Посланник МИД. Книга третья

Вступление

22 июня 1941 года, Берлин, кабинет Шелленберга

Нахлынувшие воспоминания о нашей первой встрече с Вальтером Шелленбергом видимо как то отразились на моём лице, чего я собственно говоря и не собирался скрывать.

Он тоже широко улыбнулся мне и с распростёртыми объятиями шёл мне на встречу.

На нём был серый штатский костюм от лучших парижских кутюрье.

– Здравствуй дружище Серж, – произнёс он своим мягким голосом, тепло обнимая меня.

Я ответил на его радушие своими объятиями и сказал недовольно:

– От друзей не прячутся целый день…

– Я не прятался, – возмутился он, улыбаясь, – просто Серж я был очень занят, – выкрутился Вальтер.

– И что же так могло тебя занять? Не война ли с нами?, – не принимая его шутливого тона, я спросил серьёзно.

– И это тоже…, – махнул он небрежно рукой, как будто начать войну СССР было для него, словно игры в кегли.

– Ну не обижайся, – похлопал он меня дружески по плечу, приглашая присесть на мягкое кресло у низкого столика, на который уже нам сервировали лёгкий завтрак.

Я не стал чиниться и присев, тут же налил себе ароматного свежезаваренного кофе, которым стал запивать чудесные французские круассаны и мой любимый штрудель по-берлински.

Дождавшись, пока я получу удовольствие от еды, Вальтер продолжил всё тем же его фирменным задушевным и вкрадчивым голосом.

– Конечно Серж, ты вполне можешь быть в обиде и на меня, и на фюрера… Но у нас не было другого выхода…

– Нам нужны развязанные руки на Востоке Европы, чтобы сделать большой бросок на Ближний Восток, – принялся Шелленберг мне в очередной раз пересказывать этот бред. Я молча ел и слушал…

– И для этого вы решили поставить на кон свою судьбу, Германии наконец…, – зло я буркнул, продолжая наслаждаться завтраком.

Он на это только широко улыбнулся, как кот, наевшийся сметаны. Затем он подошёл к своему огромному столу и достал из одного из выдвижных ящиков коричневую коробочку с золотой свастикой.

Затем заговорил более серьёзно:

– Герр Козырёф, мне поручено фюрером германской нации Адольфом Гитлером вручить Вам эту награду…

Я при этих напыщенных слова встал…, а Вальтер продолжил:

– Герр Козырёф, Вы награждаетесь рыцарским крестом с дубовыми листьями за неоценимые заслуги пред рейхом…

Сказав эти слова, мой друг открыл коробочку, достал оттуда награду, подошёл ко мне и за ленточки повесил её мне на шею.

Мне ничего не оставалось, как вскинуть руку в нацистском приветствии и рявкнуть нечленораздельно «Хайль», дожёвывая берлинский штрудель.

– Ну теперь ты доволен?, – спросил улыбаясь Вальтер.

– Наградой да, а вот войной нет, – откровенно я ответил.

На что он, пожав плечами, сказал:

– Если хочешь знать… все генералы и я… были против… но фюрер был непоколебим…

– Что буде с посольскими?, – перешёл я на другую тему.

Шелленберг снова небрежно махнул рукой, но заметил тень на моём лице, пояснил:

– Серж, я ничего не решаю…

– А что будет со мною?, – спросил я уже про свою судьбу.

Тут Вальтер стал совсем серьёзен:

– Серж, как ты понимаешь, ты нам нужен там, а не здесь…

Я его перебил:

– Тогда я должен быть в посольстве до конца… каким бы он не был…

Шелленберг покивал согласно головою, сказав:

– Я тоже так думаю… Но продумай, чем ты теперь можешь быть полезен Сталину… Не выкинет ли он теперь тебя из своей колоды? По сути – ты провалил дело…

Его слова меня больно резанули… Я это прекрасно понимал и даже чувствовал огромную вину… Особенно когда увидел фото наших убитых, раненных и пленных солдат на страницах экстренных выпусков немецких газет… Они и тут лежали на столе…

– В любом случае мне лучше быть в посольстве и если будет обмен… то уехать со всеми, – высказал я свою мысль.

Он согласно кивнул… Тут у него на столе прозвучал звонок телефона. Вальтер неспеша подошёл, снял трубку и после приветствия, стал внимательно слушать.

Затем коротко буркнул в неё «Хайль» и положил назад на рычаг.

После чего улыбнувшись произнёс:

– Утёр ты нос этому зазнайке Мюллеру… Ничего его молодчики важного в посольстве не нашли…

– Как тебе это удалось? Не скромничай, Серж… Твоя работа?, – весело засыпал меня он вопросами.

Тут уже я пожал плечами и небрежно ответил:

– Не дело личного посланника Сталина с этим возится…

Лицо Шелленберга посерьёзнело и он сказал:

– А кто вчера убеждал Деканозова, что сегодня будет война?

– А это прокол, – пронеслось у меня в голове, – это твой очередной прокол дорогой мой друг… так вот взять и сказать, что у вас есть агент среди посольских… Мне теперь не составит труда его вычислить… Ведь и его ты захочешь обменять на немецких дипломатов в СССР…

На этот вопрос Вальтера и кого угодно из моих здешних «хозяев», я ответ заготовил заранее:

– Так теперь ни у кого нет сомнения, что я не предатель… для советских, – сказал я тоже серьёзно.

– Да, это серьёзный аргумент … в случае твоего возвращения в СССР, – согласился Шелленберг.

Затем он также неспеша подошёл ко мне и аккуратно снял с меня гитлеровскую награду.

Помещая её назад в коробочку, он пояснил:

– Тебе она там ни к чему… Пусть тут тебя подождёт, – и снова улыбнулся улыбкой Чеширского кота.

А у меня в мозгу снова всплыло: «Ну вылитый Табаков»

– И кто этот Табаков? И ещё какой то кот Матроскин?

Потом Шелленберг нажал кнопку у себя под столом и вошедшему по вызову эсэсовцу приказал:

– Доставить его назад, – при этом кивнул на меня.

И уже без всяких дружеских объятий я покинул кабинет руководителя контрразведки Третьего рейха.

В коридоре столкнулся с ещё одним штатским, конвоируемым таким же эсэсовцем. Ни он, ни тем более я, виду, что знаем друг друга, не подали…

Память услужливо мне подсказала, что это Борис Бажанов, бывший личный секретарь Сталина, бежавший из СССР в 28-м году, с которым я познакомился уже в Париже…

***

В конце марта 1935 года мне пришло из Москвы поручение срочно убыть из Берлина в Париж в помощь тамошнему нашему полпреду товарищу Потёмкину.

Товарищ Довгалевский, – мой хороший знакомый и даже можно сказать старший друг, который до этого занимал там этот пост, скоропостижно скончался ещё в июле прошлого года.

Я прекрасно понимал резоны, которыми руководствовались в НКИД…

Особенно в свете недавно полученных мною сведений из недр генштаба рейхсвера, о готовящемся нападении Германии на СССР в союзе с Польшей, Финляндией и Японией.

Эта информация мною уже переправлена в Центр…

Вместе с нарушением Гитлером Версальского договора сразу после занятия немцами Саарской области в начале этого 1935 года, это вызывало видимо тревогу в Москве…

Перед отъездом в Париж мне нужно было решить некоторые бюрократические вопросы.

В «бюро Риббентропа» мой здешний «шеф» сказал:

– Герр Козырёфф, желания ваших хозяев из Москвы совпадают и с нашими…

Это меня несколько удивило, а он, заметив это, пояснил:

– Дорогой Серж… так будет всегда… Вы по прежнему на службе у меня и у фюрера!, – почти выкрикнул он последнее слово…

Потом обсудив детали нашей с Риббентропом связи, я, распрощавшись с ним и коллегами по бюро, убыл в наше полпредство в Берлине.

Там видимо были уже предупреждены и меня сразу же принял наш полпред товарищ Суриц.

Благодаря знакомству с покойным Довгалевским и здравствующей Александрой Коллонтай, – глыбами советской дипломатии, я уже знал биографию этого удивительного человека.

Яков Захарович Суриц родился в 1882 году в еврейской семье владельца ювелирного магазина в Двинске, сейчас это Латвия. В 1902 году вступил в Бунд. Насколько я сейчас знал, это такая революционная еврейская организация, из которой вышли многие известные деятели революции и руководители нынешнего СССР.

В 1903 году Суриц уже в РСДРП, а с 1917 года в стане Большевиков.

В 1907 году был арестован и сослан в Тобольскую губернию, освобождён в 1910 году. Эмигрировал в Германию. Учился на отделении государственно-общественных наук философского факультета Гейдельбергского университета, изучал право в Берлинском университете.

В 1917 году вернулся в Россию…

Во время Октябрьской революции, как мне по секрету сказали – «находился по другую сторону баррикады»…

– Что это могло значить?

– Наверное примкнул к Каменеву и Зиновьеву – противников вооружённого захвата власти большевиками, – решил я. – Но потом прощённых Лениным, как и все «оппортунисты»…

С 1918 года работает в Народном комиссариате иностранных дел РСФСР.

Затем до средины 1919 года работал заместителем полпреда в Дании по рекомендации самого наркоминдел товарища Чичерина.

Потом был послан полпредом в Афганистан, где пробыл до 1921 года.

В тоже время с 1920 по 1922 год был членом Туркестанской комиссии ВЦИК и СНК РСФСР и уполномоченным НКИД по Туркестану и Средней Азии, до присоединения их к СССР.

В 1922-1923 годах – дипломатический представитель в Норвегии.

А с 1923 года аж по средину этого 1934 года… почти 10 лет… полномочный представитель СССР в Турции.

Сейчас занимает важный пост – полномочного представителя СССР в Германии.

«Самая светлая голова среди здешних дипломатов», – так справедливо охарактеризовал его нынешний посол САСШ в Германии Уильям Додд.

Я с этим утверждением был полностью согласен…

Товарищ Суриц не стал ходить вокруг да около, так как он честно признался, что понятия не имеет о моих полномочиях, а просто рассказал мне о товарище Потёмкине, который сейчас занимал пост полпреда СССР во Франции.

– Сергей Владленович, – начал он официально. – Я с товарищем Потёмкиным проработал почти пять лет в нашем полпредстве в Турции…

– Он у меня был там и консулом и в советниках…

– А вообще то он учитель, – удивил меня товарищ Суриц и пояснил:

– Он ещё в июле 1918 года председательствовал на I Всероссийском съезде учителей, в апреле 1919 года являлся организатором I Всероссийского съезда по народному образованию.

– И только 1919 году вступил в Партию!, – продолжал удивлять меня полпред, так как до этого я имел дело с товарищами с так называемым «дореволюционным партийным стажем».

– Но ты, товарищ Козырев на это не гляди…, – повёл свой рассказ дальше Суриц. – В 1919 году товарищ Потёмкин был направлен на фронт, где занимал должности члена Реввоенсовета 6-й армии, начальника политотдела Западного, а затем Южного фронтов. – В общем был в самом пекле… – Там на фронте и познакомился с товарищем Сталиным, – сказал веско Суриц и уже заученно добавил: – С нашим самым гениальным Вождём и Учителем…

– И уже по его … товарища Сталина… личному поручению Потёмкин с полномочиями Ревтрибунала фронта не раз выезжал для водворения порядка в частях, одновременно командуя особым отрядом…, – с особой интонаций произнёс Суриц и уже буднично добавил:

– В Одессе Потёмкин встретился с товарищем Дзержинским, после чего в 1922 году перешёл на дипломатическую работу. В том же году став членом миссии Российского Красного Креста по репатриации русских солдат из Франции, а летом 1923 года был назначен председателем комиссии по репатриации бывших русских солдат и казаков из Турции, – лаконично закончил эту часть описания биографии Потёмкина товарищ Суриц.

Затем дав мне переварить услышанное, продолжил меня удивлять:

– В 1932 году Потёмкин был назначен на пост полномочного представителя СССР в Италии… Находясь на этой должности, товарищ Потёмкин сумел завязать дружеские отношения с Муссолини, за что, неоднократно подвергался критике нашего руководства из НКИД, – сообщил мне полушепотом Суриц и добавил:

– У него на письменном столе… как говорят… стоит фотография Муссолини с дружеской надписью…

После чего многозначительно на меня посмотрел…

А я про себя подумал:

– Без одобрения Сталина вряд ли такое было бы возможно …

И в подтверждение моих мыслей Суриц сообщил мне, что подписанный в 1933 году советско-итальянский договор о дружбе, ненападении и нейтралитете является главной заслугой Потёмкина на посту полпреда СССР в Италии.

Затем Суриц напомнил мне, что в сентябре прошлого 1934 года Потёмкин вместе со мною входил в состав советской делегации на Ассамблее Лиги наций, когда нас туда приняли. И сразу же после этого был назначен на пост полпреда СССР во Франции.

А у меня пронеслось в голове: – Чего же я ещё тогда не успел хорошо с ним познакомиться?

Глава 1.

И вот я в экспрессе Берлин-Париж…

Я много раз за время своей жизни в Германии покидал её…

Но в этот раз нахлынули на меня чувства, заставившие меня оглянуться назад…

Я приехал в Германию в 1930 году.

Раздавленная Версальским договором, загнанная как мышь под плинтус, разгромленная, она имела весьма убогий и даже растерянный вид, – как точно подметил мой друг Александр Вертинский. С которым меня свела судьба во время моего пребывания в Германии, где он гастролировал.

Немцы, что называется, ходили на цыпочках, стараясь не шуметь, как в доме, где только что умер кто‑то. Они были грустны и любезны. И растерянны.

Им свойственна медлительностью мышления, и они всё ещё не могли постичь своего краха.

Это было для их разума слишком неожиданным.

Военное поражение, революция и бегство кайзера.

И самое страшное – с них содрали форму!

Для того, кто не жил в Германии, тому не понять, что значит для немца военная форма, дисциплина и порядок.

Это жизнь, которой он живёт. Это краеугольный камень его существования.

А эта скотина Гитлер, когда пролез во власть, вернул это всё немцам. Их военную форму! Этим ничтожно малым, незначительным, но филигранным жестом он завладел их душами.

В 1930 году, когда я сюда приехал, немцы почти все ходили в штатском. Форма была уничтожена.

Придурковатые прусские помещики – юнкера, битые генералы, полковники и майоры, были поголовно переодетые в цивильное, и поэтому выглядели как скрывающиеся в чужой одежде мошенники или простые разорившиеся бюргеры.

От всего воинственного их прежнего вида у них остался один блестящий и надменный монокль в глазу.

Для них это было по настоящему тяжелое испытание!

А тут ещё и их любимы монарх трусливо сбежал! Тот самый кайзер, на которого они… без преувеличения… молились словно Богу.

Немцы были воспитаны с детства в духе подчинения и обожания своего монарха, как в России – Царя-батюшки!

Череда послевоенных невнятных «демократические правительств» никого не могла тут обмануть.

Портреты Вильгельма имелись по прежнему в каждом доме, но теперь не висели на самом видном месте, а были спрятаны.

Но каждый год… в день рождения кайзера… доставались и подальше от посторонних взглядов немцы проливали над ними горькие слезы.

Миллионы немцев отсылали в этот день открытки с поздравлениями в Голландию, в город Дорн, где открыто и скромно жил бежавший туда Вильгельм.

И он… оттуда… неизменно присылал каждому обратно по открытке с благодарностью за поздравления… Правда они были напечатанные на дешёвой бумаге и с одинаковым сухим для всех текстом… Но! За его подписью!

Немцы… привыкшие повиноваться, шагать строем, тянуться и подчиняться, были на распутье…

Они, были предоставленные самим себе, как собака без будки и хозяина… Потерявши «палку», «ошейник» и «цепь», в которые они слепо верили, немцы растерялись до такой степени, что вызывали жалость у некоторых сердобольных людей.

Как будто стадо овец выгнали из тёмного хлева на свободу… без пастуха.

Однако… со временем они стали приходить в себя…

Было открыто сообщение с Миром… Прежде всего с Францией и Англией. Появились туристы…

Немцы из злых волков переоделись в мирные овечьи шкуры.

Постепенно кайзеровский вид граждан послевильгельмовской Германии исчезал.

На его место приходил обычный штатский облик населения Западной Европы.

Как я уже знал, очень сильно по немцам, ударила инфляция в 23‑м году…

По рассказам многочисленных моих собеседников, это была жуткая картина послевоенной экономической катастрофы.

Немецкая марка в те дни скатывалась вниз с молниеносной быстротой.

– Настоящий «блиц-крах» Германии!, – как прокомментировал мне те дни Александр Вертинский, заставший всё это тут.

– Удержать её не могли никакие силы, ни земные, ни небесные, – говорил он.

По его словам, немцы тогда окончательно растерялись… началась паника. Массовые самоубийства охватили Германию.

А ловкачи всякого рода кинулись скупать дома целыми кварталами…

И немцы, как одурманенные, продавали их за ничего уже не стоящие миллионы марок, которые через несколько дней оказывались простыми бумажками.

Огромные универсальные магазины, такие, как «Хофф», например, оказывались вычищенными от товаров за одно утро.

А к вечеру того же дня марка падала вниз так, что то, что было продано магазином за сто марок, нельзя было уже купить и за тысячу.

Пока сознание несчастных немцев переваривало все это, многие нувориши заработали огромные состояния на их беде.

Когда до граждан наконец дошло, в чем дело, было уже поздно. Почти все они были разорены.

Таковыми были первые послевоенные годы существования немцем.

Но затем всё наладилось…

Когда воспоминаешь какую‑нибудь страна, где бывал и жил, то она в твоём мозгу приобретает некие формы и ассоциации.

Например, Франция представляется мне чем‑то лёгким, ажурным, каким‑то кружевом, сотканным причудливым узором … как чулок или нижнее бельё прелестницы…

Когда же я думаю сейчас о Германии, то я представляю себе громадную серую уродливую глыбу.

На верху у этой громадины – меч, устремлённый на восток…

А под ним роковые слова: «Там немецкий меч добудет землю для немецкого плуга».

Эта глыба распластала под собою немецких мыслителей… и мудрых деятелей…

Но несправедливости ради должен сказать, что не все немцы разделяют эти захватнические планы относительно России-СССР.

Многие из них с большим интересом и даже с нескрываемой симпатией следят за стройкой в СССР или как тут выражаются: «социальным экспериментом».

Немецкий народ в основной массе своей не только не хочет войны с нами, памятуя заветы Бисмарка и прежние уроки, но некоторые, более культурные немцы даже хотят учиться на русском опыте.

Эти прогрессивные представители германской нации охотно вступали в беседы со мною. Вопросы на меня сыпались разны и много… как из рога изобилия.

Причина этому была одна.

Немецкие специалисты, побывав в СССР и возвратившись по окончании своих контрактов, рассказывали много о том, какие колоссальные стройки и положительные перемены происходят там.

И этим невольно вызывали большие симпатии и интерес у немцев к моей Родине.

– Русские, – говорили они, – хоть и большие фантазёры – мечтатели, но ещё и энтузиасты, оптимисты, влюблённые в свою страну, верящие в свои пятилетки. «СССР догонит и перегонит Америку!» Так тогда писали все Советские газеты.

Коммунистическая партия была довольно значительно представлена в Германии. Я был знаком с её руководителями.

Я сам видел разрешённую правительством демонстрацию коммунистов, которая шла по Унтер-ден-Линден в течение двух часов шеренгами по четыре человека в ряд.

Но это всё в прошлом… После Гитлера, коммунисты ушли в подполье, кто не был схвачен и брошен в концлагеря. Некоторая часть их уехала из страны… многие из них в СССР. Но к большому удивлению товарищей из нашего полпредства в Германии и представителей Коминтерна, целые районные ячейки местных коммунистов перешли в НСДАП.

Как-то Гитлер, хвастаясь передо мною этим печальным для меня фактом, заявил:

«Из коммуниста может получиться хороший нацист… а вот из гнилого социал-демократа никогда!»

Мои мысли снова вернулись к образу Германии…

Немки… Женщина в немецкой семье и обществе вообще… не играет никакой практически роли. Хорошая немка, как тут говорят, должна знать только три «К»:

– Киндер!

– Кюхе!

– Кирхе!

То-есть детей, кухню и церковь.

Не сильно тут развернёшься…

По воскресеньям по дороге к Тиргартену я часто наблюдал такую картину: Множество немецких семей шли на прогулку в Ванзее или куда‑нибудь в ещё… У всех их всегда одно и то же.

Идёт важно и надменно их глава семейства пыхтя огромной вонючей сигарой и засунув руки в карманы. Впереди него бежит его выводок детей…

А сзади, еле перебирая ноги, ковыляет навьюченная, как ослик, его вторая половина.

Она несёт за спиной тяжеленный рюкзак с едой и выпивкой…

При этом в руках она может тащить ещё что‑нибудь вроде подстилки, ковра, летней палатки, ракеток для бадминтона или сетку с мячами.

Все это выглядело нормой.

Дома же, в свободное от работы время, готовки, уборки, походов по магазинам и базарам, все немки вяжут. Вяжут до исступления.

Производя огромное множество различных «набрюшников», «напульсников», «митенток», перчаток, носков, шарфов и прочего.

Они наплетают громадное количество всяческих салфеток, подставок, колпаков для чайников, кофейников, разные виды подстаканников.

На всей мебели в любой квартире много навалено этих вязаных тряпочек.

Куда бы ты ни сел, куда бы ты ни положили руку, везде ты натыкаешься на квадратики, кружочки, полосочки…

Всё это вывязанно с беспощадной тщательностью, с уморительными узорами и кружевами.

В этом также зарыто их непроходимое и в тоже время милое немецкое мещанство.

Тебя как бы этим предупреждают: «Осторожнее! Не наследите! Не пролейте! Не насорите!..»

Даже для зубочисток они вяжут очаровательные чехольчики.

Всё это имеет и обратную отвратительную сторону… Так как разводит в их квартирах страшную пыль, как и любые тряпки, наваленные без всякой меры.

Все эти вязальщицы-хозяйки квартир к тому же ещё и сыщицы-шпики…

Они следят строго за своими жильцами, как тюремные надсмотрщики за заключёнными.

У меня в комнате стоял диван, и я привык сидеть в его левом углу… И вот… я однажды нахожу записку хозяйки, в которой она просит меня сменить угол и сидеть справа, чтобы диван просиживался равномерно… ха-ха.

В Бонне… у одной хозяйки, у которой я снимал комнату, было такое огромное количество вязанного тряпья, что в доме буквально не было ни одного необвязанного места или предмета.

А в самом центре квартиры… в гостиной на обеденном столе стоял огромный красный гном для чайника, связанный из бельевых окрашенных верёвок…

Больше в квартире нечего было обвязывать категорически.

Однажды, вернувшись домой, я был поражён тем, что моя хозяйка плела новый колпак на чайник, но только ещё больших размеров.

Во Франции я однажды услышал от одного художника: «Я не знаю, на что я был бы менее способен, чем быть немцем…»

Мне тоже тут показалось, что стать немцем нельзя, им нужно родиться.

Я знаю, например, людей, которые очень легко уживаются в любой стране.

Мне приходилось встречать, скажем, русского, который долго жил в Америке.

И я думал про него: «Он стал настоящим американцем».

Или встретишь теперь в СССР какого‑нибудь американца… их кстати полно там… который обрусел и совсем ничем не выдаёт своего заокеанского происхождения, и ты невольно думаешь о нем: «А он совсем уже стал русским…»

Так вот … по моему глубокому убеждению… стать немцем никогда нельзя!

Немцы имеют такие, свойственные только им, черты характера, которые не могут быть приобретены. С ними рождаются.

Прежде всего у них в крови дух чинопочитания и преклонения перед законом. Каков бы этот закон ни был… как например сейчас – фашистский и антисемитский.

Мне один европейский дипломат рассказывал, что во время революции, которая вспыхнула в Германии после проигранной войны, он жил в Берлине, в отеле «Националь».

Этот отель этот выходил окнами в Тиргартен – большой парк-лес в центре города, вроде парижского Булонского леса.

И тогда он лично наблюдал из окон своего номера, как кайзеровские войска, выстроенные посреди аллеи, начали стрелять по демонстрации…

Демонстранты испугались и побежали.

Они оказались перед большим газоном травы, за которыми был лес, где они могли спрятаться от огня.

Но немцы бежали строго по… дорожкам аллеи, потому что на газонах стояли надписи: «Verboten!» – Запрещено!

Припоминаю и другой случай… уже со мною…

Как‑то раз… уже работая в «бюро Риббентропа, я как обычно… приехал туда аккуратно в 8 часов утра.

И каждый раз … как и до этого в течении года… я там показывал свой пропуск в контрольной будке одному и тому же сторожу, который, естественно, знал меня в лицо.

И вот… в тот раз я забыл свой пропуск в кармане другого пиджака и приехал без него.

И сторож не пустил меня!

Потому что в конторе висело объявление: «Без пропусков вход запрещён».

Опять «Verboten!».

А меня ждали в Бюро… Напрасно я пытался объяснить сторожу, что задержка будет иметь пагубные последствия. Он был непреклонен. Прошёл целый час, пока посылали другого дежурного за новым пропуском.

Вот какова сила преклонения немцев перед порядком и законом!

Столица Германии – Берлин. В переводе – берлога. Мрачный город.

Как и все немецкие города. В их архитектуре есть общая… какая‑то ужасно застывшая угрюмая одинаковость.

Дома – как фибровые коричневые чемоданы.

Вывески всех магазинов написаны одними и теми же готическими буквами, витрины похожи одна на другую, как пара кайзеровских начищенных сапог или блестящих моноклей…

Вот хотя бы взять любую улицу в Берлине, на которой ты живёшь, допустим, два-три года. И вот однажды пьяным тебя привозят на такси и оставляют совершенно на другой улице и на другом конце города… и даже может быть в другом городе.

И тебе обязательно покажется, что это улица твоя!

Кроме Курфюрстендама, в Берлине все улицы похожи между собою. Да и памятники тоже. В немецком искусстве нет возвышенной эстетики и самое главное – нет полёта фантазии. Все представления немцев о красоте тесно связаны с армией, удобствами и пользой.

Я сейчас полностью убеждён, что если немцу снится рай, то он обязательно в виде ровных рядов постриженных деревьев, увешанных гроздьями сосисок, и фонтанов, бьющих пивом, спрятанных в прохладной тени этих ровных деревьев. Пресловутый тевтонский, прусский милитаризм очень отразился на памятниках.

Целые аллеи в Тиргартене заставлены памятниками прошлых кайзеров и генералов в самых пышных военных позах.

В Берлине я не видал ни одного памятника человеку в цивильном. Если они и есть, то их не видно. Они растворены в общей массе солдафонских монументов.

Столица Германии переполнена мещанскими вещами.

По чьей‑то инициативе был даже создан великолепное заведение развлечений: «Музей безвкусия».

Там собрали массу всякого рода скульптур, живописи и вещей домашнего обихода, которыми немцы украшают свой быт.

Я был в этом музе. Это – потрясающее зрелище мещанской пошлости, обывательского понятия о роскоши и красоте.

Чтобы описать всех этих голых красавиц в виде статуэток, раскрашенных в лилово-жёлтые тона, всех этих адово-красных Мефистофелей и картинок из «красивой римской жизни» не хватит никаких … даже русских ругательств…

И тем не менее… в каждой семье бюргера я видел всё, что было на этой выставке.

Немецкое представление об эстетике наивно, тяжело и местами ужасно.

Оно проявляется во всем: в одежде, домашней обстановке, в еде, в развлечениях, в юморе.

Приехав в Германию в 1930 году, после советской скудной гастрономической действительности, я был поражён её немецким разнообразием.

Я с удовольствием стал тут регулярно есть сосиски, которые, конечно, немцы делают непревзойдённо.

Хотя еда в Германии также весьма тяжёлая.

Это я уже потом понял, что немецкие меню на самом деле разнообразием не блещут.

Главным блюдом в их гаштетах является свинина.

В любых сочетаниях, под разными соусами. Будь то это сосиски, колбасы, окорока, котлеты или просто зажаренная нога – но всегда свинина.

Есть ещё гусь, но это уже считается роскошью и подаётся только на Рождество.

Рыбу немцы не уважают, но вот картофель их настоящая национальная еда. Его они едят со всяким блюдом и в огромном количестве.

Едят немцы помногу и жирно.

Одно из блюд, которое подают в их заведениях общепита, приводит меня прямо в ужас.

Оно называется «айсбайн» – это огромная говяжья нога, хорошо отваренная в супе, и которая подаётся на стол целиком, как она есть.

Я, припоминаю, как задрожал, впервые увидев, как её едят.

Вначале немцы орудуют над ней ножом и вилкой, постепенно срезая с неё мясо и жир.

Затем этот огромный мосёл они берут в обе руки и начинают обгрызать его. Настоящий обед каннибалов!.. Ха-ха.

Запивают немцы свою пищу неизмеримым количеством пива.

Которое… нужно отдельно сказать… тоже превосходного качества. Но напиваются немцы тяжело и мрачно.

У Германии есть Рейн, на берегах которого произрастает чудесный виноград и из которого производят одни из лучших в мире по качеству, знаменитые рейнские белые вина. С которыми не могут соперничать даже лучшие белые вина Франции.

Но немцы не любят вино.

Они пьют пиво. А вино идёт на экспорт.

По всей Германии выстроены тысячи огромных пивных дворцов… в четыре-пять этажей, … во всех города, они вмещают тысячи посетителей каждый, но даже они не могут вместить всего количества посещающих их.

На каждом этаже такого дворца играет отдельный оркестр.

Вся там собравшаяся публика пьёт только пиво.

Весьма примечательны и интересны мужские уборные при них.

Они представляют из себя особое произведение германского гения и искусства… это целые дворцы из кафеля и мрамора с высокими потолками и все в зеркалах и с начищенной бронзой.

Всё в пивных дворцах – для удобства пивных клиентов.

У такого важного заведения, как туалет в пивном дворце, конечно же есть его заведующий! Он встречает всех у входа туда… величественный, как губернатор на дворянском балу.

Начальник такой уборной всегда полный собственного достоинства толстяк немец. На нём чёрный сюртук, который наглухо застёгнут, из под него виден накрахмаленный воротник с непременным чёрным галстуком. Во рту у этого стража клозета неизбежная вонючая сигара, на лице блуждает снисходительная ухмылка…

Тут мои воспоминания о Германии переключились на курьёз, который произошёл со мною перед самым моим отъездом…

Приблизительно дня за три до моего отъезда в Париж ко мне в пансион прибыла довольно экстравагантная делегация.

В неё входили несколько дам и пара тройка мужчин.

По фамилиям, которые они мне называли при представлении, я понял, что они все явно балтийско-немецкого происхождения – то есть остзейские, как тут принято говорить о немцах с тех мест.

Некоторые из них были графами и баронами, остальные соответственно – графини и баронессы. После того, как я им предложил присесть, я осведомился о причине их визита ко мне.

Начали дамы… с преувеличенных комплиментов моей популярности в дипломатических, политических и светских кругах Берлина.

Сделав, так сказать, «артиллерийскую подготовку».

Затем началась атака по всем правилам ведения светских бесед. Слово взял уже представитель сильного пола.

Один из баронов, протерев перед этим тщательно свои очки и рассматривая свои холёные руки в родовых дворянских кольцах с гербами, стал излагать мне цель их визита, осторожно подыскивая слова.