Но разве ж я мог открыто ей признаться?! Мне даже подумать об этом было стыдно!
День моего отъезда приближался, и оттого мне сделалось вконец тоскливо. Ещё две недели назад, когда я только прибыл сюда на праздники, я ощущал в душе радость, был полон надежд и счастья, а сейчас испытывал глубокое-глубокое разочарование, и болезненное уныние отложило отпечаток на моём лице. Мать расстраивалась, что я стал бледным и худым, и этот факт она тоже использовала как предлог для нападок на Евангелу: мол, своими неприличными разговорами она вскружила мне голову, нарушила покой моей детской души и внушила недетские соблазны в моё молодое и ранимое сердце.
Мою бледность и нездоровое состояние заметила и Евангела, когда в один из тех дней, незадолго перед отъездом, мы повстречались с ней в оливковой роще на краю села. Место то было безлюдное, пустынное, в тени высоких, раскидистых оливковых деревьев.
– Что ж ты, мой дорогой, – обратилась она ко мне, – так осунулся? Вон, когда из города вернулся, прям сиял румянцем, словно апрельский гранат!
– А ты перестала к нам домой приходить… и думается, что совсем…, – тут я осёкся…
– Разлюбила?! Ты это хочешь сказать? – заулыбалась Евангела.
В ответ, потупившись, я осторожно кивнул ей головой.
– Нет, ты сам мне это слово скажи! Я от тебя желаю услышать, из уст твоих драгоценных!
– Боюсь, что не любишь ты меня больше!
Внезапно, словно буря, обрушилась, прильнула ко мне Евангела и бросилась ненасытно целовать меня в губы, в щёки и волосы. И так крепко сжала меня в объятиях, что я неминуемо ощутил бы боль, если бы не безудержное чувство счастья, всецело овладевшее мною и покорившее сладкой истомой мою волю. Будто в припадке безумства, каждый её поцелуй сопровождался жгучими признаниями. В ту минуту мне явственно показалось, как в порыве страсти она нежно прикусила мою губу.
– Это я-то не люблю тебя?! Сердечко ты моё, глазоньки мои! Жизни мне нету без тебя! Ах, если бы могла я всей душой, как хочу, открыться тебе! Узнал бы тогда! Это я-то его не люблю! Я…
Она уткнулась головой в моё плечо и замерла на мгновение. Дыхание её сделалось частым и сильным, словно устала, словно вымоталась вдруг, а сердце так застучало, будто рвалось из груди. Потом она начала плакать, и слёзы капали мне на лицо.
– Они ж никто не хотят, счастье моё, чтоб я тебя любила! – вырвалось у неё сквозь слёзы.
– Кто?
Но вместо ответа она спросила:
– Ты меня будешь любить?
– Да.
– Всегда?
– Всегда!
– Захочется им того или нет?
– Захочется им или нет!
Было совсем не трудно понять, что это моя мать оказалась тем самым главным для нас препятствием, и это она ополчилась на Евангелу и не позволяла ей любить меня. Эх, будто я раньше этого не знал! Но именно в тот момент я осознал, как моя любовь к матери и чувства к Евангеле сошлись в жестоком противостоянии.
Тут в стороне послышались шаги и голоса… Евангела вздрогнула и прошептала мне впопыхах:
– Нас не должны увидеть вместе, уходи быстрее!
Мы в спешке расстались: Евангела вернулась в село, а я поторопился ещё дальше, вниз по тропинке. Меня невероятно растрогало произошедшее с нами, и я вдруг почувствовал себя совершенно другим человеком: столь откровенное, столь обнажённое проявление страстной женской природы заставило меня повзрослеть в одно мгновение. Словно бабочка, что вылазит из кокона и тут же летит, внезапно и я очутился в этом новом мире, где иначе, по-новому я увидел и себя самого, и свою любовь. Казалось, что именно в тот краткий миг я из ребёнка превращался в мужчину, и перед моим взором раскрывалась великая тайна. Я пребывал в исступлении, полном восторга и эротизма, и неожиданную услугу моему перерождению оказали паника и смятение Евангелы, когда, заслышав голоса, мы были вынуждены скрываться, сохраняя в секрете правду о нашей с ней встрече. Испуг и замешательство девушки, оказавшейся наедине со мною, подтвердили мои догадки… Я, наконец, достаточно повзрослел, чтобы спровоцировать насмешки или порицание окружающих. И как это случается с уже возмужавшими усатыми юношами, я неожиданно для себя явственно испытал угрызения совести и страх опорочить доброе имя девушки, а моя рука невольно дернулась к уголкам губ в поисках едва обозначившихся усиков. Прошло каких-то полчаса, а я уже не был прежним! В моей ещё тихой детской плоти, затлел, взбудоражился и начал просыпаться неведомый прежде вулкан. Мои мысли бередились мятежными воспоминаниями и ощущением упругой женской груди, что нежно прикасалась и прижималась ко мне, кровь закипала от незнакомых доселе чувств, а фантазии рисовали запретные картины, о которых я до сих пор мог только догадываться в тёмных и таинственных грёзах юности.
В понедельник на Фоминой я отбывал обратно в город. Досады и расстройства было ещё больше, чем в первый мой отъезд. Евангела вообще не появилась в тот день, хотя я нуждался в ней как ни в ком другом. Мы тронулись в путь, и на некотором удалении от села, на холме показался дом тёти Деспины – белый, в два этажа, с цветочными горшками на подоконниках и разросшимся апельсиновым деревом во дворе. В какое-то мгновение мне показалось, что в окне мелькнул дорогой мне силуэт – она ждала, когда дорога выведет меня к прогалине! Ни раз я оборачивался, выискивая её взглядом, чтобы попрощаться со своей любимой, и мне представлялось, как плачет она у окна средь цветов, а сердце моё обращалось к ней самыми нежными словами. Когда дорога змейкой свернула в сторону, и дом Евангелы вместе со всем селом скрылись из виду, мне вообразилось, будто эта горбатая гора угрюмо вторглась в мою душу и раздавила её.
Пока ехал, много и часто плакал, а когда добрался до города, он предстал предо мною совсем унылым. Откуда взяться терпению, чтобы высидеть месяцы, что остались до летних каникул? Я это даже представить себе не мог. И уж тем более никакого желания корпеть над уроками за школьной партой. Стоит открыть учебник, а предо мною чёрные грустные глаза и дорогой мне голос: «Захочется им того или нет, ты же будешь меня любить?»
Так листались мимо одна за другой страницы книг, словно пустые листы. Учителя меня любили и до сих пор считали одним из лучших в классе, а потому стали недоумевать:
Что с тобой случилось? Где ж ты всё витаешь – так дома и остался?
Дед Георг, что на своём муле доставил меня до города – мой односельчанин и провожатый, собираясь в обратный путь, глянул на меня многозначительно:
– Если какое поручение имеешь или весточку кому на селе хочешь передать…
– Ты, дедушка, всем и передавай привет, – ответил я без особого настроения.
– Так, может, ты какому человечку особливо? – настаивал старик, лукаво улыбаясь.
Злость вдруг нахлынула разом и комом подступила к горлу. Мне мнилось, что этот невежа своими грубыми и грязными лапами сунулся осквернить святая святых моей души. И вот, казалось, ещё совсем недавно на вопрос о своей избраннице я был готов кричать во всеуслышание, с гордостью, и не таясь… сейчас я во что бы то ни стало стремился скрыть свои истинные чувства в потайных закутках любящего сердца.