу» отдыхают немцы из ГДР. Немцы кажутся городской девочке не людьми, а неизвестными науке инопланетными существами. Они громко говорят на непривычном для слуха языке, ходят в необычно ярких одеждах, и мажут друг друга на пляже жидким маслом, отчего их тела сильно блестят на солнце и напоминают городской девочке готовую к жарке курочку. Однажды городская девочка замечает, что группа немцев, явно с прогулочного маршрута, едет вместе с ней и бабушкой в рейсовом автобусе из Гудауты, на выходе скидывается за билеты. Альтруистическая, а если быть точнее, ритуальная оплата бабушкой Тамарой проезда встретившихся в автобусе знакомых или родственников – часть жизни городской девочки, поэтому проявление членами немецкой группы столь неприкрытого прагматизма воспринимается ею, как вопиюще бесстыдная жадность.
«Жадины, –думает она. – И даже не стесняются показывать, что они жадные».
Многие из немок носят короткие шорты. В мире закрытости и стеснения, в котором растёт городская девочка, ношение коротких шорт приравнивается чуть ли не к акту прилюдной потери чести, поэтому перешагнувшие почтенный возраст сельские кумушки, в том числе, и бабушка Тамара, считают своим долгом периодически вступать с утратившими честь немками в диалог, имеющий цель вразумить их.
Сценарий отповеди по вразумлению, как правило, примерно одинаков и состоит из двух актов. Поначалу идёт лицемерное восхваление внешних данных утратившей честь немки. Оно преследует определённую цель – усыпить бдительность жертвы. Затем начинается основная часть, в которой, собственно, обличается грехопадение жертвы и преподаётся урок морали.
– Такая красивая, такая молодая, – светским тоном начинает издалека бабушка Тамара.
Сопровождающий заявление о красоте и молодости жертвы красноречивый жест и широко распахнувшиеся в мнимом восторге глаза подтверждают прозвучавшее в словах восхищение, и обладательница коротких шорт, ещё не подозревая, что её ждёт, радостно кивает головой.
– А почему, если такая красивая, носишь такие штаны? – с участливой заботой вопрошает бабушка, указывая на оголённые ноги жертвы. – Нельзя так одеваться, чтобы ноги голые, почему так одеваешься?
Если немка не понимает, или делает вид, что не понимает смысла её слов и красноречивых жестов, голос бабушки звучит громче, жесты начинают подозрительно напоминать размахивание руками и одновременно служат сигналом для остальных.
– Как не стыдно, – вступает в бой тяжёлая артиллерия в виде торгующих кумушек. – Такая красивая, такая молодая, а ноги голые. Иди, юбку надень, или иди отсюда и чтобы духу твоего здесь не было!
– Йа не понимайт, – лепечет в ответ подвергшаяся остракизму немка в попытках остановить самим фактом своего не понимания поток обрушившегося на неё гнева. – Йа не понимайт по-русски.
– Иди, иди, – кричат проповедницы, подзадоривая друг друга единством коллективного порыва. – Она не понимайт. Вот и не надо здесь ходить!
*
В дни походов вставать приходится рано, ещё до восхода солнца. На светлеющем небе здоровается с постепенно восходящим солнцем утренняя звезда, неумолимо окрашиваются в нежнейшие оттенки розового золота верхушки гор, машет хвостом провожающий до ворот пёс. От обильно выпадающей к утру росы быстро влажнеет обувь.
Большая корзина с фруктами – в ней не меньше сорока килограммов – устанавливается бабушкой Тамарой на собственное плечо с четвёртой ступеньки ведущей в каштановый дом каменной лестницы. Ступенька примерно на уровне плеч, и с того момента, как корзина с товаром оказывается на спине, бабушка уже не разговаривает и не останавливается. Тяжесть ноши диктует свои правила поведения, ведь её предстоит нести к морю по каменистому и местами сыпучему грунту лесной дороги, примерно три километра.
По пути к бабушке присоединяются другие женщины – каждая со своей ношей. Обычно это уже взрослые, обременённые детьми, или внуками, как в случае с бабушкой Тамарой, кумушки. Но не только. Попадаются в утренних походах и женщины помоложе, из невесток, и девицы на выданье, или, как их именуют в селе, «незамужние».
«Незамужние» не надевают косынок и передников, и носят на продажу только небольшие корзинки или сумки. Их цель – быстро продать фрукты или овощи, затем пройтись по окрестностям, заглянуть к поселковым подругам и поболтать и пострелять глазами в сторону местных, или пришедших тем же путём, что и они, но отдельно от общей группы женщин, сельских молодцев.
Мужчины из окрестных сёл никогда не торгуют на рынках, если конечно это не Пицунда. Торговать в Амбаре и Гудауте считается у них «пхащьароуп».
Среди «незамужних» – Рита, одна из многочисленных ранних любовей падкой на красоту городской девочки. Рита очень хороша собой, она с красивым овалом лица и чётко очерченными припухлыми губами. Верхняя губа всегда немного приоткрыта и за нею виднеются крупные белые зубы. Когда Рита улыбается, на её щеках появляются ямочки. У Риты круглая голова, тёмно-русые, заплетённые в толстую косу волосы, длинная тонкая шея и высокий круглый лоб с ранней мимической морщиной. Морщина не заметна когда Рита молчит, но проявляется при разговоре. Городская девочка ловит себя на мысли, что в такие минуты Рита кажется ей постаревшей. Она худа, что не в чести у местных, у неё карие продолговатые глаза, густые коричневые брови вразлёт и мило вздёрнутый нос, делающий лицо похожим на русское.
Похожесть не случайная, мама у Риты русская, что в селе всё равно, что инопланетянка. Бабушка Тамара шёпотом рассказывает городской девочке, что отец Риты, которого зовут популярным в сельской Абхазии тех лет именем Родион, в армии женился на русской девушке, но семейная жизнь не сложилась, и он вернулся домой без жены, зато с ребёнком на руках. Как и почему русская мама отказалась от Риты, бабушка не знает, или не хочет говорить. Может быть, она даже умерла, как подозревает городская девочка, хотя судьба исчезнувшей матери в жизни Риты значения не имеет. Она с пелёнок считает себя чистокровной абхазкой.
– Бабуля, а правда Рита красивая? – пристаёт к бабушке городская девочка, ожидая услышать положительный ответ.
– Аурыс пшра лымоуп, (на русскую похожа), дыюздза (долговязая), – слышит она в ответ.
В качестве примера красоты бабушка Тамара тут же указывает городской девочке на сводную сестру Риты, которая младше неё на полтора года, поскольку по возвращении домой Родион по семейному решению сразу же женится на абхазке в целях исправления оплошности армейской юности. Да и за привезённым ребёнком некому смотреть, и очень скоро у Риты один за другим появляются сводные сестра и два брата.
Городская девочка остаётся в большом недоумении от выбора бабушки. Сводная сестра Риты маленькая и полная, у неё водянистые блекло-голубые глаза, нос картошкой, короткие и полные, в отличие от длинных и стройных ног Риты, ноги, и слишком, по мнению городской девочки, выпячивающаяся назад попа.
Даже блондинистые вьющиеся волосы, забранные во взрослящий их обладательницу пучок, и очень светлая, в отличие от более смуглой у Риты, кожа, не могут исправить впечатления.
– Бабуля, что ты такое говоришь? – возмущается выбором бабушки городская девочка. – Она же совсем некрасивая!
– Хе, – с выразительной гримасой выдыхает бабушка, вкладывая в короткий возглас всё своё отношение к странным критериям красоты у городской девочки. – Ничего ты понимаешь. Нос вверх торчит – что тут красивое?
– Это ты не понимаешь! – почти со слезами на глазах защищает свои идеалы городская девочка.
– Да-да, я не понимаю, а ты понимаешь, – философски замечает бабушка, оставляя городскую девочку в одиночестве переваривать отсутствие единства с ней в эстетических представлениях о прекрасном. К тому же, бабушка в принципе не любит праздных разговоров, если это не разговоры с Цацикуа, её давней подружкой с одного из соседних подворьев.
Разница вкусов проявляется не только в отношении Риты, но и при оценке невестки могучего сельчанина Мурада, поскольку сын Мурада, Ванта – идеал мужской красоты для городской девочки.
Стройный, с чёрными прямыми густыми волосами, белоснежной, выдающей нехарактерное для сельчанина редкое пребывание на солнце кожей, яркими бархатными глазами и точёным носом, Ванта красив, как бог, и городская девочка часто караулит по утрам подле верхней калитки в ожидании его появления. Если же она замечает, что Ванта идёт мимо, она срывается с любого уголка обширного двора-Ашта и бежит к живой изгороди, чтобы сполна насладиться мужской красотой.
– Бабуля, а с кем это ты сейчас разговаривала? – спрашивает городская девочка, с полчаса наблюдающая, как бабушка Тамара общается за калиткой с незнакомой женщиной с большим носом и кажущимися маленькими на его фоне глазами.
– Невестка жибовцев, – лаконично отвечает бабушка, устремляясь домой с полными вёдрами воды, которые перед случайной встречей несла с колодца.
– Каких жибовцев? – не отстаёт городская девочка и вдруг страшная догадка заползает в её одурманенную многообразием мыслей голову. – Это что, Вантына жена?!
– Да, – доносится до неё из-за спины.
Бабушка спешит, у неё всегда много дел, а светский разговор с невесткой жибовцев и так отнял почти полчаса времени, поэтому у городской девочки практически нет шансов на обсуждение.
– Она же старая, – догоняя бабушку, почти плачет городская девочка. – И у неё нос большой!
Бабушка останавливается, ставит вёдра на землю, и выразительно гримасничая осаждает городскую девочку.
– Так больше не говори! Вдруг услышат!
– Но, бабуля…
– Очень даже красивая, и уже мальчика родила и скоро ещё родит. Не видишь, беременная!
– Подумаешь, родила? Надо было на Ванте Риту женить!
– Беилагама (с ума сошла?), – восклицает бабушка. – Рита тоже Жиба фамилию имеет!
Больше городскую девочку бабушка не слушает. Причём здесь красота вообще? Красота – это способность родить наследника. Что бы она хотела, если бы её единственный сын женился на женщине, способной родить сына. Что бы она ещё хотела.
– Исыбаргыьиз, (что бы я ещё хотела) – бормочет под нос бабушка, удаляясь в сторону дома.
*
Дорога в Мюссеру имеет одну особенность. По пути к морю она быстрая, хоть и покрыта довольно крупными камнями из местного известняка. Последний участок маршрута – вообще сплошное удовольствие, так как проходит по дну глубокой, густо заросшей лесом ложбины, вдоль речки с очень чистой и очень вкусной водой. Из-за переплетённых крон деревьев в ложбине практически не бывает солнца и там тихо и прохладно даже в самый жаркий день, отчего на душе, как правило, наступает покой. Настроение тут же поднимается, выравнивается сбитое тяжёлой дорогой дыхание и почему-то хочется петь, или рассказывать невероятные истории.
Несущие тяжести женщины обычно устраивают возле речки короткий привал. Скидывают корзины с натруженных плеч, присаживаются на корточки, или прямо на покрытую мшистой травой землю, поправляют сбившиеся косынки, оживлённо разговаривают друг с другом. Слышится смех. Отдохнув, многие из них умывают разгорячённое ходьбой лицо в холодных водах речных притоков, затем, помогая друг другу закидывают на плечи ношу, и, перекинувшись несколькими короткими фразами, идут дальше.
Обратная дорога домой, наоборот, долгая и изнурительная. Она идёт всё время в гору, камни превращаются в сплошное остроугольное препятствие, по времени уже глубокий день, а основная часть пути приходится на открытые участки, а залитые палящим послеполуденным солнцем, на котором греют свои спинки юркие, снующие по камням ящерицы.
На обратном пути бабушка Тамара всегда спешит.
– Давай, давай, – подгоняет она, не обращая внимания на хныканье сестёр. – Аамта сымадзам, аускуа сымажьуп (Времени нет, дел полно).
*
В самой Амбаре прекрасно всё: и древние развалины с остатками крепостной стены – свидетели давно ушедших эпох, и покрытый ковром из водорослей, усеянный большими мшистыми валунами пляж, и обширные лесные прогалины, на которых стоят вереницами остроугольные домики детского лагеря. Но сельским не до красот. Их цель – побыстрей продать товар. Желательно до двух часов дня, потому что в два часа в лагере наступает «тихий час». Да и домой, где полно упоминаемых бабушкой дел, надо попасть засветло. Корову подоить, покормить птицу и собак, успеть фрукты к завтрашнему походу собрать, внучек выкупать в жестяной лохани и сделать им ужин. А на огороде опять сорняк пробивается, значит, надо успеть и тяпкой помахать…