Последнее переживание. Путешествие в прошлое, будущее и в мир ИИ

© Федор Метлицкий, 2024

ISBN 978-5-0062-8019-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Но путешествие во времени

Противоречит здравому смыслу!

– А что такое здравый смысл? —

Спросил Путешественник во Времени.

Герберт Уэллс.

Различие между прошлым,

настоящим и будущим —

всего лишь стойкая иллюзия.

Альберт Эйнштейн.

1

Я шел прямо на зарю, грандиозно восходящую над землей. Это было как в младенчестве, когда шел в поле, и за горизонтом чудилась первозданная страна. Там моя родина!

Казалось, быстро пересек горизонт, но он снова маячил вдали, и чудилась та же первозданная страна.

Вошел в дикий лес, закрывающий небо разросшимися лапами ветвей деревьев и висящими лишайниками. Опасная бессветная тишина. Остро пахнуло в нос запахом гигантских папоротников, как будто еще ничего не было, кроме первобытных лесов.

Наконец, открылось голое плато у реки. Вдохнул какой-то небывалый свежий воздух. И – такая яркость красок, как будто вставили новые хрусталики, избавив от катаракты вековых наслоений зрения.

Было дико – нигде ни огонька, пустыня. Никакого электричества и в помине нет. Что это, после атомной войны?

Вдалеке у реки вдруг увидел глинобитные хижины с плоскими крышами. Вскоре показался большой участок стоянки, огороженный высоким забором из острых кольев, за ним – жилища, кубы с покатой крышей и круглые, с островерхой крышей, покрытой тростником, похожие на юрты. Увидел загон со стадами блеющих овец, коз и даже маленьких черных коров. За городищем склонялись к земле полуголые люди, ковыряющие поле палками-мотыгами с привязанным к концу острым кремнем.

На широкой реке покачиваются несколько длинных лодок, выдолбленных из цельного ствола дерева.

Неужели это неолит – период человеческой истории, осевший на земле после неустойчивой поры охотников и собирателей? Видно, люди перестали полагаться только на охоту, и нашли другие способы самостоятельно питать и защищать себя.

У берега колеблющийся огонь. Около костра сидят косматые люди. В огне мечутся обжигающие демоны, готовые и сжечь, и одарить теплом. Я присел к костру, где возились полуголые смуглые лохматые люди с грубыми скуластыми лицами, с квадратными ткаными занавесками на животе, закрывающими детородные органы.

Встретили настороженно – кто этот белолицый, в странной одежде – в обтягивающих зад джинсах и короткой куртке. Как, наверно, арабские радикалы чуждого им еврея. Это было заметно по их встревоженным воркованиям – речи, которую я понимал.

Разворковался с ними, с удивлением ощущая, что понимаю и изъясняюсь на одном языке, вернее жестах (так гораздо легче – ворковать намеками на смысл). Во мне словно только что зародилось мышление, хотя помнил свою мыслящую эпоху.

Они увидели, что в незнакомце нет ничего враждебного. Общительный вид тянущегося к ним, чтобы помочь. Это оказались люди, как люди, в их подсознании нет ничего враждебного, хотя воркуют примитивно.

Вождь племени, которого называли Ггыр, заросший волосом на лице, и длинной бородой, оказался молчуном, не любящим вылезать на свет попусту. У него болела голова, после того как в большой драке с чужим племенем ему врезали дубиной по голове. Он выглядел насупленным. Как воин, не терпел горделивого битья кулаками по заросшей груди, пустого бахвальства и победной уверенности в будущем.

Он просто и трезво оценивал происходящее.

– Живем, как предопределено. Смерть? Что это такое? Все в руках демонов – слышишь: шорохи их в листве?

Здесь часто умирали от травматических повреждений на охоте и, конечно, от битв с враждебными племенами, болели тяжелыми болезнями, такими как артриты, опухоли, туберкулез, атеросклероз, искривление позвоночника, кариес зубов.

Они только что справили тризну по умершему. Всем племенем проводили в бессмертие своего воина, обхаживали могилу, куда его положили, и все, что ему нужно в его дальнейшем бесконечном пути.

Какое это облегчение – верить в бессмертие близкого человека! Снятие непосильной ноши потери! Недаром вера в бессмертие просуществовала несколько тысячелетий. Наверно, в нашем будущем мы ищем того же облегчения, стремясь объединить науку и веру в бессмертие. Хотя многие и не ищут, считают себя вечными, и с недоумением встречают свою смерть.

Я заплакал, вспомнив о своих близких. Увы, последующие тысячелетия убедили не верить в их возрождение. Исполнилось мое желание снять толщу тысячелетий цивилизации, давящих на голову, хотелось совсем простой жизни, уединиться, замкнуться. Чем примитивнее, тем лучше.

Хотя нет ни одного человека, кто был бы совершенно одинок, даже если вымер весь его род. Встаешь утром из своей одинокой постели, и сразу врывается весь внешний мир – яркий свет солнца, озаряющий Землю, говор радио, шум соседей, вспоминаются исчезнувшие родные. И если ты еще и с воображением, то перед тобой возникают разные сферы истории цивилизаций. Как эта – сфера неолита. И сознание, что мир вечен, успокаивает.

Я опомнился: какое тут радио, какие родные? Разве возродятся когда-то?..

Племя праздновало триумф после охоты – разделывали тушу какого-то огромного животного. Пиршество было за длинным столом из струганых досок, куда женщины уже поставили глиняные чаши с пшеничной кашей, обжаренными кусками медвежьего мяса и рыбы, кувшины с молоком…

Я подружился с аборигенами. Они, вопреки расхожему мнению, не в лохмотьях, а в нормально скроенной одежде из шкур и грубой ткани, чистятся и умываются, как животные (конечно, не вылизывая себя языком, а омываясь в реке рядом). Я опасался разговаривать с ними так, как привык, «об умном», это было бы нелепо. Они понимали только язык действия: «добудем тушу», «поешь вот это», «пойдем в кусты» и т. п., – язык самой потребности насытиться своему телу и заботы о племени. Если кто-то из рода умирал, значило, что он попал в место, где ему навсегда хорошо. И от этого было легче.

Вождь племени Ггыр и его племя не ведали толщи будущих эпох и веков над их головами, как и я не знал, что будет в далекой от них эпохе, после моего времени. Они ощущают своӫ прошлое только как мистику живых демонов, обитающих в каждой травинке, заклинают их в рисунках на стенах пещер и создают легенды. И это даӫт возможность не думать о смерти, как не думают об этом животные, скрываясь в чаще и свӫртываясь в клубок, чтобы умереть. Правда, и мы, будущие, знаем прошлое не с самого начала, – из тех же пещерных надписей, легенд, летописей и позже литературы и искусства.

Я осторожно делал предсказания, что случится в дальнейшем, облекая в форму гадания (чтобы прозорливца не съели, как колдуна или чужака из другого племени). О том, как люди перестанут физически работать до одурения, а вместо них будут работать механизмы, ну, как ваши повозки помогают передвигаться, копья помогают добывать мясо, палка с привязанным кремнем – выращивать зерно. Как земные вожди станут богами, и как в беспрерывных войнах племен появятся такие невиданные виды оружия, которые будут способны сжечь всю природу и все живое на земле.

Я завидовал Ггыру и его товарищам. В прежней жизни, после всего, что произошло, метался, чтобы уйти из одиночества. А этот согнутый не суетился, претерпевая одиночество маленького племени в неведомом грозном мире, под нависшими тӫмными ветвями древних лесов. Пострашнее, чем мы там, в будущем, воображая наше одиночество в бескрайнем космосе.

Здесь нет социальных запретов, какие появились в будущей матрице цивилизации. И даже нет письменности. Потребность цифр удовлетворялась насечками на камне. Нетерпеливые творческие личности выражали свои эмоции на стенах пещер и своих хижин абстрактными рисунками, изображающими природу, зверей и рабочие действия соплеменников, ставя отпечаток своих ладоней. Как будто радовались, что их откроют в будущем.

Для меня это была пора бездумного удовлетворения имеющимся. Естественное существование племени стало всем – свободой, светом, воздухом, которым дышал. И забылась боль моей обрушенной жизни где-то в трагическом мире. То произойдет только в будущем.

Мне нравилась юная аборигенка Омео. Я спросил:

– Что обозначает твое имя?

Она показала на два холма вдали за рекой, и на свои груди. Кажется, на их языке это имя значило «холмы».

Она одета в кокетливо обрезанную шкурку наподобие фартучка. С разбросанными на обнаженной груди длинными волосами, она мельком взглядывала черными глазами на скуластом лице, напоминая чьӫ-то будущее кокетство.

Я включился в примитивную физическую работу лохматых аборигенов. Деловито убивал животных, почти так же, как во все века крестьяне убивают, например, свинью, долго визжащую под ножом, пока не смолкнет. Ловил рыбу в реке, подсекая палкой с сучком-крючком, бороздил клочок земли палкой с привязанным острым кремнем, чтобы бросить туда зерно. А рядом вертелась гибким телом Омео, подавая корзину с семенами.

Я прижился в неолите, завершающем этапе каменного века, и казался себе таким же вечным, как и в мире, откуда появился. Народ, представленный здесь маленьким племенем в гулкой пустоте космоса, похож на наш глубинный народ, доверчивый и чтящий своих тотемов. Занимался созидательными работами для продолжения начавшейся на планете жизни, хотя им было невдомӫк, как племена разовьются в государства, империи с их идеологиями, геополитикой, добровольным и недобровольным рабством.

Племя жило во множестве стрессов, мало отличавшихся от тех, чем жил я в своем мире. Главным был страх умереть от голода, быть заколотым при нашествии чужого племени, стать одиноким чужаком. Они трепетали перед духами, населявшими каждый уголок природы, и даже перед духами шорохов. И нужно было задабривать их подарками. Это позже назвали анимизмом – верой в существование души и духов, связью живой души с природными стихиями, имеющими магическую силу. И что же, далеко ли мы ушли от тех представлений? И не такой ли мистичной остается душа?

В людях племени было то же, что будет в их потомках, в далеко ушедшем моем времени. У них были запреты – убийства, тем более каннибализма, колдовства (кроме магии официальных шаманов), похищения женщин и детей, применения оружия внутри племени, воровство, нарушение супружеских правил, ложь и соблазнение… Но это было не принудительно, а естественно и всем понятно.

Живая душа не меняется в своих желаниях. Только средств для их исполнения здесь гораздо меньше. Они никак не могли повлиять на экологию планеты, разрушить ее, или уничтожить человечество, и просто быть агрессивными, как думают о древних живущие в мою эпоху, не верящие в человека.

Я был почти дома. Словно не знал иной жизни, кроме охотничьего и крестьянского труда – пристального вглядывания в воду, чтобы метнуть прутом-пикой в остановившуюся на миг рыбину, виляющую хвостом, или делал длинную борозду на поле, чтобы бросить туда семя. И так все долгие дни, не успевая возвращаться мыслями к своей потере.

____

Здесь не было полигамии в том смысле, как утверждают ученые. Женщиной мог пользоваться с ее согласия любой дикарь, пока не нисходила на лохматые головы двоих особая склонность (позднее это стало называться любовью). И тогда пару никто не смел разорвать.

Я и Омео стали жить вместе в занавешенном уголку общего жилища. Это были простые отношения, поощряемые племенем для продления рода. Такая простота в будущем исчезнет в беспамятной страсти взаимного наслаждения и ревности, хотя в женщине сохранится это древнее чувство естественного желания потомства.

Я был счастлив с Омео, так, как нормальные люди во все века, ничего больше не желающие, кроме любовного расположения и достатка в семье. Правда, любви в нашем понимании тогда не было. То есть, резкого отделения страсти от необходимости совокупления. Было, как говорят историки, регулятивное начало, то есть естественная бездумная обязанность повиновения природе. И естественная привязанность животных одного вида. И разговаривать не было необходимости – тогда этого не умели, только мекали и гукали.

Я был привязан к ней, как привязываются к котенку, прижившемуся в семье и подставляющему розовый живот, чтобы его погладили. С удовольствием целовал живот, и еще фыркал в него, вызывая щекотку. Она радостно повизгивала, тоже, видимо, привязалась ко мне, как любимое существо. Это было чистое чувство, как у Адама и Евы, правда, уже согрешивших и брошенных голыми в юдоль земную.

И все же члены племени подозревали в чужаке знание чего-то такого свыше их понимания, что вызывало суеверное чувство отторжения.

Да и я стал ощущать некое неудобство в душе. Какая-то будущая тоска не давала покоя. И было тесно в маленьком племени, ничего не знающем, кроме добывания пищи и почитания своих демонов – богов очага, кормящей реки, и вдали – грозно шумящего леса. Их тотемы стояли у берега реки, где располагалось их спасительное стойбище. Хотя и в моем будущем часто будет так же тесно, как в военной казарме, которую мог вынести только в молодости, прослужив два года. Хотелось простора, к которому привык в своей эпохе.

Недаром человеку дана жажда странствий и любопытство, – он всегда хочет чего-то нового. Да и они, дикари, хотели туда – в небо, одинаково, как люди во все эпохи. И все это началось в незапамятной истории, живет легендами и мифами, и остается лишь в исторической памяти.

Однажды у деревянных стен городища увидели огромную толпу одетых в шкуры дикарей с дубинами и острыми палками. Они показались огромными и страшными, обросшие волосом, с выдающимися вперед подбородками и впадинами глаз под покатыми лбами.

Это были толпы одного из диких племен, ищущих удобного места для устройства своего стойбища. Они громоздились на заборе, прыгая вниз с воем.

От неожиданности мы сначала опешили, и, опомнившись, тоже ринулись на них с копьями и кремневыми ножами. Те падали пачками куда-то за забор.

Вдруг около меня Омео охнула и повалилась назад. Я взял ее в руки, увидел страшную рану в голове, и внезапно вернулась острая боль, когда узнал о потере семьи.

И я потерял сознание.

В бреду мерещилась дикая потасовка побоища, и снова ощутил обрушение всего, чем жил в моем времени.

Я оказался один, со своей прежней болью. Отошел в прошлое страх за Омео и моих друзей, они не могли умереть, перешли в иную жизнь, к их тотемам. Потому не могли заменить то, что всегда подспудно болело в моей душе. Не было такого горя, как при потерях в мою эпоху, когда перестали верить в бессмертие.

2

Меня нашли около сияющей на солнце белой Великой пирамиды, освещавшей все мироздание.

– Вы будете процветать тысячелетиями, – сказал я сухими губами окружившей меня толпе смуглых людей, голых, с треугольными фартучками, закрывающими чресла. – И потомки на земле будут помнить вас всегда.

Мало ли что! Непонятно, что за страна. И помогут спастись от африканских львов и голодных бродяг.

Ощупывая куртку и осматривая джинсы, они думали: нет, это не чужой черный нубиец, он белолицый, одет во что-то несуразное. И говорит, как пифия, неясным языком. Может быть, послан с неба? Наверно, у аборигенов мои слова ассоциировались с посланиями неба.

Меня провели через роскошный сад, где шумел фонтан, веером раскинулись ветви пальм, и белели в листве лотосы и лилии. В глубине сада массивное конусообразное здание с плоской крышей, покрытое высеченными фигурами в профиль воинов в коротких юбках, побеждающих врагов, – дворец со стенами из глыб кирпича-сырца с маленькими окнами вверху.

Завели внутрь. На стенах с белым и нежно-салатовым фоном – резко отчерченные контуры фигур в неестественных позах, вроде бы ритуальных, и в темно-коричневом цвете – сцены посмертных ритуалов загробного бытия.

Меня поставили на колени, на мозаичный пол с изображением лотосов и птиц – перед возвышением, на котором восседал на троне толстый дядька в дурацком колпаке, с коброй на лбу, застывшей в извиве нападения.

Трон из коричневого дуба с высокой спинкой тоже расписан рисунками: фараон, изображенный в профиль, бросает копье перед копошащимися у ног побежденными хеттами с длинными червеобразными бородами. Чиновник-счетчик у горы мяса, оказавшейся отрезанными фаллосами, подсчитывающий таким образом убитых врагов. Фараон в кругу семьи и наложниц, скарабеи, помощники бога Солнца, другие насекомые и звери, – что-то вроде семейного фотоальбома.

– Ползи перед Его Величеством, владыкой Земли и Неба! – приказал страж с копьем, голый, с треугольным фартучком, прикрывавшим чресла.

Как тут пойти против толстяка-фараона, да еще с их порядками? Разве что, если все с изумлением укажут пальцем: а царя-то подменили!

Это был ритуал, я покорно повиновался, с удивлением на себя пополз к трону. Не был заносчив и горд, привык повиноваться ритуалу в моей будущей бытности, и даже было облегчение, без чьего либо осуждения вокруг, бездумно отдаться во власть повелителя.

Дурацкий колпак оказался красно-белой короной, с огнедышащим глазом урея – Бога Солнца Ра наверху. Обрюзгший толстяк, с глазками, обведенными черной краской, продолжающейся линией к ушам, весь в браслетах, и узкой накладной бородой, загнутой вверх, потел на египетской жаре, его постоянно обмахивали опахалами. Он разомкнул накрашенные красные губы:

– Мне сказали, что ты можешь угадывать будущее.

– Да, повелитель, – охотно ответил я, в восторге от всего, что увидел наяву.

Странно, я понимал. В детстве больше всего любил археологию, увлекался любой информацией по Древнему Египту в телевизоре и гаджетах, возможно, незаметно усвоил их образ мыслей.

– Что будет со мной и моим царством?

– Ты будешь жить вечно, – сказал я, на всякий случай.

– Знаю, – досадливо сморщился он. – Мне строят пирамиду, гораздо выше и прекрасней, чем у прежних повелителей. И я останусь жить рядом с богами.

– Так и есть. Будешь жить вечно, даже за пределами внимания богов, благодаря историкам и археологам, навсегда войдешь в жизнь потомков.

Я остерегся поведать, в каком виде его сморщенная коричневая мумия предстанет перед взором потомков. И о развалинах храмов, едва видных из песков. Еще лишишься головы! Взглянул на него и посетовал:

– Не надо худеть способом, который у вас принят: обильно глотать слабительное. Это приводит только к расстройству желудка. Чтобы действительно похудеть, надо исключить из рациона вредные продукты. Есть небольшими порциями 4—5 раз в день. Пить воду, утром натощак и за полчаса до еды.

Я пересказал то, что помнил. Было стыдно, что так мало знаю. В свое время бил баклуши, не запоминал лекарства, вспомнил только народные рецепты, и то понаслышке. Знал бы, что пригодится, учил бы матчасть.

Повелитель изумился, нагнулся ко мне, махнув по моему лицу бычьим хвостом, прикрепленным на поясе – олицетворением альфа-самца, он не привык, чтобы простой смертный ограничивал его потребности. И, на миг забыв о величии, стал по-человечески расспрашивать подробности.

Я чесал, словно по интернету, те медицинские сведения, что случайно запомнил. Даже о вреде инцеста для наследников трона. Фараон только в изумлении таращился.

Он милостиво отпустил меня. Я удостоился приглашения в трапезный зал. Молодые девушки и юноши, подползая на коленях, подавали на золотых подносах роскошные яства: жареного гуся, свежие фрукты – финики, инжир, вино, не доступное простолюдинам.

После трапезы фараона я, как все приближенные, удостоился поесть остатки пищи – это считалось честью.

____

Сразу меня взял под опеку «великий жрец-писарь» фараона по имени Бакенмут, «с могучей дланью и искусный пальцами писец». Он долго приглядывался ко мне, словно изучал, а потом радостно предложил быть поводырем в повседневность их жизни. Угадал необычного прорицателя, возможно, считал меня гениальным пророком. В отличие от моего мнения о себе (мне знание истории было услужливо предоставлено учебниками и интернетом), он оказался слишком проницательным для своего времени – вот кто настоящий гений!

Он во многом научил меня разбираться в образе жизни египтян.

Это была середина третьего тысячелетия до новой эры. Перед серьезным сдвигом в политике богов, религиозной реформой фараона Эхнатона, потрясшей традиционные устои.

Там год делился на 12 месяцев (каждый месяц по 30 дней). Время отсчитывалось по-разному. Было линейное время, связанное с погребальным богом Осирисом, конец которого не угадывался в будущем, и циклическое время прохождения солнца днем и ночью в загробном мире (лунно-звездный календарь). И даже – связанное с сельскохозяйственным сезоном: было три сезона – Наводнения (Ахет), Всходы (Перет) и Урожай (Шему) по 4 месяца каждый. Новый год определялся, когда восходила самая яркая звезда Сириус, во время разлива Нила, священного времени, дарующего изобилие. Но годы считались и по периодам правления фараонов, основанию храмов, установке священных статуй.

Как они обходились без мобильника с установкой времени и календаря, или хотя бы часов с циферблатом? День начинался на рассвете, от восхода до захода. Невообразимо! Принимать за измерение времени только день и ночь! Хотя уже были солнечные, теневые и водяные часы, показывающие части дня. Но не отслеживались часы и минуты.

В моей эпохе, откуда я появился, замечал, как бегут недели – часто приходилось бриться, умываться, принимать ванну, и как мгновенно пролетали часы моего упорного труда. Но здесь время страшно замедлилось, день проживался долго.

Все оказалось гораздо ближе к моей эпохе, чем в неолите, откуда только что съехал. Хотя сохранились и приметы ранней эпохи – вера в бессмертие, облегчающая страх своей смерти и потери близких.

И было немыслимо жить без покровительства богов. Египтяне оказались более продвинутыми в вере, чем естественные люди неолита. Фанатично верили в своих богов, и фараона, посредника богов, связывая свою жизнь и смерть с ним, проводником в бессмертие. Какое единство народов – в слепой вере в вождя! Что-то страшно знакомое.

Особенно они почитали бога порядка на земле Ра, и бога бессмертия Осириса.

Но мне-то больше всего понравилось богиня Луны, плодородия и рождения Бастет, женщина-кошка – хранительница семейного счастья, уюта и домашнего очага, олицетворяющая радость и свет. Котиков здесь любят и почитают, они в основном черные с длинными мордочками, действительно похожие на мистических ночных животных. Из горящего дома в первую очередь выносили кошек. Их убийство каралось смертью. Когда они умирали, их мумифицировали, а хозяин в знак траура сбривал волосы, даже брови.

Уже была отчетливо видна матрица цивилизации, устойчивый скелет, на который нанизана трепещущая смертная плоть последующих эпох. Вождь стал похож на Бога, а не демона, хотя не отделял себя от народа – был его воплощением, жизнью и смертью.

Фараон (его не смели так звать, только «Его Величество», «Гор», «Он» или имя вообще не упоминалось), выходивший к народу всегда в бело-красной короне, был непогрешим, к нему не подходили, а ползли на коленях. И непослушных ждало рабство или смерть. Он жил в роскоши, с иноземной женой из царского рода и наложницами. Однако чаще фараоны женились на сестрах и других родственницах. Инцест был вынужденным, чтобы не примешивалась низкая кровь, и из страха перед чужими, могущими перерезать горло.