Посреди донской степи

© Евгений Меркулов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мне шептала донская волна

«Мне шептала донская волна…»

 
Мне шептала донская волна
Чудо-песни о вольных сынах,
Чьи деяния славят в веках —
О лихих, удалых казаках.
 
 
Я живу от Присуда вдали,
Так судьбы моей карты легли.
Но порой в полуночной тиши
Мне о Доне шуршат камыши.
 
 
Эти песни покрепче оков
Помогают сплотить казаков.
Вот поэтому, братцы, для вас
Я сыграю их здесь и сейчас.
 

Атака лейб-казаков под Лейпцигом¹

 
Осень. Лейпциг. Бонапарт
Молится украдкой.
Вяло плещется штандарт
Над его палаткой.
 
 
Неприятель с трёх сторон,
Близко окруженье.
Дать решил Наполеон
Главное сраженье.
 
 
Наподобие клинка
Конница Мюрата
В русско-прусские войска
Врезалась с наката.
 
 
Кирасиры хороши,
Им война – забава.
Не жалея палаши,
Рубят влево-вправо.
 
 
Десять тысяч, вот те крест!
Выручайте, братцы!
Наши сдвинулись в каре,
А куды деваться?
 
 
А французы прямиком,
Лошадей запаря,
Всею мощью прут на холм,
К ставке государя.
 
 
Казаки встают стеной,
Смело приняв вызов.
Ой, не зря учил Конвой
Граф Орлов-Денисов.
 
 
За Ефремовым вперёд
Поспешай, ребята,
И на смерть, не на живот
Бейте супостата!
 
 
Корпус, полк, дивизион?
Спятили вы что ли?
Лейб-казачий эскадрон
Стоит всех поболе.
 
 
Получи, Латур-Мобур,
Пару фунтов лиха,
Поострее, чем шампур,
Матушка-дончиха.
 
 
Гойда, саблей по виску,
Пикой в грудь, однако.
Захлебнулась на скаку
Ворога атака.
 
 
Лейб-конвой не оплошал,
Наше дело свято.
Государь не зря сказал:
«Слава вам, ребята!»
 
 
Пролетели 200 лет,
Но не властны годы.
Есть геройской битвы след
В памяти народа.
 

Георгиевский пост²

 
Эй, браток, не спеши, коль проехал – вертайся обратно.
Видишь камень-горюч, что белеется возле куста?
Ты сыми свой папах, поклонись, покрестись троекратно,
Помяни казаков, что погибли не бросив поста.
 
 
* * *
Три десятка солдат, да ещё командирская жёнка.
Супротив же отряд, где поболе бойцов во сто раз.
И по фронту Кавказ, за спиною родная сторонка
И нельзя отступить, и неможно нарушить приказ.
 
 
Всюду огненный ад, только крики: «Сдавайтесь, урусы!
Иншалла! Всё равно вам не выстоять в этой войне!»
Но стреляют в ответ и старик, и парнишка безусый,
И казачья жана с мужем тожа палит наравне.
 
 
А в живых уже нет, почитай, половины пикета,
Пара сотен врагов полегло и с другой стороны.
Но разрушен редут, и укрытия более нету.
«Эй, в казарму, браты! Там подмоги дождаться должны».
 
 
Догорает огонь, и не свищут смертельные пули…
От казармы – зола, только дыма ползёт пелена.
Казаки не сдались, превратилися в чёрные угли,
Но с поста своего не ушли ни один… ни одна.
 
 
* * *
Эй, браток, не спеши, умоляю, не делай ошибки,
И молитву прочти, хоть не видишь златого креста.
Белый камень-горюч, он стоит у селения Липки…
Помяни казаков, что погибли не бросив поста.
 

Русские спартанцы³

 
Сидит в душе неявная обида —
Заходит речь про доблестных мужей,
Так помнят лишь спартанцев Леонида,
А наши-то ни капли не хужей.
 
 
Две тысячи героев Войска Польска,
Сорокократный силы перевес,
Не взяли в плен отряд из добровольцев.
Европа, помнишь, «Ноу» или «Йес»?
 
 
Деревня Сендзеёвице, слыхали?
Название запомнили едва.
А там ить наши предки умирали,
Числом их было ровно сорок два.
 
 
Гусары из-под Гродно (не из штаба),
Линейные, донские казаки
И во главе их Александр Граббе.
Напротив шашек польские штыки.
 
 
Поляки окружали слева-справа,
– Сдавайтесь, казакам пощады нет,
Но шляхтичам-гусарам будет слава…
Огонь из всех оружий был в ответ.
 
 
И те, кто супротивиться был в силах,
Сумели перебраться на погост,
И точки огневые на могилах
Для наших братьев был последний пост.
 
 
Поляки шли на приступ, но однако
Запомнилась надолго, на века
Отчаянная наша контратака
Десятка русских против их полка.
 
 
Когда примчались силы на подмогу,
Среди героев, победивших смерть,
Был командир, шептавший: «Слава Богу!,
Коня мне дайте… Надо с ним лететь…»
 

Ненависть

(по мотивам романа С. Германа «Обречённость»)

 
Где к затону древнему ивы гнутся, плача,
Затерялся в зелени хуторок казачий.
 
 
Знали там и радости, знали и печали…
В двадцать первом, в августе, ЧОНовцы примчали.
 
 
Выдала карателям бисова холера,
Что в войну здесь прятали белоофицера.
 
 
* * *
Стайкой воробьиною мчались ребятишки
К берегу пустынному в поисках Микишки.
 
 
А малец на камушке, рядышком ведёрко,
Ловит деду с бабушкой рыбку-краснопёрку.
 
 
– Вон Микишка! Тута он! Сматывай-ка снасти
И айда до хутора, там такие страсти!
 
 
Краснюки нагрянули злые, словно черти,
Всем грозят наганами и пужают смертью.
 
 
Деда твово бестии мучили жестоко,
А потом повесили. Там кровишши стока!
 
 
Барахло разбросано, живность перебита,
Дед висит обоссанный, гы-гы-гы, Микита!
 
 
А ишо мы видели, как твою бабаню
Бóсую, избитую повели за баню.
 
 
* * *
Сквозь кусты орешины видно малолетке:
Мёртвый дед, повешенный на вожже на ветке,
 
 
А бабаню старую командир отряда
В куртке комиссаровой бьёт в лицо прикладом.
 
 
А она в анчихриста плюнула открыто.
А потом два выстрела… Сирота Микита.
 
 
Весь курень каратели обнесли соломой,
Подожгли старательно, и не стало дома.
 
 
Ни слезы не выпустил, ни вскричал мальчонка.
Только зубы стиснуты, сжаты кулачонки.
 
 
Ить заветы дедовы – Не проси пощады!
Жив казак, покедова не склонился гаду.
 
 
И учил дедунюшка – Пусть рыдают бабы.
Ты не плачь, чадунюшко. Энто дело слабых.
 
 
Пусть пытают вороги батьку, сына, внука
И других, кто дороги, – не издай ни звука.
 
 
А теперь про главное: нет прощенья катам!
Помни, дело славное – отомстить проклятым!
 
 
* * *
Белый, красный, верх да низ, стороны медали…
Закалялась ненависть, что покрепче стали.
 

Хирург

 
Кто там раненый у нас очередной?
Вот сюда кладите, тихо, не тряси.
Отойди-ка и не засти свет спиной.
Ну, приступим с Богом, Господи спаси!
 
 
Эй, сестрица, в кружку спиртика налей!
Выпей, паря, стисни зубы и терпи.
Не стони, казак, бывает тяжелей.
После будешь атаманствовать в степи.
 
 
Вроде все твои я раны залатал,
Вскоре – даст Господь – вернёшься снова в строй.
Как же люто покромсал тебя металл!
Молодец! Держался здорово, герой!
 
 
Будешь жить, спасибо конику, сынок.
Очень правильно его ты воспитал.
В лазарет тебя из боя приволок,
Лишь потом на землю замертво упал.
 
 
Что случилось, братец? Вот тебе и раз!
Столько боли, не моргнувши, перенёс,
А когда всё завершилось, взор угас,
И глаза полны невыплаканных слёз.
 
 
Санитары, унесите казака.
Простынёй накройте мёртвое лицо.
Новых раненых готовьте, а пока
Покурить маленько выйду на крыльцо.
 

Напиши
(по следам стихотворения С. Копыткина «В полевом лазарете»)

 
Чую, мне не дожить до рассвета
И подумать о вечном пора.
Не отбиться от смерти ланцетом,
Окажи мне услугу, сестра.
 
 
Напиши три письмишка, не боле,
На страничке по нескольку слов.
В них не будет ни смерти, ни боли,
Этот крест я отдать не готов.
 
 
Напиши пару строчек невесте,
Что она не жена, не вдова,
Потому что пропал я без вести,
Но надёжа осталась жива.
 
 
Жалко, сын не успел народиться,
Он бы помнил, что батька – герой,
Воевал за родную землицу.
Это правильный был бы настрой.
 
 
А второе письмо для мамани.
Напиши, мол донёс вестовой,
Что в бою я был вроде бы ранен,
Но видали – остался живой.
 
 
Пусть не плачет и молится Богу,
Путь отсюда до дома далёк,
Но когда-нить к родному порогу
Воротится любимый сынок.
 
 
И отдельно записку для бати,
Правду-матку ему одному —
Всех прощаю, люблю… ну и хватит.
Батя мудрый, поймёт, что к чему.
 
 
Вот и всё. Три последних привета.
Да храни тебя Боже, сестра!
Помолиться хочу напоследок.
Чую, мне не дожить до утра.
 

Конюх

 
Я хозяину сказал: «Хватит, наработал.
За копейку спину гнуть – будя, не взыщи.
Ноне пятница у нас, завтрева суббота.
Аккурат в воскресный день конюха ищи».
 
 
Я – казак, не скопидом и не держиморда,
За лошадками ходить сызмальства привык.
Но давить меня не нать, заявляю гордо,
Коль не хочешь поиметь лишних закавык.
 
 
В том, что пал твой жеребец, вовсе невиновен.
Он с рожденья для меня, как родной сынок.
Я же сам яму загон выложил из брёвен,
Одеялу для него с хаты приволок.
 
 
Али я когда Серку не казал участья?
Нешто лишнего овса в торбу не кидал?
Лучше сына распроси строго и с пристрастьем,
Потому он до коней форменный вандал.
 
 
Пусть расскажет сукин кот, как он ночкой тёмной
На Серке в донскую степь улетел стрелой,
И под утро воротясь, не покрыв попоной,
Утомлённого коня напоил водой.
 
 
Скольки раз яво корил, так поить неможно,
Надо скошенной травы покидать в ведро,
Чтобы воду жеребец выпил осторожно,
Чтобы холодом себе не студил нутро.
 
 
А работать без Серка – то особый гутор.
Да и неча лишний раз мне пытать судьбу.
Послезавтра ухожу на далёкий хутор,
А не то, боюсь, твово сына пришибу.
 

Букет

 
Плачет горлинка в кустах, словно по покойнику,
Только жизнью рисковать мне не поперву.
Я лазоревый цветок на былинке тоненькой,
Наклонившись на скаку, бережно сорву.
 
 
Вскоре будет хуторок, не проеду мимо я,
Там в знакомом курене девица-краса.
Подарю я ей цветок и скажу – Любимая,
Он такой же голубой, как твои глаза.
 
 
Вот ещё один цветок, солнышком отмеченный.
Подберу-ка и его, не сходя с коня.
Вместе с синим подарю любушке при встрече я,
Чтоб подолее она помнила меня.
 
 
Я скажу ей – На, возьми эту искру Божию,
В золотистую косу ловко заплети.
Видишь, волос и цветок колером похожие?
Это значит – о тебе думал я в пути.
 
 
Вот и третий, ярко-ал, как уста зазнобушки.
Мне сорвать бы, только конь прянул круто вбок.
Выстрел сзади прозвучал, порхнули воробушки,
И я, раненный, в седле усидеть не смог.
 
 
Ох, не зря с утра в кустах горевала горлинка…
Мне густая пелена застилает свет,
Помираю, братцы, я под ногами коника,
Рядом красною рудой залитый букет.
 

Атаман

 
Что печалишься-кручинишься, казак?
Что склонил ты буйну голову на грудь?
Не огонь, а горе-олово в глазах,
Хоть с войны теперь домой намечен путь.
 
 
Много смерти повидал ты, атаман,
Вёрсты щедро кровью политых дорог,
Но на теле не сыскать рубцов и ран.
Ни царапины! Знать, Бог тебя берёг.
 
 
Как на солнышке «егории» блестят!
Конь гнедой довольно хрупает овёс.
Почему же, расскажи, не весел взгляд,
На обветренных щеках следы от слёз?
 
 
– Было трое в нашем хуторе друзей,
Не разлей вода, как люди говорят:
Я, Василий Ларионов и Евсей
Комаров, да больше нет моих ребят.
 
 
Всю войну прошли с начала до вчера,
Били ворога втроём плечо к плечу.
И ведь надо ж, два осколка от ядра…
Погодите, братцы, трошки помолчу…
 
 
Понимаю, что война на то дана,
Что казак в бою всегда готов на смерть…
Подойдёт ко мне Евсеева жана,
Как в глаза её мне горькие смотреть?
 
 
Как мне матери Василия сказать,
Где найти для чёрной вести столько сил?
– Нету сына у тебя меньшого, мать,
Вслед за старшими он голову сложил.
 
 
Вот поэтому невесел ноне я,
И горилка чистой кажется водой.
Уходили вместе верные друзья,
А домой вернулся я один живой.
 

Родня

 
Ты плесни-ка мне сноха поскорее дымки,
А свекровушке налей крепкого чайка.
Закоцубли мы пока ехали с заимки.
Не терпелось поглядеть внука-казака.
 
 
Ух, морозец на дворе, ветер дует шибко.
До сих пор ишо вон зуб клацает о зуб.
Ну-ка, где жа тут у вас, покажитя, зыбка?
Тихо, мать, не голоси, скину щас тулуп.
 
 
Эй, Егорка, подь на баз, принеси гостинцы.
Там в санях моё ружжо, энто для мальца.
Для Наташки сшила мать парочку из ситца,
А тебе я накоптил полмешка рыбца.
 
 
Ну, наследничек, давай, покажись дедане.
О, породу узнаю, тожа белобрыс
Ты пошто жа, оголец, мне нафулиганил?
Взял, поганец, и на грудь сделал пыс-пыс-пыс.
 
 
Ладно, ладно, не кричи. Ишь ты, голосистай!
Поглядикося, уснул, перестал реветь.
Что ж, давай, сноха, мечи угощенья быстро.
Поснидаем, да назад засветло б успеть.
 

Утро

 
Расшалились под стрехой бойкие воробушки.
Солнце, трошечки погодь, рано не всходи.
Я лазоревый платок подарю зазнобушке,
Чтоб хранила обо мне память на груди.
 
 
Нам сегодня на заре уходить из хутора,
А вернёмся ли назад? – ведает Господь.
Ой, чегой-то, братцы, мне на душе так муторно?
Ты, сердечко, не щеми, да не колобродь.
 
 
Голова полным-полна горестными думами,
Знать, не зря в ночи кричал громко козодой.
Ноне снова в бой идтить вместе с односумами,
Чую, станет энтот бой нашею бядой.
 
 
По лугам сейчас пройтись, по росе предутренней,
Да с размахом от плеча накосить травы,
Отряхнуть солёный пот смоляными кудрями…
Тольки в кудрях седины на полголовы.
 
 
Всё, негоже не вставать на побудку сотнику,
А ить надобно ишо напоить коня.
Досмолю свой самосад, поклонюсь Угоднику,
А потом уже пойду прочь из куреня.
 
 
Пролетела быстро ночь, виден свет в окошечко.
Заиграет поверхам сотенный трубач.
Моя любушка-жана спит, свернувшись кошечкой.
Не прощаюсь, не люблю дюже бабий плач.
 

Возвращение

 
Ну, давай, Гнедок, вперёд. Знаю сам – не просто.
Мы без роздыху идём уж который день.
Вот минуем поворот около погоста,
Там гляди, рукой подать и родной курень.
 
 
Напеки, маманя, мне пирогов с картошкой,
Да, как прежде, ставь на стол миску с каймаком.
Я, признаться, на войне сголодался трошки,
Мог бы справиться зараз с жареным быком.
 
 
По крови да по воде шёл через огонь я,
Сквозь малиновый закат в розовый рассвет.
И не сыщется нигде уголка в Придонье,
Чтобы конь мой боевой не оставил след.
 
 
Постели, маманя, мне спать на сеновале,
Чтобы ноздри щекотал запах чабреца.
О таком спокойном сне сколько раз мечтали
Мы под грохот канонад и под свист свинца.
 
 
Послужили за шесть лет мы и тем, и этим.
Кто там прав, а кто не прав, леший разберёт.
Довелось в глаза смотреть мне казачьей смерти,
А теперь хочу домой. Ну, Гнедок, вперёд!
 
 
Вот, последний бугорок, торопись, дружище!
Нам осталось проскакать только полверсты…
Где знакомый хуторок? Всюду пепелища,
Лишь белеют кое-где новые кресты.