Стихотворения

© Галина Болтрамун, 2017

ISBN 978-5-4483-6871-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дороги

 
Дороги лежат на планете
Как важнейший ее атрибут,
То представятся в ложном свете,
То на выселки истин ведут;
 
 
Даже если исповедимы,
Сохраняют такой поворот,
За которым страшат пантомимы
Забродивших долгот и широт.
 
 
На обочинах – кожа и кости
В спешке раздевшихся душ,
Отпечатки когтей алконоста,
Лучевой несрываемый куш;
 
 
А еще изумруды, осколки
Сокровенных мечей и корон,
Мишура повседневного толка
И белых ворон моцион;
 
 
А еще молодые фантомы
(отпрыски давних химер),
Землепашеских полдней истома
И реликты чумы и холер.
 
 
Спешащих за лучшею долей
Туда, где их нет, не счесть;
И каждый ходок поневоле
Окажется там, где он есть.
 
 
Заметают снега и хамсины
Аритмию экстазов и слез,
На привалах вещают мессии,
Прилагая к ответу вопрос.
 
 
Указатели в райские кущи
Продает сотворенный кумир.
А дороги осилят идущих
По евангелью черных дыр.
 

Эльдорадо

 
В узловом месте пусте воздвигнутое Эльдорадо
Осенил, генной памятью взвеянный, флаг Атлантиды.
Опоясали благо-страну предпосылки торнадо
И в никуда уводящие всех чужаков лабиринты.
 
 
Подтачивая капитальных конструкций опоры,
Облучает державы воздушного замка отрада.
Куда бы ни плыли корветы, фелюги, линкоры,
Штурвалы тайком корректируют курс – в Эльдорадо.
 
 
На подступах медно гудят, извиваются грезы,
Когда заблистают сквозь дымные бризы и кризы
На поворотливых шпилях созвездий занозы
И от смертного льда феерические антифризы.
 
 
Насыщенный воздух приучен по мере вторжений
Создавать поступательные и витые преграды.
Шоком отхлестанные неудачи джентльмены
В новый рейд агитируют то свояков, то армады.
 
 
Побежденной алхимии мазь, эликсиры и камни
Философские не растеряли былого запала,
В коренной алгоритм разветвляющихся исканий
Вносят посильную лепту заклятых кристаллов.
 
 
Трезвый рассудок, задействовав инструментарий,
Бешено опровергает наличие икс-континента
И счищает, краснея, научною смесью с радара
Нелогично живой неестественности компоненты.
 
 
Сорвутся, достигнув беспочвенности в месте пусте,
Грузные рельсы, фарватеры иль автострада.
Каждый путник окажется на изначальном распутье
И выйдет в тираж – всенародный муляж Эльдорадо.
 

«Ночь. Макраме легендарности…»

 
Ночь. Макраме легендарности.
                                                          Готика снов.
Вдавленность арфы в синеющий
                                    полуреальный простор,
Неоднозначность припухших икон,
                                              эфемерность азов,
Над базой флористики —
                                 Флоры шаманящий флёр.
В лакунах подкорки
                                звучит инспираций гобой
Или целебный,
                                 щадящий текстуру обман.
Я, давно отделенный
                                      от самосознанья изгой,
Ломаю пристрастье ко мне
                                             фанатичных охран.
Когда-то качнется
                        ночной безразмерный покров,
И проблески зашевелят
                                                чародейную муть,
И вера воскреснет,
                               что, сдвинув орду полюсов,
Я сумею заблудшую душу
                                        из странствий вернуть.
 

Башня

 
В апостольской позе на фоне модерна
Короной в зенит упирается башня,
В ее красноречии – плач Агасфера,
Османских послов грозовые демарши.
 
 
В расщелинах кладки – седые бациллы,
Большие Медведицы микрогалактик.
За ржавой решеткою чахли сивиллы,
Угасал аравийских апорий фанатик.
 
 
Когда в затемненных объемах эфира
Блистают потеки астральных эссенций,
На фресках истертых мигают кумиры,
Маневрируют алчных армад отщепенцы.
 
 
В полдневной жаре утихает зыбучесть
Реалий с клеймом вавилонского плена,
Башня свои многомерные кручи
Вводит с огнем золотым в зацепленье.
 
 
На праздник языческий можно подслушать
Помпейских бродяг эксцентричные пульсы,
Их нежить фольклорная нежит и душит
В угаре наивных фрейдистских искусов.
 
 
На лестницах маются грезы, вердикты,
Иные греховных динамик форматы;
Надтреснутая светотень Эвридики
Пресуществляет Орфея-мутанта.
 
 
Точит усталость каркас и фундамент,
А корни стремятся в глухую кромешность —
Зачерпнуть эликсира, руды, амальгамы
И яро лечить свою шаткую внешность.
 
 
Несмотря на кипучее суперлекарство,
В меднокаменном теле ползут метастазы,
На венецианских лубочных пилястрах —
Очевидности месопотамского сглаза.
 
 
Башня – стан, резиденция гибельных сутей,
Плацдармы законов и ненормативов,
Засада, куда постепенно стекутся
Космогоний, агоний, огней перспективы.
 
 
Каждой башне когда-то положено рухнуть,
Все величины трехмерности – мнимы.
Зря старуха Земля над своею прорухой
Поправляет пуды фарисейского грима.
 

Сюрреальность

 
В розовых далях
                              кочуют кентавры
иллюстрацией эры былин.
Сандалии Ноя
                           в шкафу антиквара
с образцами содомских глин.
Благословенно
                                буддийское лето
нависло над строем асан,
лелеет в нирване
                               цветные сюжеты
и с птицей Гарудой капкан.
«Аз воздам» – холостой
                            вариант обещанья;
гарантий, как водится, нет.
Ту же скрытую цель
                               поражает осанны
очередной рикошет.
Прометей избывает
                            любовь к человеку;
вылечив печень и мозг,
что-то крикнув Сократу,
                               Спинозе, Сенеке,
за собой поджигает мост.
Эластичной рукой
                          неулыбчивый робот
необъятное тщится объять.
Бомбы выходят,
                               шипя водородом,
на след Ахиллесовых пят.
То блики плеромы,
                           то чад инферналий
отражает нейтральный Стикс.
На сверхоборотах
                         централь коленвала
окрыляет идея фикс.
Марионетки,
                                все сами с усами,
критикуют актеров-отцов.
В каждой легенде,
                              концепции, драме
свое слово сказал пустослов.
 

Пилигримы

 
Умываясь погодой, идут пилигримы,
Влекомы патетикой вещих примет,
Неведомой жилкой в подошвах гонимы;
И сходят границы и вехи на нет.
 
 
Лотос им гладит зрачки желтизною,
Что отстоялась под веками будд,
На сплаве горячки и грезы – припои
Неископаемых сущностных руд.
 
 
В дымке наследия, мер и деструкций,
В лучах вифлеемско-тибетской звезды
Бредут пилигримы, мечты не сдаются,
А тьма Вельзевула их лижет следы.
 
 
Вдоль дорог – то улики дерзания музы,
То высокоумных стратегий капкан,
Разноцветные ноты цветочного блюза,
Праздники хвои, глинтвейн и орган.
 
 
Из чащобы иллюзий и ассоциаций
Выводит на свет потайная свирель,
И рушатся цепи древнейших заклятий
И цепные реакции всех биосфер.
 
 
Идут пилигримы, котомки ветшают,
Молодеет в очах фосфорический блеск.
Чертит за каждым достигнутым краем
Новый маршрут указующий перст.
 
 
Первопричинных напутствий лексемы
Колышет всегда отдаленный бархан.
Идут пилигримы от яблонь Эдема
К Дереву Жизни по смертным грехам.
 

«С циклопическим профилем тень на стене…»

 
С циклопическим профилем тень на стене
Знает нечто неправедное обо мне.
 
 
Тот, кто мое бытие не простил,
Шлифует презумпций виновности стиль.
 
 
Запечатано каверзной тьмою окно,
Мне ею насильственно что-то дано.
 
 
Задатки, что спали в ментальном тылу,
Самореализуются в пятом углу.
 
 
Стынет библейский белеющий лист,
Там пытался отметиться гимнософист,
 
 
Там зря похвалялся Синдбад-Мореход,
И, видимо, мой наступает черед.
 
 
Я, конечно, рискну (за удачу сочту)
Потревожить неписаную чистоту.
 
 
Возражает горбатая тень на стене,
Смешав небылицы и быль обо мне.
 
 
В кредо мое под кипение струн
Вводится крайне сомнительный пункт.
 
 
Но в тень, что порочность мою берегла,
Уже целятся копья багряные Ра.
 

Волхвы

 
Волхвы наступали на пасти рептилий,
Сживая со свету горячечный яд,
Волхвы рисовали проекты идиллий,
Исполнив над tabula rasa обряд.
 
 
Сон-трава окликала впотьмах мандрагору,
Алконосты и совы – чужих вещунов,
А ветра приносили «memento mori»
С семи величайших на свете холмов.
 
 
Волхвы у огня собирались погреться
После долгих стояний у горных святынь,
Там ярое око точило им сердце,
Где жили прекрасные лики княгинь.
 
 
Заостряли оскалы зубчатые башни,
Хрипели фундаменты плах, крепостей,
В купальскую ночь вырастали на пашне
Молодые хребты из зарытых костей.
 
 
Волхвы, отправляясь на битву с цунами,
Не всегда понимали с чего начинать,
Худо-бедно сводили концы с неконцами
И на злые уста налагали печать.
 
 
Когда во взаимных обменах реалий
Случался внезапный загадочный сбой,
К каждой близи бежали далекие дали
Постоять за свои идеалы горой.
 
 
Волхвы заклинали кошмары столетий,
Изводили рогато-чреватый гибрид,
На досуге вбирали в состав интеллекта
Идиомы атлантов и кариатид.
 

Гамлетовский мотив

 
В полнолунье реликты, болея, кровят,
Становятся к неизлечимостям в ряд.
 
 
Сходный с патетикой язв лейтмотив
Проходит по жилам ночных перспектив.
 
 
Жалок сомнительный новый почин
Застарелых и слепнущих первопричин.
 
 
Каждый, сбивчиво не попадая в струю,
Задастся вопросом: на том ли стою?
 
 
Придется панический вывод принять —
Что душно и не на чем больше стоять.
 
 
Предчувствует хитросплетенный баланс
Праведных круглых нолей ренессанс.
 
 
Пешки жертвуют самость на благо ферзя,
Так их затупила, формуя, фреза.
 
 
Воздвигая картины идиллий, мольберт
Сохраняет в основе подлог-трафарет.
 
 
Каждый, зная себя по верхам, наобум,
Утешается: «cogito, ergo sum».
 
 
Горячечной мглой обливается мысль,
С ней немыслимости неизбежно стряслись.
 
 
На птичьих правах обитает аскет,
Храня в заповеданность волчий билет.
 
 
В брешах, пронзивших убыточный быт,
Бесчеловечность идей шелестит.
 
 
Ничейные правды меняют маршрут,
Соблюдая ничейности твердый статут.
 
 
То, что далось себя так породить,
Жует западня между быть и не быть.
 

Потаенный сад

 
Там цветочные грезы буравит пчелиное жало,
Тепловое крещение лечит с грехом пополам
Медовые раны. Колышется радуга на пьедестале —
Гармонии вод кочевой митингующий шарм.
 
 
В дымке июня роятся клубы переливчатых истин,
Избегают входить в парадигмы седых тропосфер,
А под инеем всем безразлично, куда кто зачислен,
Грациозно светла неподвижность озимых манер.
 
 
Там цветные фонтаны хранят ДНК океана,
Превращаются струи в подобье неистовых струн,
Когда в мареве сдвинется и директивно, обманно
Царским трезубцем помашет латунный Нептун.
 
 
На закате кровавятся мрамор и стекла вольера,
Что пустует давно, но в нем воздух опасно дрожит,
И в красном углу золотое перо шестикрылого зверя,
Пока петел не крикнет, в эмульсии лунной лежит.
 
 
Там аллеи, сужаясь, впадают в целинные тропы,
Что ведут по ту сторону празднества или добра и зла.
У обочин хранят заболевшую тайну античные гроты,
В щелях – для помазаний инфекционных смола.
 
 
Фруктоза сластит шифрограммы Аида, Эдема.
Благолепные радости истово реют с грехом пополам.
Дорога того, кто от всех воплощений отъемлем,
Огибает сколоченный из баснословностей храм.
 

Ночные картинки

 
Афинские позы атлантов
Колыхнулись на зов Сирен.
Проповедует на эсперанто
В неоновом сне манекен:
 
 
Сентенции не натуральны,
Отливают слегка серебром,
С экземами антиморали.
Превращаются омы в ОМ,
 
 
Выделяя флюиды блаженства,
Разделяя с богами эфир.
Из греков в варяги наследство
Олимпа несет Сатир.
 
 
Теолог забыл вещий тезис,
И десятки готических игл
Колют совесть его. А генезис
Нагнетает напевы Лилит.
 
 
Каракули позелененья
На металле эпических лат
Обету, что выполнен чернью,
Нежелательное говорят…
 
 
Гейзер Кастальский, глетчер
Алхимии не успевают
Впотьмах заключить пари.
Увядают неона свечи,
Атланты к Сократу взывают,
И, клеймя манекена плечи,
Восходит диктат зари.
 

Скифы

 
Розовеют следы заблудившихся джиннов и грифов
на темнеющих склонах, озерах, остывшей золе.
Над шатрами летают во сне баснословные скифы,
стремятся из гущ кабалы – на стезю к каббале.
 
 
У проселочных идолов – гнев и морщины на лицах,
на торсах – отметины вьюг, фимиама, хрущей,
даже горбики вышних субстанций грозят развалиться
по занимательной логике здешних вещей.
 
 
Камни хранят в микропорах скупые остатки
твердокаменной эры и гулких железных эпох,
а к шершавой поверхности эпидемический, сладкий
ошметок османских пиров инфантильно присох.
 
 
Татуировки трепещут на коже с оттенком олифы,
нарастает монист, амулетов, узорчатой утвари звон.
Отрешась от сновидческих грез, баснословные скифы
у грозных наскальных фигур отбивают поклон.
 
 
Солнце – куратор в тенетах вселенской интриги —
ниспошлет прописное количество энергетических мин.
И стрелы взметнутся, и кони пожар перепрыгнут…
В капище пресуществится под язвами адреналин.
 

«Сокровенно молчат на санскрите…»

 
Сокровенно молчат на санскрите
Брахманы, их сателлиты,
Знаменуя маститость элиты.
 
 
За пыльным щербатым углом
Продажный пигмей или гном
Демонстрирует свой Рубикон.
 
 
Вдохновенно молчат на латыни
Над собором Петра серафимы,
Знаменуя «вовеки и ныне».
 
 
В таверне мерцает софит,
В дыму возле кариатид
Гладиатора профиль висит.
 
 
Дерзновенно молчат на жаргоне,
Рожденье зажав, эмбрионы,
Знаменуя спасенья бутоны.
 
 
От Адама копящийся прах
Взывает, в сернистых слезах,
К отмщенью на всех языках.
 

«Совместимость души…»

 
Совместимость души
                            с беспредельностью
Не доказана. Но понятна.
Телу выспренний зов пустотелости —
Как музыка сфер и набата.
 
 
С какой энергетикой связаны
Ума авантюрные токи?
В каждой критике чистого разума —
И мои чуть безумные строки.
 
 
В городах – золотые прелести,
А уродливости – железны.
Глаза мимо них нагляделись и
Отражают косые бездны.
 
 
Под сердцем огонь
                                   бессердечности
Регулирует качество пульса.
В подоплеке моей человечности —
Свято место темно и пусто.
 
 
Совместимость моя
                                        (ну с чем же?)
Не доказана. Но понятна.
У отверженств – запах блаженства.
Отрицание – им же снято.
 

Преступник

 
Переступаю любовь и коварство отчизны,
Все свое контрабандой в чужой монастырь заношу.
Посох – смычок заразительного экстремизма —
Осязает подшитый блуждающей блажью маршрут.
 
 
Стальным соловьем заливается рупор имперский.
Белых ворон вдалеке лебединая песнь.
В «Тайную вечерю» на знаменитейшей фреске
Вхожу, чтобы переиначить духовную взвесь.
 
 
Самую суть верноподданных догм и канонов
Отдаю трудовому оккамовскому ножу,
Выворачиваю наизнанку гербы, эталоны,
Их неприглядности мировоззрению преподношу.
 
 
Превышаю лимиты и скорости самопознанья,
Клином Ничто выбиваю ничтожности клин.
На истом пути бесконечного предначертанья
Мелькают сезонные пятна условных кончин.
 
 
Меж готических шпилей бушуют святые интриги,
Форс-мажор пеленает улыбчивое естество,
Возле Фауста остановились прекрасные миги,
Дремлют в искусственном, нетиповом статус-кво.
 
 
В сообществе с Дао на что-то в себе наступаю,
Тревожно пульсирует то, что нельзя бередить.
Меж пороками сердца и зовами крови петляя,
За иголками совести тянется нервная нить.
 

«Дико выросшие проценты…»

 
Дико выросшие проценты
И прижимистые дивиденды
Вносят в лихо свой траченый фунт;
Напыщенные постулаты,
Преподобия сертификаты
Тем же миром помазаны, лгут.
 
 
Над театром абсурда-психоза
Примадонною Долороса
Поднимается черный штандарт.
Любви треугольник на сцене
Юлит в утопической пене,
Обращается в черный квадрат.
 
 
В медных чертогах колосса
Стальной прототип Барбароссы —
Во главе оловянных солдат.
В слезной жидкости супервандала —
Безлюдных открытий накалы,
Сверхлюдских истерий конденсат.
 
 
В небе шарящие искусства
Сублимируют резь от укусов
Клыкасто-хвостатых комет.
Зверь, что рушит души ренессансы,
Имеет немалые шансы
И с каждой душой тет-а-тет.
 

Игра

 
Владыка маеты – тиран и шут —
Казнит и милует по липовому праву,
Внезапно рвет накатанный маршрут,
Поменяв коней на переправе.
 
 
В моменты переломные горят
Факелы дебютных оппозиций;
Кесаря слепой электорат
Очередною пифией снабдится.
 
 
Переменные, измену утаив,
Поднимут боевые транспаранты,
Куда вольют обманно лейтмотив
Извечные-увечные константы.
 
 
Стихийных реформаторов хмелят
Азбучных святыней перекосы,
Неписаный обветренный формат
Заблудших иноверческих колоссов.
 
 
Тени в красно-розовых рубцах
Закатных собираются на вече.
Колеблются в сиреневых дымах
То бисер для игры, то мат и шах,
То, расщепляя атомы в руках,
Новейший Игроман Предтеча.
 

Поэмы

 
Верхние ноты берут возле рухнувших стел ренессансы,
Там же басит заунывный гобой декадентской мглы.
Выходят крылатые звери невиданного окраса
Из больных сновидений и плавают в звездной пыли.
 
 
На жемчужном болоте скитается в полночь поэма,
Рассыпает эклектику миссионерских цариц-лебедей;
Флюиды их яркой ментально-сакральной экземы
Пробирают безмозглую нечисть до мозга костей.
 
 
Фасады реалий эффектно украшены и непрозрачны.
Подоплеку явлений не вскроет консилиум линз,
Точек зренья, заочности. К общей большой незадаче
Добавляется микроскопичных мутаций каприз.
 
 
Оседают на скорбных пристанищах блестки Селены,
Сгустки горячего хаоса – злых провозвестников шлейф.
И снова на яшмовой топи содействуют скрипке поэмы,
Шествует мерно гекзаметр – титанствующий корифей.
 
 
Уникальны разгары красот на помпейских руинах.
Высказавшись, почивает на кесарских лаврах латынь.
Патологию ценностей, для возрожденья хранимых,
Маскирует изящно поэтика рукописей и лепнин.
 
 
Много варварства вымыли из населения римские                                                                                                 термы,
Но в сплетении солнечном – ржа первозданной поры.
Жонглируя высокопарностью, вновь воспевают поэмы
Дивность развалин, где маялись всуе колы и дворы.
 

Странник

 
Я путник, я странник на странной Земле,
Еду в Ауди, Тойоте, Пежо, Шевроле,
Бреду по касательной или косой
В унтах, мокасинах, лаптях иль босой.
 
 
Вечность руль мой на Млечный наставила Путь,
Суета зазывает в беспутство свернуть.
Нося на челе той и этой печать,
Несусь «исключенное третье» искать.
 
 
Километры летят, как когда-то Икар,
Маневрируя в шоу, огибая кошмар.
Имея вполне адекватный резон,
Отрицает возможность движенья Пиррон.
 
 
Как бы там ни было, ветры гудят,
Столбов верстовых охмеляет парад,
Поднимается патриархальный шлагбаум,
Pater noster течет по горячим губам.
 
 
Я путник, я странник на странной Земле,
Вечный двигатель выкупил для Шевроле
В салоне подержанных Эльфом химер.
Не смейся, Пиррон. Я чудной землемер.
 
 
Мои результаты – и смех и грех,
Но радует безрезультатный успех.
 

Сад камней

 
Окаймлен малахитовой дымкою сад камней,
Минеральные прелести выше ума и морали,
Светозарные, нежные шелесты все страшней
Чередуются с фазами сумрачного замиранья.
 
 
Поседевшие мхи розовеют в эксцессах тепла,
Золотистая сыпь напрягает расщелины почвы.
Святыню, что в ярости засух сгорела дотла,
Отражают реликтовых яшмовых идолов очи.
 
 
Для путника здесь центробежной горячки ток
Сгенерирует музыку Родины обетованной,
Беспрецедентный по мощи, шикарный подлог
Предметов любви, песнопения, гигантоманий.
 
 
Приступы неги дарует ландшафтный яд,
Неразборчиво имя за ортодоксальным Ave;
Магнитные бури – на службе стихийных блокад,
Магнитное поле – в цепи сокровенной облавы.
 
 
Блюдя твердокаменный (вкупе железный) устав,
На выход не всем открывается чудо-ограда…
Окаменеют вопрос и мольба на устах,
И не останется камня на камне от сада.
 

Аутсайдер

 
Стороны света
               заполнены красным каленьем,
черными тромбами,
                                 нотами месс и сирен.
За столбом пограничным
                   державного столпотворенья
стоит не-именье
                            держащегося в стороне.
По аллеям безлюдья
                    торжественные променады;
аварийные мысли
                    невиданным цветом цветут,
а мозга костей
                             обязательные форматы
выявляют в себе
                 неформально пустой атрибут.
У этой планиды —
                        иные предвестья и гимны,
другие октавы
                       берет неприкаянный смех,
и логос выходит
          бездомным, не хрестоматийным
из ломаных рядоположностей
                                                   альф и омег.
В значеньях любых
                      превалируют античастицы,
пафос беспочвенности
                                в тишине распростерт,
лень не всегда позволяет
                                              уму изумиться,
когда от излишества времени
                                            грянет цейтнот.
Отвергает любовь
                     добровольная робинзонада,
приложимость к себе
                      общезначимых пут-аксиом.
Надобностей эпохальных
                                     здесь нет и не надо.
Нечто из всякой статистики
                                             тут ни при чем.
Залетный сквозняк
                      обдувает разгар медитаций.
Без адвоката
                         вершится крутой самосуд.
Жажда духовная,
                                   не принимая эрзацы,
уповает на истый,
                         мертвящий дыханье сосуд.
 

«Больной суеты опрометчивые перспективы…»

 
Больной суеты опрометчивые перспективы
Нарываются на голубеющей статики диво.
 
 
Корпускулы легкой ментальности тают в погоде.
Начеку летописец. Курок миротворца – на взводе.
 
 
Пожелтевшая классика вечнозеленого Рима
На камнях Колизея разыгрывает пантомимы;
 
 
А вокруг, вырываясь из неисцелимости люда,
Жизнь на латыни кричит, что она не отсюда.
 
 
И вновь, разогнавшись, вонзают себя перспективы
В пустопорожние, декоративные сини разливы.
 
 
В нежных восходах летит всех имен соименник.
В ярких закатах стоит всех эпох современник.