Волшебный сок. Повесть об архитектурных подходах к педагогике

© Гавриил Яковлевич Кротов, 2021

ISBN 978-5-0055-6211-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На обложке: Старинный проект фаланстера Шарля Фурье (из открытых интернет-источников)

Мечтатель о мечтателе

Это книга о мечтателе из прошлого. Из всё более далёких от нас советских времён, со всеми особенностями довоенной и послевоенной реальности той страны, в которой мы тогда жили. Этими особенностями были пропитаны и мечты, и попытки их осуществления. Но это не значит, что те мечты и те попытки потеряли актуальность. Может быть, напротив – сейчас нам особенно важно, среди иных реальностей нашего времени, мечтать и предпринимать усилия в том же направлении, о котором идёт речь на этих страницах. В направлении верного обустройства жизни и наилучших путей подготовки наших детей к нашему общему будущему.

Это книга мечтателя. Автор своей увлечённостью оживляет и мечтателей прошлого, чтобы было с кем нам вести беседа. А с помощью своей фантазии даёт своему герою средство понять реальность, с которой сталкиваются их мечты – персонажа и автора. И оставляет читателю возможность мечтать самому и заботиться о том, чтобы мечты были готовы встретиться с реальностью.

Гавриил Яковлевич Кротов (1910—1984) не был архитектором в специализированном смысле слова. Но расширенный смысл этого понятия к нему вполне приложим. Его интересовала архитектура педагогики и все те реалии, которые нужно к ней приспособить, в том числе и архитектура как таковая. Но вместе с тем он был практиком. Как и герою повести, ему приходилось много раз начинать всё строить с самого начала, сталкиваясь с разнообразными препятствиями к этому и преодолевать их, насколько он был в силах им противоборствовать. Многое из его человеческого и педагогического опыта отражено в книгах, список которых приведён в приложении. Ни одна из этих книг не была опубликована прижизненно, а некоторые рукописи не были завершены или исчезли (возможно, навсегда) в силу неодолимых обстоятельств.

Читателю этой книги она будет интересна не только сюжетом, в котором реальность переплетена с элементами фантастики. Ещё важнее страстный напором мысли и мечты, под воздействием которого возник и сам сюжет, и обострённо различающиеся персонажи, и те жизненные реалии, с которым автор был слишком хорошо знаком.

Виктор Кротов

Там зайчик

Виля был хороший мальчик.

Не просто хороший мальчик, а хороший во всех отношениях. Он был послушный, вежливый, умный, ласковый, доверчивый. Его хорошие качества можно было бы перечислять долго, и боюсь, что рассказа тогда не получится, так как все тетради, которые лежат у меня в ящике письменного стола, пришлось бы заполнить перечислением его хороших качеств.

Что стоит одно то, что он с аппетитом ел всё, что давала ему мама.

– Яички очень полезны. Белок – это главное для организма.

И Виля ел яички всмятку. Конечно, крутые казались вкуснее, но он знал, что яички всмятку усваиваются организмом лучше и не нарушают обмена веществ.

В овсяной каше было много углеводов, и он ест овсяную кашу. В винегрете было много витаминов и от ел винегрет, даже противный рыбий жир он пил (правда, с отвращением) за его исключительные полезные качества.

Вот какой хороший мальчик был Виля.

Хотели бы вы быть таким? Ручаюсь, что не смогли бы. Но Виля был особенный мальчик. В этом всех уверяла мама, уверяю и я. Да и какой интерес был бы рассказывать об обыкновенном мальчике. Однако на вид он ничем не отличался от других детей.

Я забыл сказать, что он был красивый мальчик. У него были большие серые глаза, длинные ресницы, пухлые розовые щёчки. Особенно красивые были глаза – ясные, чистые, как нарисованные на нежном чистом фарфоре. С восхищением и восторгом смотрел он своими глазами на большой и прекрасный мир.

С каждым годом мир для Вили расширялся и вызывал у него всё больший и больший восторг Он доверчиво и восторженно смотрел на мир, любовался его красотой и наслаждался всем, что видел.

Он любил греться лучами весеннего солнца, любил первые ручейки. Топориком и лопаточкой он пробивал им путь в парке, полном чёрного рыхлого льда, строил плотины, пускал кораблики.

Радовался появлению первых ростков травы, любил наблюдать, как лопались почки и появлялись яркие, словно покрытые лаком, первые листочки.

Весна сменялась теплом, которое приносило новые прелести и радости жизни. Хорошо было бегать под палящими лучами солнца, купаться в прохладной речке или бродить в прохладном лесу.

Наступала осень, но и она несла множество радостей и свою красоту. Лес становился золотым. Виля любил собирать листья, в которых было столько красок и форм: ярко-жёлтые с багряным оттенком листья клёна, пурпурные листья боярышника, бронзовые листья дуба, красные листья рябины. Он набирал целые вороха самых разнообразных листьев, перекладывал их и любовался формой и окраской.

Поля пустели, становились чёрными, но в доме появлялось множество самых разнообразных плодов земли.

Виля любил помогать укладывать в бочки яркие помидоры, зелёные огурцы, перекладывать их листьями дуба и смородины, луком, чесноком, кусочками хрена. В сарае размещались громадные тыквы: розовые, жёлтые, оранжевые.

А сколько радости приносили заготовки капусты, когда дом наполнялся тонким сладковатым запахом, весело постукивали ножи, аппетитно поскрипывали под руками длинные полоски белой капусты, потом их закладывали в бочку, пересыпали яркими кружками моркови, а Виле доставались сладкие кочерыжки. Пожалуй, они и не были очень сладкими, но Виле нравилось аппетитное похрустывание кочерыжек на зубах.

И ничего плохого в мире Виля не замечал даже тогда, когда поля покрывались снегом, наступали морозы.

Хорош был сухой морозный снег, пушистый иней на ветках деревьев, который горел яркими радужными огоньками. Даже при холодном свете луны снег вспыхивал синими огоньками.

Хорош был мягкий снег в оттепель. Можно было катать огромные комья, строить снежные крепости, устраивать горку, лепить снеговиков.

Играя, Виля не замечал мороза и возвращался домой с разгоревшимися щеками: мама брала пальцами щечки и говорила:

– Яблочки поспели. Дай-ка я их скушаю и целовала у Вили щёчки. Но чем дальше, тем больше обманывала мальчика жизнь.

Среди хороших качеств мальчика вы, очевидно, заметили доверчивость. Вот эта доверчивость и была причиной многих огорчений, да что огорчений, будем говорить прямо, несчастий.

Играя во дворе под тёплыми лучами весеннего солнца, мальчику стало жарко, он снял пальтишко, и так удобнее было строить плотину. Потом снял и курточку и… Что вы думаете? – мальчик простудился. Ангина чуть было не загубила его. Он пролежал всю весну в комнате, глотая очень полезные, но невкусные, даже горькие, лекарства.

На улицу он вышел только летом.

– Весеннее солнце обманчиво! – говорила мама.

Теперь было лето и мальчику нечего было опасаться солнечных лучей. Мальчик весь день пробегал в одних трусиках. К вечеру тело начало саднить, на теле появились волдыри. Спину, а особенно плечи невозможно было задеть, было очень больно, лежать можно было только на животе. Через несколько дней кожа мало-помалу зажила и слезла клочками.

Обманула его и речка. Её прохладная струя манила всё дальше и дальше от берега. Мальчик уходил от него, уходил – и чуть не утонул. Хорошо, что поблизости был пастух и он вытащил перепуганного Вили на берег.

– То-то, дружок, недаром пословица говорит: «С огнём не шути, а воде не верь».

Обманул его и лес.

Шёл он, шёл по тропинке, а когда нужно было возвращаться, появилось множество тропинок. По какой нужно идти, Виля не знал… Только под вечер встретил его охотник и вывел из леса.

Зимой он играл, как обычно. Сперва мороз щипал его за щёки, но потом мальчик перестал чувствовать боль – и щёки оказались обмороженными. Папа долго растирал ему щёки снегом, а мама смазывала их на ночь гусиным салом.

Но обиднее всего было когда обманывали люди.

Мальчик играл и дружил со всеми, и его часто обманывали. Это считалось даже не обманом, а шуткой. Бывало товарищ доставал конфетку и говорил Виле:

– Закрой глаза, открой рот.

Мальчик выполнял эти просьбу и доверчиво открывал рот, а ему клали в рост кусочек земли. Мальчик раскусывал ее, а потом отплевывался.

Иногда взрослый парень спрашивал:

– Знаешь как татары ездят?

– Нет.

– Хочешь, покажу?

– Покажи.

И паренёк проводил большим пальцем по голове против волос. От боли выступали слёзы.

Иногда свои ближние товарищи складывали клеткой пальцы и предлагали Виле:

– Сунь пальчик, там зайчик.

А потом больно заламывали ему сустав.

В школе многие обижали его. В первый день подошел к нему рослый пятиклассник и спросил:

– Ты новичок?

– Новичок.

– Получи щелчок.

Сколько их было таких злых и обидных шуток. Подойдёт мальчик, зажмёт пуговицу между пальцев и спросит:

– Тебе нужна эта пуговица?

– Нужна.

Мальчик дёрнет пуговицу, оторвёт её и подаёт Виле.

– Нужна, так возьми её. А эта нужна?

Перепуганный Виля поспешно говорит:

– Нет, нет, не нужна!

Мальчик отрывал пуговицу и бросал её на землю.

Пришивая пуговицы, мама говорила:

– Доверчив ты больно, святая простота. Разве можно каждому верить. Ещё древние люди говорили: «Человек человеку – волк». Волки они и есть с самого детства.

Тяжелы детские обиды, но они, как и боль, легче забываются.

Между старым
и новым миром

Чем взрослее становился мальчик тем тяжелее становились обиды. Несмотря на мелкие обиды и обманы, в детстве спокойнее было жить. Даже обиды не мешали жизни. Наоборот, даже хотелось терпеть обиды, потому что Виле говорили, что есть Бог, который видит все плохие и хорошие дела. Говорили, что тех людей, которые терпят обиды, Бог возьмёт в своё царство небесное, где и будет жить человек в роскошном саду и в вечном блаженстве. Об этом говорили папа и мама, учителя и проповедники. Не верить этому было невозможно. Не могли же лгать все.

Но мальчик рос и очень изменился. Щёчки у него уже не были пухлыми, а ввалились и побледнели. Изменилась и сама жизнь. Если жизнь людей заполняла раньше вера, то теперь жизнь была заполнена борьбой. Тяжело было расставаться с радужными сказками детства.

Когда Виля впервые прочитал книгу Людвига Фейербаха, он почувствовал, что потерял в жизни самое красивое – веру в загробную жизнь. Но он знал, что это красивое было лишь повязкой на глазах человека. Эта повязка делала человека слепым, и перед глазами рисовалась иллюзия.

Теперь жизнь стала проще. Юноша видел путь к радостной счастливой жизни.

Шла тяжёлая и жестокая борьба между старым и новым миром. Впереди у нового мира стояла цель переустройства человеческой жизни, создание справедливого прекрасного мира на Земле. Ради этого стоило бороться.

Время было заполнено учением и трудом, прерываемых иногда боями против вражеских банд. Виля легко рисковал своей жизнью в боях, тратил здоровье на учение, физическую силу на уничтожение разрухи.

Частенько, сидя вечером в душной комнате ЧОНа вокруг «буржуйки», Виля и его товарищи мечтали о том времени, когда… Будущее рисовалось чётко и казалось реальным. Оно выражалось заветным девизом передовых людей всех времён: «Свобода, равенство, братство». Тогда человек не будет волком своему ближнему, а верным другом и нежным братом.

А это необходимо было сделать как можно быстрей: ведь кругом борьба, льётся кровь, а люди порою теряли представление о том, что такое жестокость.

В самых глухих лесах вылавливали бандитов. Многие из них, увидев силу, против которой невозможно бороться, закинули оружие или бросили его в прорубь и вернулись к людям, разъехались по далёким городам, чтобы скрыть своё прошлое, и стали лояльными гражданами Союза Советских Социалистических республик.

Комсомольцы сдали винтовки и «наганы» в ГПУ и получили в комитетах комсомола путёвки на рабфаки. Получил и Виля путёвку в институт Красных архитекторов.

Как иссохший песок пустыни впитывает в себя капли дождя, так комсомольцы, у которых ещё не побледнели шрамы, впитывали знания. Греция и Рим, Венеция и Флоренция, Ватикан и Лувр открывали им свои прелести, показывали ренессанс, готику, рококо, ампир и звали к новым, более совершенным формам нового стиля, достойного величия эпохи.

В большом и холодном зале макетного класса, куда врывался сквозь разбитые стёкла зимний ветер, молодые энтузиасты строили макеты городов, сёл, курортов, пионерских лагерей, трудовых коммун, лицеев.

Если можно было в ЧОНе мечтать об учении, то в холодном классе можно было мечтать о снесении Гималайских и Кавказских гор, которые загораживали дыхание тёплых ветров Индийского океана и Средиземного моря. Мечтать о сооружении великой дамбы вдоль семидесятой параллели северной широты. Тогда в Ивановской области будут расти субтропические растения, и мертвые пустыни Кара-Кум, Кызыл-Кум, Габи будут орошены водами северных рек, русла которых будут направлены к Аральскому и Каспийскому морям.

В холоде, не зная сытости, горячие юношеские головы делали сложнейшие математические вычисления в защиту своей мечты. Но скоро в пламя юношеской фантазии начали подтекать гаденькие лужицы мнений лояльных граждан.

Они незаметно вбивали клинья в дружную комсомольскую группу. Но это не был организованным фронтом или тактическим наступлением, не было оппозицией. Это было что-то неопределённое, лёгкое, как туман, который не имеет ни твёрдости, ни упругости, не оказывает сопротивления, а просто застилает горизонт. Не было даже единства этих людей в борьбе с комсомольским горением. Их можно было разделить приблизительно на три категории.

Одни считали себя примкнувшими к пролетарской культуре и спешили не только забежать вперёд, но и взять знамя в свои руки. Они смело, громогласно и горячо выступали за создание пролетарской культуры, но культура эта была уродлива и дискредитировала великий план создания нового общества. Они звали к упрощению, к строительству серых ящиков-домов или придавали зданиям вычурные формы шестерён, сочетания серпа и молота, пятиугольной звезды. Эти формы могли быть заметны только с птичьего полёта и оставляли для созерцания жителям города лишь множество углов и нагромождение геометрических тел. На эти уродливые здания наклеивался ярлык пролетарской культуры.

Другие принимали всё и соглашались со всеми. Они охотно проектировали здания в духе пролеткультовцев или новаторов в зависимости от того был ли этот проект одобрен администрацией. В самостоятельных проектах они перемешивали стили стекла и бетона с античным и псевдорусским стилем, так что получалась пестрая, аляповатая смесь. Однако упрекнуть тех и других в дискредитации нового стиля было нельзя, так как в их проектах была формально заложена идея народной революции. Нелепости этих проектов можно было объяснить новизной или её поисками. В них насильно была притянута идея, но не было пролетарской души, души хозяина, творца, передающего наследия поколениям.

Третью группу обывателей невозможно было упрекнуть ни в чём. Они добросовестно учились, знакомились со стилями, вносили серьёзные деловые поправки, составляли расчёты, учитывали всё новое, но целью их было не служение времени, а стремление к материально обеспеченной жизни советского специалиста. Они оставались и здесь лояльными советской власти.

Творческая работа комсомольской группы перемежалась дискуссиями о том, какова должна быть пролетарская культура и как архитектура должна отразить её. Это отвлекало и отводило в сторону от творческой работы.

Виля упорно старался постичь: неужели люди, подсовывающие эти уродливые проекты, серьёзно убеждены в правоте своих исканий? Неужели это плод их убеждений? А может, это обман? Но можно обмануть одного-двух, группу людей, но обмануть передовую часть общества невозможно. Впрочем, поймав себя на этой мысли, Виля думал: «Испугался детского подвоха – сунь пальчик, там зайчик» – Надо всё это как следует обдумать». Виля углубился в учение, надеясь, обогатив себя знаниями и навыками, практически доказать красоту нового стиля, гармонию ансамбля, удобства общежития. Тогда трудно будет спорить против очевидного, и сейчас важно накопить знания.

Он твёрдо знал одно, что идеалом будущего должна быть красота, простая, чистая, у которой ничего нельзя отнять и к которой ничего нельзя добавить.

На летние каникулы Виля выезжал в Сочи. Часть студентов смотрели с завистью на него, завидуя его возможностям, другие смотрели с осуждением – рано начали развиваться у парня буржуазные замашки. Но никто не знал истиной цели его поездок.

Приехав в Сочи, он останавливался у знакомого резчика по камню и нанимался в артель каменщиков-декораторов. Курорты росли один за другим и Виля наблюдал, как создаётся ансамбль города-здравницы и очага туристов. Здесь он практически знакомился с оформлением зданий – в качестве каменщика. Старый резчик по камню не всегда соглашался с замыслами архитекторов и рисовал свои варианты, которые Виля охотно зарисовывал в альбом или выполнял в макете.

Виля считал Сочи наиболее подходящим местом для практики, так как строительство курортов находилось вне сферы влияния формалистов.

Возвращался он загорелый, окрепший, с альбомами, заполненными эскизами…

Но вот учёба и завершилась. Виля получил диплом с отличием и назначение в родной город Николаевск, где ему поручили строить дворец культуры. У Вили от счастья кружилась голова. Что ещё можно желать? Ему поручили строительство в родном городе! Это будет первое архитектурное пятно в общем ансамбле. Потом он проведёт общую планировку и создаст в Сибири новый город, который неизбежно заставит людей жить по-новому. С каким удовольствием он расковыряет шелуху этих одноэтажных обывательских домов, которые сами по себе являются бастионом мещанства!.. С каким бы удовольствием тогда пригласил бы посмотреть этот город своего лучшего друга, учителя и советчика Фому Кампанеллу.

Защита дипломного проекта, получение диплома давало право забросить все расчёты и окунуться в развлечения, пожить в свое удовольствие. Однако для Вили это было началом более напряжённой работы.

Виля давно уже начал посещать Геологический институт, где слушал лекции Ферсмана. После лекции он забрасывал его вопросами. Ферсман обратил внимание, что Вилю интересует геологическое положение и будущее только одного района Сибири. Узнав, что Виля архитектор, Ферсман пришел в восторг:

– Юноша, жму вашу руку. Именно таким должен быть архитектор. Наш архитектор должен отличаться от чеховского тем, что он строит не только здания, и будущее человечества.

Виля часто бывал на квартире у Ферсмана и составил подробную карту обнаруженных и возможных полезных ископаемых Николаевска, а также прилегающих районов.

В институте Народного хозяйства он составил карту экономическую: сырьевых и энергетических ресурсов.

И только к осени он смог выехать в Николаевск с назначением на должность главного архитектора.

На стыках рельсов

В купе мягкого вагона Виля заметил, что над ним верхнее место занимает пожилой полный человек из категории тех, кого привыкли называть солидным. Виля предложил ему своё нижнее место, но человек усмехнулся.

– Я, юноша, ещё легко ношу свои девяносто восемь килограмм, и мне нетрудно забросить их на верхнюю полку. Натура у меня медвежья, сибирская, люблю лежать, как в берлоге, чтобы меня никто не трогал.

Рядом с Вилей поместились молодая красивая женщина, над ней юноша лет двадцати пяти.

Поезд тронулся. Кондуктор предложил чай.

– Товарищи, давайте все вместе пить чай, – предложила попутчица.

Юноши охотно согласились. Солидный человек отказался.

– Я, дамочка, стаканчиками не пью. Не наносятся. Я привык пить чай так, чтобы самовар мне поклонился. Я, дамочка, вообще ем, а не кушаю.

За чаем познакомились. Все ехали до Николаевска, но у всех работы были совершенно разные. Женщина ехала на работу в школе, звали её Екатерина Васильевна, юноша, который назвал себя просто Гена окончил Государственный институт журналистики и ехал на должность редактора газеты.

– По призванию я поэт, но, кажется, переболел этой оспой. Правда, рябинка от неё ещё осталась. Как только получил назначение, у меня начали громоздиться рифмы: ширь, Сибирь, богатырь, пустырь… Даже нашатырь лезет в общую кучу.

– А эти рифмы пригодятся, – заметил Виля. – Даже нашатырь пригодится. Дадим его буржую, не верящему в наши планы, но поражённому их выполнением.

– Говорят, что местный колорит не располагает к осуществлению этих планов.

– Гена, с таким настроением едут в крематорий, а не на творческую работу.

– Нет серьезно, говорят, что там люди крепки и сильны, как медведи, и, как медведи, живут в одиночку, их идеал – святость и благополучие, презирая просвещение, искусство и вообще все новое.

– Это близко к истине. Я прожил всё детство в Николаевске и хорошо знаю быт. Но нам надо изменить его. Новые дома, школа, горячее слово поэта-трибуна – всё будет направлено против «блошино-мушиного знания».

– Пожалуй, что вы правы – сказала Катя, как её стали называть Виля и Гена.

Все они были, примерно, однолетки, и возраст не требовал церемонного обращения.

Виля достал экономическую карту Николаевска, показал проект дворца культуры и приблизительную планировку города.

Катя обратила внимание, что подпись на планировке города была: «Ориентировочный план реконструкции города Сибирска».

– Вы это для другого города составляли план?

– Нет, для Николаевска. Но новому городу мы не оставим имени Николая.

– Сибирск! Да, это сильно и красиво. Вы знаете, у меня голова кружится от вашего плана. Приятно кружится. Он помогает мне почувствовать своё место. Для этого города нужны будут новые люди, а ведь мне придется работать над созданием нового человека.

– Да, – подхватил Гена, – очевидно, поэма будет складываться так: «Пришёл человек-богатырь в далёкую Сибирь, окинул глазом ширь…»

– Понюхал нашатырь – подсказал Виля.

– После чего сел писать статью о режиме экономии и о переходе на семипольный оборот – добавила Катя.

Разговоры не помешали выпить чай и съесть домашнее печенье, а Гена усердно зачистил чайной ложечкой банку с вареньем.

Наконец разговоры потухли, все улеглись спать. Гена вскоре уже сладко посапывал, как ребёнок. Разговор взволновал Вилю, и ему не спалось. Не спала и Катя.

– Виля, простите мне бабье любопытство, расскажите о своей жизни.

Виля рассказал ей свою жизнь, даже про романтические отношения с красивой первокурсницей Верой. Он звал её замуж, звал с собой, но она сказала, что подождёт, пока Виля будет иметь твёрдое положение.

– А ведь знаете, Виля, – сказала Катя, – ваша жизнь очень похожа на мою. Именно «положение» – слово, испортившее мне жизнь. Мне кажется, мой опыт может быть вам полезен… С детства я начиталась Некрасова, Чернышевского, Герцена и мечтала «сеять разумное, доброе вечное». Эта идея фикс привела меня в Академию коммунистического воспитания, организованную Крупской. Вместе со мной учился человек с высоким лбом, длинными волосами и мягкой курчавой бородой, похожий на поэта Надсона. Он знал многое, любой сложный вопрос легко разлагал на первоначальные множители. Он горячо и убеждённо говорил о будущем. Его выступления, остроумие, убеждённость имели успех, особенно у девушек, так что нет ничего удивительного, что я влюбилась, и мы сошлись. Именно сошлись на основе полной свободы личности. Жора – простите – Григорий Васильевич был двумя курсами старше меня и сразу после окончания учёбы получил назначение на должность методиста педагогики при Институте усовершенствования учителей. Он продолжал произносить горячие, остроумные речи, но у него была какая-то робость перед циркулярами Наркомпроса. Циркуляры иногда противоречили друг другу, но Георгий Васильевич именно по очередному циркуляру произносил горячие, остроумные речи. А когда я заметила ему, что он легко изменяет убеждения, откровенно сказал мне: «Убеждение – это роскошь, которую может позволить себе только нарком, а я должен дорожить своим положением. Впереди у меня кандидатская, докторская, звания профессора, академика, и может быть… Не могу же я бросить всё и идти на должность сельского учителя. Перспектива жить в холодной комнате, быть оторванным от культуры, да просто от приличной библиотеки – это перспектива деградации, одичания, опрощенчества, ведущая к самой обычной дикости. Нет, дорогая, я не хочу рисковать своим положением». В результате этого разговора я и очутилась в этом вагоне с назначением в Николаевск… Мне кажется, что вы не любите Веру. Она просто нравится вам, а эти понятия очень похожи друг на друга, их легко перепутать. А слова про «положение» и «обустройство быта» мне лично не нравятся. Простите моё ворчанье. Это от старости и личных неудач, чего ото всего сердца желаю вам избежать. Знаете, есть такая детская забава: «Сунь пальчик, там – зайчик»…

Мерно постукивали колеса на стыках, сладко посапывал Гена, богатырски храпел солидный пассажир.

Утром он поднялся первым и надолго исчез в туалетной. В коридоре уже недовольно ворчали пассажиры. Вернулся он с обильно смоченной головой, мокрая борода слиплась сосульками. Он долго и тщательно вытирался полотенцем, протирал бороду. Потом не спеша причёсывал голову и бороду перед зеркалом. Наконец волосы были уложены прямым пробором, борода солидно размахнулась по сторонам. Пассажир с той же неторопливостью уложил мыльницу, полотенце, зеркало, расчёску. Всё это делалось с такой тщательностью, словно он приклеивал вещи навечно. Так же не спеша застегнул чемодан на все защёлки. Потом достал прямоугольную корзину.

– Разрешите устроиться около вас, молодой человек, закусить малость.

Достав из корзины несколько солидных свёртков, он уложил их на столик. Потом вызвал кондуктора, сунул ему синеватый комочек бумаги в котором легко было угадать трёшницу и приказал тоном, не терпящим возражения: «Мне чайку погуще, в этом пузатеньком чайнике». Потом развернул свёртки в которых были куски мяса, колбасы, курица, солёные огурцы. Нарезав хлеба, пассажир оглядел этот натюрморт словно обдумывая что ещё можно добавить к нему, достал бутылку водки и налил полную кружку.

– Будем здоровы! – пожелал он, кажется, самому себе и выпил крупными глотками с неприятным клокотанием. Выпив, он громко крякнул, и тугой огурец так и лопнул на его зубах. Ел он обстоятельно, неторопливо с какой-то сосредоточенностью, громко разгрызая концы куриных костей и высасывая их.

Кондуктор принёс чайник. Пассажир тем же тоном хозяина приказал ему собрать бумаги и кости. Выпил ещё стакан водки, понюхал корочку и сказал кондуктору.

– Скажи повару, чтобы к двенадцати часам приготовил сотню пельменей, да настоящих, сибирских. Вот, передай ему.

Пассажир порылся в бумажнике и вынул червонец. Кондуктор ушёл, а пассажир начал пить чай, шумно втягивая его с блюдечка и громко отгрызая от большого куска голубоватого рафинада маленькие кусочки. Лицо его покрылось крупными каплями пота, который он вытирал большим платком.

Закончив чаепитие, он так же тщательно уложил в корзину стакан, нож, вилку. Сел на постель Вили, повалился на стену и громко рыгнул.

– Простите если кому неприличным кажется. Значит все мы до Николаевска едем. Что ж, будем знакомы – Евтихий Аристархович Тупинцин, председатель областного правления кооператива. Слышал вчера ваше щебетание, птенцы. Вот я и есть тот «местный колорит», как изволил выразиться молодой человек. Более того, я вершина «местного колорита» к которой стремится каждый сибиряк. И скажу вам, жаль мне вас, птенчики, трудно вам будет работать с вашими хрупкими мечтами. Нет, не уступит сибирский медведь свою берлогу, а потревожите его, встанет он на задние лапы и попрёт прямо на рогатину. Как вы не планируйте города, какие стихи ни пишите, медведь останется медведем.

– Это что угроза? – спросил Виля.

– Нет, предупреждение. Ведь если юноша пойдёт с дробовиком на медвежью берлогу, каждый за долг сочтёт предупредить его, от опасности уберечь. Вот и я упредить вас хочу: не трогайте вы сибиряка. Сделали революцию, и ладно. Установили, было, военный коммунизм, да не сдюжили – дали НЭПу разворот. Ну и оставьте народ в покое, пускай обогащается. Крути-верти, а Лев Давыдыч правильно насчёт перманентной революции сказал. Одну буржуазию уничтожили – другая нарастёт. Дали свободу, землю и не тревожьте народ, не тяните его в коммунию. Где вы видели, чтоб медведи табуном паслись? Фабрики – рабочим, земля – крестьянам, устраивайте смычку города с селом. И будет, братцы, то, что более умные да ловкие к руководству придут, им и почёт, и первый кусок пирога. Кто послабей да попроще, если не сумеют хозяйство в руках держать, пусть на хозяина работают, присматриваются, как хозяйничать надо. Так было, так есть, так и будет. Сказано: человек человеку – волк.

– А каким путём вы к областному руководству добрались?

– Честными путями, молодой человек, как трудящийся, эксплуатируемый бывшим купцом Семёновым. С двенадцати лет в мальчиках служил. Тумаков съел больше, чем пельменей, но наука она не в лес идёт, а в голову, – вышел я в приказчики. И тут хлебнул горячего до слёз, но товар и обороты изучил досконально. Тут революция подошла. Меня враз заведующим магазином назначили. Поднял я торговлю, меня в правление назначили. И тут я сноровку показал. Вот теперь и нахожусь у областного руководства. Тут меня никакое ГПУ не уколупнёт. Потому что всю коммерческую науку я на своей шкуре превзошёл.

Вот надысь прислали нам студента из торгового института. И точно, наука у него великая: как начнёт стихи Пушкина сыпать, так по полчаса подряд тараторит. А смекалки коммерческой нет. Все ждёт, когда ему наряд спустят, а людям лес вынь да подай. Ну, меня спрашивают. Я к директору (конечно, не коммерческому) на лесопилку. Балычку, икорки да полдюжины шустовского коньячку – и пять вагонов леса у меня на складе. Ну, конечно, на какой-то процент не выполнит план, премии не получит, так он её от меня ее получил. Опять же государству не расходоваться… Пробовали ко мне придираться, но только не их ртом мышей ловить. А теперь у меня положение твёрдое. Ежели где что и не так, не спросят.

– Но ведь это взятки?

– Да ведь как назвать. Одни говорят взятки, другие – магарыч, третьи – благодарность, четвёртые – выручка. По всякому называть можно.

Вот вы, молодой человек, дворец собираетесь строить. Вам, конечно, всякие лимиты спустят, а без меня не обойдётесь. Стены поставите, и крышу возведёте, и покрасите, а вот шпингалетов не хватит. Писарь там ноль к цифре один не поставил вместо 1000 – 100 получилось. Вы ко мне пожалуйста, я вам шпингалеты, вы мне – гвозди. Как говориться: «рука руку моет».