Рушатся великие империи, в жестоких битвах сходятся обезумевшие народы, чьи жизни на картах азартно проигрывают тщеславные полководцы, а гордые адмиралы, почти шутя, одним залпом главного калибра, разливают в океанах новые тёплые течения, с медленно остывающей кровью. И после разочарованно удаляются в свои роскошные каюты, требуя от стюардов чего-нибудь покрепче.

Тогда мир полностью погружается во мрак. Едкий орудийный дым заменяет ему облака, вспышки выстрелов – молнии, зарево пожарищ – восходы и закаты. Голодные звери, презрев Божественный наказ, оставляют лесные тропы и выходят поближе к человеческому жилью, алчно взирая на тусклые окна. А сам человек в ужасе забивается в труднодоступную пещеру и оттуда дикими глазами таращится на порождённый им хаос и опустошение, не веря, ни дневному свету, ни серебристому лику луны. Обманщица! Скольких романтиков уводила ты по искристой дорожке над беспечно колыхающимися волнами на поиски новой мирной жизни? А они выстраивались в маршевые колонны и шеренга за шеренгой поглощались чёрной пучиной… И тогда из глотки, ещё вчера рождающей стихи и заумные публичные речи, вырывается вопль:

– Ооо-ууу!!! – разносится над сумеречными просторами, бессмысленно и безнадежно.

Благородство не определяется титульными книгами, чинами и правом рождения, истинное благородство определяется делами. Имя которым – Любовь.

Очередная Великая земная трагедия нисколечко не взволновала необъятный Космос. Как может волновать то, что уже давно свершилось? И то, что теперь происходит на Земле, напоминает звёзды, которые уже давно погасли, но продолжают посылать запоздавшие лучи. Вы видите давно исчезнувшее, поглощённое вечностью мерцание жизни. И все Великие зарницы, что начинают полыхать на оживлённой планете, для Вселенной – погасшие звёзды. Как к ним относиться? Разве люди не сами пришли на это поле и выбрали битву? Какие бы цели они ни преследовали – они превратили жизнь, любовь в остывающий кусок мяса, в истерзанную плоть. Этим могут заинтересоваться, разве что, падальщики или черви, о прощении и покаянии их не спрашивают.

У Вселенной для Земли свои законы и самый безапелляционный звучит примерно так: «Поздно…» Далее следуют подпункты, но ни один из них не звучит оправдательно. Судья строг и неподкупен. Впрочем, таким и должен быть настоящий судья, о чём на Земле лицемерно забывают, всякий раз трактуя аксиому по-своему, в угоду настроениям, интересам, взбалмошности и прочих непостоянств. Вот и звучит дикий вой посреди разрухи и смердящих трупов?

– Ооо-ууу!!!

Жуть.

Но не думайте, что Вселенная столь безучастно наблюдает за всем происходящим на Земле. Отнюдь.

Когда в каком-нибудь приморском городке рождается будущий адмирал, ничто не шелохнётся на небосводе. Ни один даже самый ничтожный обломок астероида не изменит своей бестолковой орбиты. Адмиралы всегда вытёсываются из горной породы. Резец сначала берут в руки суетливые родители, потом подхватывает лукавый учитель, а завершает Мастер, которому остаётся «убрать всё лишнее» и придать чертам значительность и монументальность.

– Рождение адмирала. Всего-то… – Звёзды недоумённо переглядываются. – И по этому поводу снова продувается воздух сквозь медные трубы? И во множестве штампуются позолоченные пуговички на китель? – Звёзды всплёскивают лучами. – Несчастные! Они хронически близоруки. Их тяга к величию похожа на неизлечимую болезнь. Неизлечимую, потому что люди сами приближают роковой час, они просто жаждут быть больными со всей страстностью своей неудержимой натуры. Неужели они до сих пор не осознали один из самых простых законов, написанных специально для Земли: «Адмиралом ты можешь стать и даже непременно им будешь (невелика наука для ума самовлюблённого, воинственного и кровожадного), но Окрылённым – никогда». – Среди звёздного шёпота раздаётся предостерегающий голос: – да,

Пророкам скучно на Земле.

Осознание того, что возможности прибора не бесконечны,

и что-то обязательно останется вне поля видимости

И уже в следующий миг вся Вселенная, до самых отдалённых её окраин, всколыхнётся, придёт в движение и чутко прислушается – на Земле родился Окрылённый!

При появлении Окрылённого весь мир вокруг преображается. Вспышка сверхновой тускнеет перед таким событием. Разве можно ставить в один ряд обыкновенную термоядерную физику, при всей её сложности, и рождение новой Вселенной? Само Время, этот могущественный, непререкаемый повелитель любого бытия, неоспоримый распорядитель всех судеб без исключений, само Время перестаёт быть равнодушным часовщиком, раз за разом, запускающим сложный шестерёнчатый механизм в бессмысленную круговерть. Оно покидает неприступную башню, величаво приближается, задумчиво и почтительно склоняется. Почтительно к себе и новорождённому. И затем до самых отдаленных уголков Вселенной долетает его зычный глас:

– Родился тот, кто над временем! Эй, вы все: драгоценные и баснословно дорогие хронометры, уважаемые старинные ходики, дешёвые и вечно опаздывающие тикалки, электронные зазнобы – слушайте все! Теперь каждую вашу секунду и даже долю этой секунды вы будете сверять с его вдохом и выдохом. Вы можете быть точными, торопиться и опаздывать, вы даже можете остановиться навсегда, но отныне…

Итак, наша самая обыкновенная земная история начинается не сейчас и не здесь, как принято полагать, а…

Где-то очень-очень далеко, на самом краю разумных пределов в неистовой исполинской топке полыхали и сгорали всемогущие силы, способные своими энергиями сжечь не одну дюжину галактик со всеми солнцами и планетами.

И вдруг из этих неимоверно расплавленных недр возник луч света! Он не ослеплял и не жёг, а скорее напоминал светлую чудную птицу, прозрачную, бестелесную. Птица вспорхнула на край ближайшего протуберанца, покачалась задумчиво над чёрной бездной, словно раздумывая о возможностях затеряться и навсегда сгинуть в этой непроницаемо бесконечной тьме. Затем смело взмахнула необыкновенными крыльями, широко и свободно, ярко вспыхнула, освещая округи, оттолкнулась от языка пламени и полетела, стремительно пронзая неизмеримые пространства, рассеивая вокруг искры и разгоняя дуновением сияющих перьев пространства и зыбкое время. Преодолев безжизненно-мрачные космические пустоши, чудесная птица-луч, после очередного взмаха светлых крыльев, вынырнула из тьмы и приблизилась к одной очень крохотной планетке похожей на капельку лазури. Капельку приятно освещало ближайшее Солнце. На поверхности мирно кучерявились облака, а под ними купались материки, укутанные в кружево прибоя и похожие на драгоценную мозаику, сложенную из осколков полупрозрачных опалов, сердоликов, изумрудов.

Птица-луч залюбовалась, на планете её ожидала судьба – встреча с Окрылённым.

На тот час он был узником властной материи, влача жалкое существование, полное горестного отчаяния и разочарований. Сторожили его жалкие подслеповатые обитатели сумрачных коридоров, шаркающей, но важной походкой прохаживались они туда-сюда, считая себя свободными лишь потому, что находились по ту сторону запертой двери. Под гулкими сводами было слышно их перешёптывание, иногда раздавались язвительные смешки. Затем все звуки поглощались мрачными недрами. Ни прежней свободы, ни вольного полёта – всё предопределено.

Птица-луч свежим дуновением пронеслась мимо нерасторопных охранников. Те лишь испуганно повели воспалёнными веками, по-рыбьи тараща глаза и прижимаясь к стене. И тут страх сжал их сердца – они заметили льющийся из темницы узника яркий свет. Тот проникал сквозь щели, замочную скважину и разливался повсюду, грозя затоплением несчастным обитателям тесных коридоров.

Тогда они стали цыкать и грозить всеми карами. Свет продолжал проникать в их уютное подземелье, досаждать их существованию, такого они больше не могли терпеть и ворвались внутрь темницы. Окрылённого назидательно предупредили: впредь так не поступать и вести себя правильно, согласно распорядку дня и закону ночи. После чего чинно удалились, оставив узника один на один с ссадинами и кровоподтёками. Но ясная воля, узревшая небо, больше не могла мириться с беспрекословностью чьих-то законов и постулатами тюремщиков, сводящихся к одному: поверь в нашу правоту. После истязаний он засыпал, ему снилась заманчиво-радужная линия горизонта, и глубокая пропасть у ног, и тончайший, похожий на паутинку мостик, свитый из лучей света, тех самых, что иногда заглядывали к нему сквозь крохотное зарешёченное окошечко. И чей-то настойчивый голос призывал его не бояться и ступить на шаткий ненадёжный мостик. Узник просыпался и, вперив взгляд, подолгу рассматривал нависающий потолок, тогда беззвучные слёзы стекали на твёрдый пол, просачиваясь сквозь трещины, разъедая камень…

Слёзы высыхали, уступая место мечте, которая теперь жила и тем небом, и той рвущейся над пропастью сновидений путеводной нитью. Ей – мечте – жизненно важно стало вырваться отсюда прочь и увидеть не во сне, а наяву тот светлый мост над пропастью и обязательно шагнуть вперёд. Освобождённое сознание теперь верило – он ни за что не разобьётся, сколько бы ему не предрекали. Так пробудилась воля затворника и тот начал творить.

Распуская оковы и цепи в нити, похожие на перистые облака и туманные дали, затворник ткал из них едва видимую, вздрагивающую на сквозняках ткань и кроил по лекалам мечты. Отточенной, как его мысль, иглой он сшивал лоскуты вместе. Крепко и неразрывно. Улыбаясь чему-то, что видел только он один, гладил шершавой рукой грубую кладку, так жестоко ограничивающую его свободу, зачерпывал проникающий сквозь оконце лучик, в котором беззаботно плавали невесомые пылинки, и плескал на незыблемую твердь. Та смягчалась, становилась податливой, похожей на глину в руках горшечника и узник начинал вдохновлёно ваять. Материя из надменного диктатора превращалась в единомышленника и гениального соавтора.

Темница, никогда досель не ведающая и не признающая иных повелителей кроме вечно угрюмых и пьяных, со связкой позвякивающих ключей надзирателей, теперь удивлялась происходящим в её недрах метаморфозам. Ей вдруг захотелось уподобиться чайке так легко отталкивающейся от её бастионов. Она совершала неуклюжие попытки, осыпая грубую штукатурку и покрываясь трещинами. Не пугали её, как прежде, и легкомысленные волны, что плескались у её подножия. Они приятно волновали её, и темница всё чаще обращала свой суровый лик навстречу утреннему солнцу. Затхлые тёмные углы, в которых всегда царствовали пронырливые крысы и шептались всевозможные страхи и болезни, незаметно превращались в плавные струящиеся обводы, оттуда испуганно шарахались тени, одной рукой прикрывая пустые глазницы, а другую вытягивая вперёд; крысы спасались бегством и вплавь. Многовековая неподвижность напряжённо вглядывалась на вьющуюся между холмов дорогу, охрану у ворот охватывал панический ужас по ночам, когда петли начинали натужно скрипеть, будто жалуясь на свой рок. Их жирно смазывали – всё напрасно.

Однажды, лишь только дальняя зорька осветила верхние зубцы внешних бастионов, темница вздрогнула, с грохотом осыпались угловые камни, и всё исчезло за пыльной пеленой. Когда пыль успокоилась и улеглась, предварительно кремнисто просверкав на солнце, перед всеми предстал необычный парусник, больше напоминающий дитя моря и ветра, чем творение рук человеческих.

Утёсы и камни, некогда надёжно охранявшие обречённого узника, теперь парили и струились, ни прежней тяжеловесности, ни тщеславного созерцания, ни грубой напористости – всё легко и текуче, повторяя движение волн над поверхностью морей. Вдохновлённый камень, презрев свою природу, переродился в воду. Сотканное из оков и цепей прозрачное полотно взмыло на тонкой мачте высоко-высоко и затрепетало, почуяв первые свежие потоки воздуха. Угрюмый металл, призванный омрачённым рассудком ограничивать и убивать свободу, расплавился, болезненно булькая при этом, и снова стал затвердевать, обретая иное предназначение – служить ветру. Нервы узника, пропущенные сквозь жернова испытаний и волочильню терпения, превратились в такелаж, шкоты и оттяжки и, тонко радостно звеня, запели в ожидании полёта.

«Окрылённый!» – воскликнули восхищённые небеса и вольнодумный ветер, когда из пыли начали проявляться контуры создания.

«Окрылённый!» – скрипнули снасти, почуяв попутные потоки.

«Окрылённый!» – лукообразно изогнулась мачта, сама готовая вылететь вместо стрелы навстречу открывающемуся простору и полыхающим стихиям.

Луч света – та самая чудо-птица – подлетел к чудесному паруснику, приник к нему, прислушиваясь к чему-то, доступному только его чуткому слуху. То, что услышал луч света, видимо, понравилось ему, он слегка отпрянул в сторону, полюбовался творением и без принуждения подтолкнул вперёд: иди!

Белый, скроенный из лоскутков парус тут же вспыхнул светлым ореолом над парусником, нетерпеливо качнулся, вздрогнул и взмыл над пенным гребнем волны, словно он только и ожидал этого мгновения, этого соединения земного и небесного.

Досужие мнения по поводу увиденного

Несуразность какая-то, – воскликнет прагматик: то он свет, несущийся сквозь пространства, то узник, влачащий незавидную участь в оковах материи. Требую определённости?

Пожалуйста. С рождением Окрылённого время перестаёт быть безжалостным тираном: здесь и сейчас! Когда прошлое эфемерно и надуманно, а будущего нет совсем. Время разделилось. И одно записывается в бортовом журнале, твёрдой и капризной рукой, когда исправления невозможны, но не всё пишется, угождая тем изворотливому уму. Другое время – время окрылённое. Вы когда-нибудь слышали, чтобы одно событие совершалось в разное время? Отныне так и будет.

(Окрылённый – это человек лишённый земных оков. Окрылённый – это капитан, шкипер, проложивший курс любви, вопреки шквалам и взбешённым стихиям, курс сквозь Гибельные широты, полные опасностей и заманчивых пляжей.)

– Курс на Острова попутного ветра!

Никто не знает где это, и только Окрылённому доступно.

Но, думаете, темницы умеют прощать беглецов? Зря! Все темницы сложены из одного материала, вся их суть заключается даже не в затворах, рещётках и висячих замках. Нет. Если бы наш Окрылённый беглец оглянулся, то заметил бы, какой злобой исказились лица надзирателей и лица их покровителей. Он лишил их смысла существования! Он отнял у них жизнь, став причиной массовых самоубийств и психических расстройств.

Они не умеют прощать.

Ворота уцелевшей части цитадели зашевелились, подневольно скрипя. Створки тяжко разошлись в стороны. Внутри, в сумраке что-то копошилось, вспыхивало, раздавались повелительные команды, им вторило покорное эхо. И наружу начало выползать другое творение: какое-то чудовище, поблёскивая на солнце толстокожими боками и ощерившееся по сторонам ядовитыми колючками…

Извращённый ум, наблюдая бегство непокорного узника, чертил чёрным карандашом на белом ватмане. Густо и путано ложился чертёж, покрывая хитрой паутиной блеклый лист. В эту сеть он намеревался уловить беглеца. На ячейки подневольные сварщики наваривали броню, мертвенные блики освещали их лица и замершие на стапелях остовы. Конструктор торопил и подстёгивал, надсмотрщики поднимали плети: ругань и бессильный ропот становились частью творения, и оно удалось на славу.

Первое чудовище безумных конструкторов осторожно подползло к воде, с опаской попробовало воду и всей многотонной массой плюхнулось по самую ватерлинию, поднимая тучу брызг. За первым чудовищем последовало второе и точно так же тяжеловесно ударилось о морские волны, распугивая их широкими кругами. Затем один за одним начали выползать другие разнокалиберные монстры, от крохотных и юрких, до пышущих атомными сердцами великанов, медлительных и неповоротливых. Но всех этих уродов отличала одна способность – они умели наносить удары возмездия.

Целый флот выстроился вдоль берега в ожидании команды, омрачая небо копотью и дымом. Надутые бока кораблей и катеров нетерпеливо дрожали, словно борзые, почуявшие жертву.

Длинный гудок разорвал воздух на части, и он же послужил сигналом погони и травли. Флот Всех Федераций, под командой грозного адмирала, ускоряясь и поднимая брызги на форштевнях, рванул вперёд!

Беглец лишил темницу её смысла, и она решила отомстить, догнать и водворить законный порядок: обрести смысл жизни, тем самым обессмертив своё существование…

И вот, только теперь начинается самая обыкновенная земная история. А сколько необыкновенного и чудного уже свершилось и ещё свершится. Даже земные реки имеют два русла: одно видимое, другое скрытое – подземное.

Начинаем наблюдение

В одном приморском городке родился мальчик. Над ним склонилась многочисленная родня, сдерживая от счастья дыхание. И к нему, никем не замеченные, приблизились две загадочные фигуры. Блестящий адмирал, по обыкновению надменный и знающий себе цену, шагнул уверенной походкой, вытянул шею из белоснежного с золотым шитьём кителя и зорко всмотрелся в младенца: «Морячок. Подрастёт и никуда не денется, быть ему на моей палубе юнгой. А там посмотрим…» Второй вначале был безмолвен, потом улыбнулся, радостно щурясь на солнце, вдохнул слабые потоки утреннего бриза, прислушался и шёпотом произнёс имя новорождённого: Назар.

Шёпот, напоминающий шуршание листвы, тут же был подхвачен присутствующими. Имя всем понравилось, родные оживились и согласно закивали головами.

Сколько помнил себя Назар, он никогда не воспринимал окружающий его мир в цельности. Всегда он казался ему сложенным из осколков и фрагментов. Собранным грубо и наспех.

Когда сталкиваются вместе именитые (и не очень) художники и начинают создавать одну, общую на всех грандиозную картину, они традиционно подолгу спорят, перебивают оппонентов, доказывают своё сугубо гениальное ви́денье, а потом разбегаются в стороны (полотно огромно и место всем хватает) и приступают к творческому акту. Получается нечто красивое, чувствуется мастерство и талант, но в то же время явно аляповатое и противоречивое. Там где встречаются два мировоззрения, происходит столкновение колоритов и стилей, острое вонзается в мягкое, мутное пятно заливает детали, а чёткость классическими шпажными приёмами рассекает всё дымчатое и туманное, аллегорическое. Поднимается гвалт. Разноплановое полотно трещит и ползёт по швам, его пытаются сшивать. Малозаметные стежки и умельцев также причисляют к искусству и мастерам. Кому же хочется трудиться напрасно, а слава, а бессмертие, да обыкновенная краюха хлеба? И вот полотно объявляют священным, а затем аплодируют собственной находчивости. В нём подмечают некую ценность, талантливо отображающую нашу беспокойную и «многоплановую» жизнь, образ мысли. Объявляют настоящим искусством, прикрывают стеклом, защищают сигнализацией и выставляют охрану.

Вдалеке от выставочного зала, за лабиринтом коридоров, в мастерской продолжали спорить и ругаться напившиеся по случаю художники. Жизнь отдельно, живопись сама по себе.

Назар убегал от всего живописного и портретного, и только одна картина однажды потрясла его детское воображение: «Девятый вал». Там, на жалком обломке гордой цивилизации, ещё недавно, до шторма, бахвалящейся своей мощью, спасаются беспомощные перед морской стихией люди. Морская волна царь-горой возвышается над вопящими от страха карликами, которые возомнили себя покорителями океанов. Вспененный султан трепещет на ветру, и величественная необузданная стихия решает, как ей поступить: утопить сразу, или поиграть и выбросить потом на берег? Мальчик задумался, переминаясь постоял у картины, наклоняя голову, то в одну, то в другую сторону и решительно направился к выходу. Многое ещё было мальцу непонятно.

Заботливые родители рассудительно пытались определить место Назара в жизни. Так он попал сначала в борцовский зал: «Сила и умение давать сдачу – это главное, сынок».

Назар походил и воспротивился:

– Папа, неужели умение ставить кому-то подножку сделает меня человеком?

– Хм… надо уметь защищать себя.

– Так и остальные ведь учатся? На подножках далеко ли уйдёшь?

И Назар категорически отказался примерять новенькое кимоно.

Сохраняя верность олимпийским традициям и красочным перспективам, в которых пьедесталы заслоняли собой всё, Назара записали к тренеру большого тенниса. Тот был в моде и обещал перспективы. Мальчику дали ракетку, и он, следуя чётким указаниям, начал настойчиво и методично вбивать мячик в бетонную стенку, потом сбился со счёта и обратился к тренеру:

– Так я никогда не проломлю эту проклятую стену!

Умудрённый годами тренер пожал плечами и вывел новичка на игровое поле.

– Не хочешь в стену – меться в меня.

Мальчик оглядел условные линии границ: вот я, а там противник. Для надёжности и удобства площадка была огорожена высокой сеткой-рабицей. Назару это не понравилось: «Словно в зоопарке, только наоборот». Он недолго посещал занятия.

– Папа, когда кого-то бьёшь – хорошо, а когда тебя побеждают – плохо?

– Ну… да, в принципе, сынок.

– Ага. Плохо и хорошо – это всегда чья-то правда. Тогда я не хочу правды! А есть что-то больше правды? Неограниченное и свободное?

– Ну, не знаю, пойдём, может там тебя образумят?

Папа взял сына за руку и отвёл в Сочинский яхт-клуб:

– Вот, смотри.

И Назар сразу влюбился. Влюбился по-детски – навсегда.

Перед ним смело и открыто рокотало море. В нём не чувствовался дух соперничества и не было желания опрокинуть тебя на землю, побеждать и хвалиться. Море было морем, и оно было бескрайним. И где-то очень высоко сияло солнце, оно посылало, то тепло, то зной, но не было в нём вражды, оно совсем не собиралось изжарить тебя и съесть. Тучи и облака не дразнили своей непринужденностью, не звали настойчиво за собой – они смиренно парили над головой, навсегда скрываясь туда, где сливались вместе воздушные и водные стихии. К морю гостеприимно спускался слип (спуск для яхт).

– Там всё заканчивается?

Обратился мальчик к новому тренеру, указывая на горизонт.

– Там? Нет, там всё только начинается.

– Здорово! – Назар посмотрел вверх и сразу влюбился: тренер яхт-клуба будто впитал для него все увиденные силы природы и даже то, что там, за горизонтом.

Седые усы и короткая чёлка походили на тучи, белые и слегка пасмурные, готовые на грозовые раскаты и охлаждающий дождь. Серо-голубые глаза, всегда светлые и прозрачные, порой озорные, ну чем тебе ни солнечное небо (и они так не похожи на бусинки тренера по борьбе – хваткие и оценивающие). Тренера звали Николаем, отчества Назар сразу не расслышал, почему-то вспомнив бабушку: «От Николая угодника, внучок, беды не жди – одно спасение». Зато фамилия у тренера была запоминающаяся – южная: Юхнов. Назар так и запомнил: новый юг.

Когда впервые Назар почувствовал тягу ветра в парусе и желание яхты нести его куда угодно, хоть на край света, лишь бы только там дули ветра, он поднял счастливые глаза и тихо произнёс:

– Спасибо.

Лицо тренера смягчилось:

– Это ещё что, Назар, – одобрительно улыбнулись усы, – ты главное ходи, ходи настойчиво и не ищи в стихиях развлечений и адреналина. А с «Оптимиста» (класс спортивной яхты) всё и начинается. Ты не смотри на его размеры, перед тобой твой первый настоящий корабль, а ты, получается, самый, что ни на есть, настоящий капитан! Так что пойдём учить правила кораблевождения.

– Как правила? И тут правила!?

– А ты как думал! Вон вас сколько в море, больших и совсем крохотных болтается. Нужно всем уметь правильно уступать друг другу дорогу.

– Уступать?.. – Назар задумался и сам себе ответил, – правильные правила. Пойдёмте.

На прощание погладил борт яхточки:

– Я скоро вернусь! Обязательно меня дождись.

И уверенным шагом отправился в теоретический класс, самый настоящий, с доской и столами. На стенах развешаны фотографии тех, кто добился успехов, стал гордостью яхт-клуба, была и полезная информация: как вязать морские узлы и схемы галсов, названия ветров. Назар походил вдоль стен, морща лоб и что-то соображая. Тренер не торопил: этот мальчуган напомнил ему самого себя много-много лет назад, так давно, что воспоминания из телесно ощутимых превратились в неясные миражи над пустыней. Интересно, о чём он спросит? – сощурился тренер.

– Они далеко под своими парусами ушли?

Тренер смешался: воспоминания неожиданно приблизились, и теперь его собственное детство, более чем явно, стояло перед ним и выжидающе смотрело вверх прямо в глаза. Детству нужно отвечать искренне.

– Одиночки остались под парусами. Большинство же сошло на берег, некоторые занимают высокие чиновничьи посты, другие тренеры, как я. По-разному, Назар.

– Угу, – чересчур серьёзно согласился мальчик, – так я и подумал – настоящие.

Что подразумевал мальчик под словом «настоящие», Юхнов не понял и спрашивать не стал (он уже потом, когда один вернулся в класс и подошёл к стендам с фотографиями, внимательно вгляделся в лица, потеребил усы как делал всегда, раздумывая о чём-то: «Настоящие… настоящие?.. А ведь и верно – сто'ящие, имеющее цену, и как я сразу не догадался»).

– Думаю, пора приступать к правилам.

В классе Назар впервые услышал странное и такое не морское слово: «Федерация». И ветра в том слове тоже не было, и, тем не менее, оно – слово это – хозяйничало в морях, и указывало океанам, оно пыталось запрячь вольный ветер и по-деловому присваивало себе все паруса и яхты. И что совсем смутило мальчика, оказывается, и его любимый тренер, обветренный как скала и не боящийся ураганов, и он вынужден подчиняться Федерации и внимательно изучать её циркуляры и приказы.

– Фе-де-ра-ци-я, – Назар произнёс по слогам, послушал каждый звук и, покачав головой, резюмировал: «якалка», «фыркалка» – задавака.

Тренерские усы после этого долго не могли успокоиться, они приподнимались вверх и весело ухмылялись. Что это означало, для Назара осталось загадкой, либо тренер не согласился с его выводами, высмеял их и тем самым признал могущество Федерации над собой, либо под ухмылкой пряталось нечто большее, никак не объяснимое словами – только смехом. Юный капитан ломал голову и внимательно слушал правила…

Оказывается в одно и то же время могут происходить и другие события, рассмотреть которые можно, изменив фокус настройки прибора

Уже много часов шло преследование. Корабли Всех Федераций пыхтя всеми трубами гнались за беглецом и никак не могли догнать. И это было удивительно.

Настоящий адмирал озабоченно потирал лысый затылок, пожимал плечами, искал виноватых (он же не может обвинить самого себя):

– Вы капитан или кто, что вы там себе под нос мямлите?

Докладчик покраснел, шея напряглась, губы плотно сжались, боясь как бы обидные мысли не выскочили нечаянно наружу и не стали достоянием адмиральских ушей; тогда уж точно не быть ему капитаном!

– Ваша важность, – докладчик опускал глаза и упорно сверлил ими золотую пуговицу на кителе Настоящего адмирала (о, как он мечтал о точно такой же, но на собственном мундире; она – пуговичка – была вершиной всех его самых потаённых желаний), – этот беглец невероятно увёртлив и обладает какой-то сверхъестественной силой…

– Что за чепуху вы несёте, капитан! Вы мне ещё о ду'хах расскажите. Вечерами нужно серьёзное чтиво читать, инструкции там или лоцманские справочники, а вы, наверное, развлекательные каналы по телеку гоняете или романы почитываете. Верно?

– Читаю, – смутился капитан, продолжая теребить взглядом блестящую пуговицу (эта деталь на мундире, даже не имеющая практического применения, так – красулька, тем не менее, превращала её обладателя в повелителя душ и дум всего флотского экипажа). Капитан едва заметно вздохнул, – например, вчера бунтовщик снова попал в поле нашей видимости и досягаемости, мы увеличиваем ход до максимального, вперёд отпускаем скороходные катера. Он почти окружён, и тут заканчивается топливо. В баках самых скоростных катеров ни капли, мощные движки высосали всё. А ему и нипочём: словил свежий фордевинд и был таков. Мы не обучены ловить ветер.

– Ветер, ветер! – кипятился Настоящий адмирал, – что, на морях теперь штили отменили, капитан?

– О чём я и пытался вам доложить.

– Когда?

– Только что. Для него и в штиль всегда дует попутный и весьма сильный ветер. Вопреки всем нормальным законам природы. Он обладает сверхъестественной силой.

Адмирал, ворча, отодвинул мягкое кресло и сам лично поднялся на мостик флагмана:

– Всё приходится делать самому. Наблюдатель!

Флот Всех Федераций шёл широкой дугой, уверенно сминая набегающие на форштевни волны. Ему было всё нипочём – сзади следовали корабли обеспечения, а за ними возвышались скалистые, укреплённые и неприступные берега Всех Федераций. Её око неотступно следило за белым пенным следом, оставляемым преследующим флотом.

Перед могучими левиафанами морей едва заметной точкой маячил белый парус. Флот, задымляя горизонт, хищнически сжимал фланги и вот-вот был готов проглотить парусник железными утробами, он уже выпустил свои неотвратимые когти – самые быстроходные катера. На палубах выстроились команды, с интересом наблюдая за погоней и делая ставки.

В этот день повезло одному единственному матросу – он поставил на парус и сорвал весь куш.

У Настоящего адмирал выпучились глаза:

– Что за чертовщина такая!..

Обыкновенная с виду яхточка, с непримечательным «бермудским» треугольным парусом, легко и непринуждённо уходила от погони тысячи скакунов, запряжённых в мощнейшие двигатели самых резвых рекордсменов на всех океанах и морях. Катера задирали носы, глиссировали, водомёты взбивали за кормой бурную пену и – всё напрасно! Настоящий адмирал ухватился за подлокотники кресла и поддался вперёд, насколько позволял солидный живот. Он сам бывший яхтсмен и прекрасно разбирался во всех нюансах гонок под парусами. Сейчас, по идее, «эта мелюзга» должна начать лавировать при встречном ветре, тут-то мои «скакуны» её и нагонят – им эти ветра нипочём, их ветра покорны и надёжно упрятаны под палубой.

– Разрешаю слегка помять его бортами. Пусть послужит уроком для остальных, – воодушевлённый зрелищем погони Настоящий адмирал проревел команду в микрофон. Эх, и где мои пятнадцать, когда я стал чемпионом?!

Olete lõpetanud tasuta lõigu lugemise. Kas soovite edasi lugeda?