Пламенная молодёжь
18 сентября
Среди корреспондентов было много споров о поездке Уилки128 и о том, остановится ли он в Куйбышеве. Одни говорили да, другие – нет. Что ж, согласно утренним газетам, он прибыл туда вчера и определённо намеревается пробыть там несколько дней. Я уверена что таково желание посла Стэндли129, поскольку тому невероятно нравится Куйбышев, и он считает, что иностранцы находятся в более тесном контакте с русским народом именно там, а не в Москве, где всё намного официальнее. И если мистер Уилки хочет стать ближе к людям, то это место для него.
19 сентября
Вчера в Москву прибыл коллектив государственного академического театра, известного как "Малый". Он собирается представить спектакль "Отечественная война 1812-го года", основанный на романе Толстого "Война и мир", затем —"Партизаны в степях Украины" Корнейчука и "Русские люди" Симонова. По торжественному случаю двадцатипятилетия Революции, которое будет отмечаться седьмого ноября, театр покажет новую пьесу Корнейчука под названием "Фронт".
Вчера вечером я была в гостях у молодой женщины Жени Волковой, в прошлом танцовщицы знаменитого русского балета, которой пришлось отказаться от своей карьеры из-за травмы ноги. Я познакомилась с ней у нас в столовой, куда она была приглашена одним из корреспондентов. Мы разговорились, и та предложила мне как-нибудь навестить её, поэтому вчера я и решила это сделать. Она живёт в стиле, типичном для России военного времени, и её "квартира" состоит из прихожей, ванной комнаты и кухни, которые приходится делить с другими жильцами. Её собственная комната, длинная и узкая, совмещает в себе и спальню, и гостиную, и столовую. Раньше весь этаж являлся одной большой квартирой, такой же просторной и комфортабельной, как большинство московских жилищ. Обстановка Жени состоит из узкой железной кровати, выкрашенной в белый цвет и застеленной вышитым ярким красно-жёлтым покрывалом; шкафа красного дерева с зеркальной дверцей; небольшого дивана, обитого синей тканью; квадратного стола, покрытого домотканой скатертью; пары стульев и целиком заполненного книжного шкафа. На подоконнике стоит выносливое на вид зелёное растение, а на голом полу лежат два маленьких крестьянских коврика ручной работы.
Стол был накрыт для компании: на нём красовались самовар, большущий чайник, бутылка сладкого крымского красного вина, вазочки с конфетами и печеньем и стопки чашек, блюдец и тарелок. Белая керамическая голландская печка в углу комнаты с распахнутой настежь маленькой латунной дверцей посылала приятные волны тепла.
"Разумеется, я не топлю свою печь постоянно – в наши дни это было бы слишком дорого, – сказала Женя. – Знаете, как я согреваюсь, когда по ночам в комнате становится слишком холодно? Я разогреваю утюжок, заворачиваю его в банное полотенце и беру с собой в постель. Я легкомысленно рассказала об этом одному из корреспондентов вчера вечером за ужином перед вашим приходом, а он воскликнул: 'Боже правый, неужели вы не можете найти ничего лучше утюжка, чтобы согреться в постели? Почему бы вам не послать за мной? Уверяю вас, я был бы гораздо приятнее'".
Она рассмеялась и покачала головой. "Я, знаете ли, замужем, и мой муж ужасно ревнив. Подобные разговоры привели бы его в ярость. Он лётчик и всегда возвращается домой внезапно, без всякого предупреждения – вот насколько он ревнив. Поэтому я очень осторожна, и в моей квартире не бывает никого, кроме женщин. Да он бы задушил любого мужчину, доведись ему того здесь застать! Это мой второй муж – от первого я ушла, поскольку он был ревнив, но этот оказался стократ хуже. Однако я очень люблю его и никогда не сделаю чего-то, что могло бы его расстроить. Он действительно замечательный. Единственная проблема, которая у меня возникает, – это когда здесь встречаются оба моих мужа. Видите ли, первый до сих пор любит меня, и он мне тоже очень нравится. В конце концов ведь нет никаких причин, по которым я не должна с ним видеться, просто по-дружески, ну, вы понимаете", – и она мечтательно поглядела на угли, тлеющие в маленькой печурке.
Потом она поделилась со мной своей историей, и та была печальна. Женя успешно окончила танцевальную школу московского кордебалета, и ей уже давали небольшие сольные партии, когда однажды ночью, во время затемнения, она поскользнулась на улице и упала, растянув лодыжку. Также было повреждено сухожилие, и хотя врач сначала думал, что с ней после хорошего длительного отдыха всё будет в порядке, но, так или иначе, её нога уже никогда не восстановилась в полной мере. Она снова стала танцевать, и какое-то время всё шло неплохо, но вскоре она заметила, что нога распухает, если ту нагружать слишком сильно. А позже начался ревматизм.
"Он случился в ту холодную-прехолодную зиму, когда Гитлер стоял у Москвы и у нас вообще нигде не было отопления, даже чтобы нагреть мой утюг, – печально сказала она. – Поначалу нога стала немного ныть, потом всё сильнее и сильнее, пока не пришла такая ужасная боль, что я едва могла её выносить. Тогда меня отправили в санаторий на Кавказе, надеясь, что солнце и грязевые ванны решат проблему. И мне уже становилось гораздо лучше, когда – бац! – в один прекрасный день нам было приказано быстро-быстро собрать вещи и уезжать – туда уже рвались немцы … Получается, мне так и не удалось вылечиться по-настоящему, и я, вернувшись домой, была в состоянии ходить, но не танцевать. И это стало концом моей карьеры балерины, сделав меня в каком-то смысле ещё одной жертвой войны, ведь благодаря этим зверям случились и моё падение во мраке затемнения, и холод сырой комнаты, и незавершённое лечение. Кстати, не успели мы уехать, как появились они, разбрасывая повсюду свои адские бомбы. Мне сказали, что санаторий был буквально стёрт с лица земли. Что ж, мне пришлось извлечь максимум пользы из всех своих невзгод и приспособиться к новому образу жизни. Сейчас я работаю переводчицей. Я довольно хорошо говорю по-французски, а также читаю и понимаю сказанное по-английски, хотя у меня пока не хватает смелости произнести ни слова – я все ещё стесняюсь".
В тот вечер к ней заглянуло ещё несколько девушек, и мы просидели, беседуя, до поздней ночи. Все они были молоды, все полны энергии и оптимизма, соглашаясь, что немцы скоро будут изгнаны с российской земли, на этот раз навсегда. Одна девушка только что вернулась с фронта, где была помощницей медсестры. Она была ранена в руку и до сих пор носила повязку, а также орден Красного Знамени на блузке. Другая работала телефонисткой и тоже приехала на побывку с передовой в двухнедельный отпуск, чтобы немного отдохнуть. Несмотря на пережитые трудности, обе они выглядели сильными и крепкими.
Кроме них, в нашей вечеринке участвовали две студентки-медички, танцовщица, журналистка и радиопевица, с которой мы познакомились несколько лет назад во время одного из моих приездов в столицу. Это была типичная группа молодых русских женщин, восторженных, весёлых, полных жизни и веры в будущее. Они хором исполнили много новых военных песен, и, слушая их, я сильнее, чем когда-либо, осознала ту огромную силу и то стремление жить и добиваться задуманного, что так характерны для современной молодёжи России.
Мария Глухова, помощница медсестры, показала нам послание, написанное немецкой домохозяйкой своему мужу. Оно было найдено в его кармане, покуда он лежал мёртвым на поле боя. В письме говорилось: "Наконец-то мне дали молодую украинку, чтобы на нас работать. Она здорова, крепко сложена и может делать всё, что угодно. И поверь мне, я не позволяю ей ни одной минуты сидеть, сложа руки. Она дважды в день питается объедками, которые мы ей даём. Наш маленький Хельмут собирает то, что было не съедено нами (а этого, уверяю тебя, не так уж и много), кладёт в собачью миску и относит ей на кухню. У неё дома остались двое малышей. Она ненавидит нас и даже не пытается скрывать своих чувств. Мы делаем всё, что в наших силах, чтобы сломить тот дух ненависти и постоянного противодействия, который обнаруживается у всех работающих на нас русских заключённых, но это, судя по тому, что мы уже наблюдали, будет очень непросто сделать. Они упрямы, горды и презирают нас … Ты можешь себе представить? Презирать нас – Расу Господ! Это было бы смешно, если бы не приводило в такое бешенство".
"Я читала много немецких писем, в которых говорилось то же самое, – добавила Мария. – А это показывает, что даже в плену наши женщины не теряют своей гордости и отваги. Это хорошо – так и должно быть!"
Я получила свою первую телеграмму от мужа, в которой были следующие слова: "Как только закончишь свою работу, побыстрее возвращайся домой". Я ношу её с собой повсюду и всем показываю. Это столь замечательно, когда по тебе скучают и ты так желанна.
Правда о религии
20 сентября
Сегодня утром я пошла в храм и опоздала к обеду – когда я вернулась, все уже поели. В этот раз проповедь митрополита получилась очень длинной, но, как обычно, он был чрезвычайно красноречив, и по её окончании обступившие его со всех сторон прихожане долго не хотели его отпускать.
Сейчас я читаю новую, только недавно вышедшую книгу, которая называется "Правда о религии в России". В прекрасном синем с золотом переплёте, напечатанная на хорошей бумаге, с превосходными иллюстрациями, она описывает отношение Православной церкви к этой войне. Тремя главными редакторами выступили: митрополит Киевский и Галицкий Николай, профессор Георгиевский и отец Смирнов, священник Николо-Кузнецкой церкви в Москве. Предисловие составлено главой Русской церкви митрополитом Сергием. В издании собраны статьи архиепископов, епископов и священников, а также мирян со всей страны. Представители духовенства пишут в основном о весьма определённой позиции, которую заняла Церковь в своём крестовом походе против "антихриста Гитлера" и его орд, а миряне больше описывают религиозную жизнь в своих общинах и военную деятельность прихожан.
Вот отрывки из обращения митрополита Ленинградского Алексия: "В этом году (1942) в осаждённом Ленинграде молящиеся собрались в храмах под грохот артиллерийской канонады, чтобы излить всю глубину своих чувств. И хотя война наложила на церковь свой суровый отпечаток, хотя и не было той пышности в храмах, какая была до войны, горели только свечи и тусклые лампады, но это скромное освещение как-то гармонировало с общим настроением, углублённым и тихим спокойствием народа, решившегося на все жертвы и на все лишения, лишь бы выполнить подвиг борьбы и победы до конца …
В эту священную для христианина ночь Ленинград не был оставлен в покое врагом. Не только в исходе дня Великой Субботы, но и в самую ночь под Пасху он произвёл жесточайший налёт на город. Нет слов, чтобы выразить всю мерзость и гнусность этого покушения … Едва ли сами фашисты могут по достоинству оценить и измерить степень ненависти к ним, которую они безмерно приумножили в эту ночь своим неслыханным оскорблением христианского религиозного чувства.
Замечательно, что в этом году, как раз в самую Пасху, исполнилось 700 лет со дня знаменитого Ледового побоища, когда под руководством князя Александра Невского русские разгромили немцев на Чудском озере. Знаменательная годовщина, дающая не только нам, но и врагам нашим немало материала для размышления и для выводов! Как тогда их сила была сломлена упорством и искусством русского воинства, так и теперь не за горами день, когда их сила будет вконец сокрушена. Залог этого – чувства уверенности в нашей победе, чувства, которые в пасхальные дни с особой силой возникают в душе, ибо для всех мыслящих людей ясно: в то время как враги наши идут во имя утверждения своего личного блага, своей корысти, своей алчности, мы идём во имя утверждения начал и идеалов мира, всестороннего преуспеяния народов, во имя того, чтобы даровать угнетённым и страдающим под пятою фашистских насильников свободу и жизнь".
Доктор медицины Красавицкий из Москвы пишет: "Можно сказать, что среди забот, тревог, неизбежных в военное время трудностей, при постоянном устремлении мысли и сердца к тем близким, которые несут трудности и опасности самой войны, не было в церквах ни уныния, ни упадка духа, а царила общая атмосфера покоя, предания судеб своих близких в волю Божию …
Но волновал и занимал всех вопрос: как будет с пасхальной службой при осадном положении? Все понимали, что это дело серьёзное и нелегко разрешимое. Терпеливо ждали указаний церковной власти. Казалось, и речи не могло быть о полночной службе. Утром рано в великую субботу по радио было передано разрешение военных властей города о беспрепятственном движении во всю пасхальную ночь, 'согласно традиции'; потом последовало распоряжение церковной власти о совершении светлой заутрени в полночь. Говорить ли об общей радости, вернее, восторге?
Наступила священная пасхальная ночь … Счастливцы, одарённые крепостью сил, спозаранку, часов с 8–9 вечера, наполнили до тесноты храмы; тысячи запоздалых в мраке холодной и ветреной ночи окружали их. В числе последних был и я, носитель 69-й весны, то есть глубокой осени стариковской жизни. Но обновляется, как орёл, юность моя среди людей единого духа и самых разных возрастов и положений.
Весьма остроумно распорядители храмового порядка скомбинировали строгое затемнение с открытием настежь боковых дверей храмов. Это не мешало восторженным звукам пасхальных песней достигать слуха богомольцев, стоявших вне храма …
Вернувшись домой, после короткого отдыха, 'ещё сущей тьме', я поспешил в храм Споручницы, где в приделе предстояло совершение второй пасхальной службы … Храм постепенно переполнился народом до тесноты. Служба шла при пении правого и левого хоров. Вечерня завершила этот радостный день".
А это рассказ другого мирянина, Андрея Стрешнева: "Пасхальная ночь на русской земле всегда темна, но ещё никогда она не была в Москве столь темна, как в этом, в 1942-ом году. Город весь затемнён, город весь готов к встрече чёрных птиц смерти. Улицы безмолвны и безлюдны, ибо осадное положение ещё не снято с города и близится тот ночной час, когда движение в городе останавливается. Город отвык выходить на улицу в этот поздний час, и даже в большие государственные праздники соблюдается строгий режим военного города, города, куда из окрестной тьмы неустанно, настойчиво тянутся силы врага, его тяжёлые бомбовозы.
Но в эту ночь, может быть на одну только ночь в году, разрешено ходить по всему городу, всю ночь напролёт, ибо, по древнему русскому обычаю, в пасхальную ночь весь город открыт народу, двери церквей раскрыты настежь, и сердца людей раскрыты друг перед другом: это первая ночь весны, когда мёртвое зерно трогается в рост навстречу свету из земной могилы, когда умерший Иисус встаёт из гроба, поправ мрак и смерть …
Утреня ещё не началась, а запоздавшие уже не могут сами отнести и зажечь свечи перед теми образами, к которым лежит сердце. От паперти, от конторки, где продают свечи, запоздавшие просят передать эти свечи дальше, и вместе со свечами от ряда к ряду переходит просьба верующих: 'Зажгите одну Воскресенью, другую Невскому … Одну Воскресенью, другую князю Владимиру, третью Ольге'.
А Владимир тысячу лет назад водил свои дружины в походы на половцев, оборонял непреодолимым валом русскую землю от жадных кочевников; а эта Ольга Киевская так отомстила древлянам за гибель своего мужа Игоря, что сошло с лица земли древлянское царство навеки, а эта Ольга первая строила в Киеве школы в ту эпоху, когда ещё не было ни на Руси, ни в Западной Европе никаких школ … И народ хранит их имена и чтит память, Зажигая перед ними лампады и свечи … Вся тысячелетняя борьба народа вспоминается здесь, в ожидании часа, когда раскроются врата алтаря и хоры грянут заутреню …
Но близится час Воскресения Христа. Священник обращается к верующим: 'Братья! Город наш окружён тьмой, тьма рвётся к нам на вражеских крыльях. Враг не выносит света, и впервые наше Светлое Воскресенье мы встречаем впотьмах … Мы сегодня не зажжём паникадил, не пойдём крестным ходом, как бывало испокон веков; окна храма забиты фанерой, двери глухо закрыты. Но мы зажжём свечи, которые у каждого в руках, храм озарится светом. Мы верим в воскресение света из тьмы. Свет, который внутри нас, никакой враг погасить не в силах. Воинство наше – мужья, братья и сыновья, и дочери – в этот час стоит на страже нашей страны против сил тьмы. Храните в себе свет, веруйте в победу. Победа грядёт, как светлое воскресение'. И, перебегая от свечи к свече, по храму потекла сплошная волна света …"
В этой книге есть множество страниц и фотографий, посвящённых осквернению храмов, монастырей и иных святынь по всей стране, представляющих огромную историческую ценность; детальные отчёты различных епархий митрополиту Сергию в Москве; рассказы очевидцев, видевших, как сотни мирных граждан были замучены или угнаны в плен. И всё же, как сказал мне один человек: "Хотя Россия истекает кровью, никто и никогда не сможет её уничтожить!"
В кругу военкоров бытует много разных мнений об этой книге. Большинство из них даже не может её прочесть, но их русские секретари переводят для них отдельные фрагменты. Некоторые говорят, что это односторонняя пропаганда, направленная на то, чтобы показать миру, что религия в России больше не преследуется, в то время как другие, включая и меня, считают, что очень разумно и своевременно со стороны Церкви сотрудничать с государством.
(из статьи Ирины "Вечерни в Москве", переданной ею из Москвы по радиосвязи и опубликованной 02/01/1943 в журнале Кольез)
Субботним вечером я отправилась на вечерню в Богоявленский собор, относящийся не к так называемой "живой церкви", а к православной вере, в которой я была воспитана. Поскольку собор расположен в районе Елохово, находящемся достаточно далеко от гостиницы, я поехала на метро и, выйдя на четвёртой остановке, прошла пешком несколько кварталов. К счастью, было полнолуние, иначе я бы ни за что не дошла до цели в кромешной мгле московского затемнения.
Всю дорогу я видела вдалеке шпиль и купол собора, призрачно вырисовывавшиеся в свете полной луны. В том же направлении шло много людей, и, следуя за ними, я успешно добралась до места, не заплутав в запутанном лабиринте московских улиц.
Служба уже началась, и храм был набит до отказа. Обычные церковные попрошайки, в детстве всегда приводившие меня в ужас, расположились на своих обычных местах на паперти по обе стороны от центрального входа, повторяя певучими голосами слышанное мною сотни раз старое доброе заклинание: "Подайте бедному слепому … калеке … старухе, и я помолюсь за ваше здоровье … за ваших погибших … за ваших воинов на фронте".
Некоторое время, оттеснённая толпой, я стояла у входа рядом с конторкой, где продаются восковые свечи. Затем я стала на русский манер мало-помалу протискиваться к алтарю. Наконец мне удалось добраться до центра зала, где на квадратном возвышении, укрытом толстым ковром, стоял в сверкающем облачении митрополит Киевский Николай, с которым я неоднократно общалась на протяжении ряда лет после революции, когда он был епископом Петергофским. Прошедшие годы не сильно изменили его, и его голос, звучавший чисто и высоко, обладал тем же "золотым качеством", неизменно восхищавшим его последователей.
Начальная иллюстрированная страница статьи Ирины Скарятиной "Вечерни в Москве", опубликованной 02/01/1943 в журнале Кольез
Оба хора пели попеременно, но иногда песнопение подхватывала и вся паства, и тогда оно звучно и впечатляюще прокатывалось по всему собору. Из-за присущей военному времени и повсюду неукоснительно соблюдающейся экономии электроэнергии возле возвышения митрополита горела только одна лампочка. В остальном собор был погружён во тьму, если не считать мерцающего света восковых свечей и лампад, зажжённых пред иконами. Паства, состоявшая в основном из женщин пожилого и среднего возраста, имела кое-где вкрапления девушек помоложе, и то же самое относилось к мужчинам.
Пока я медленно пробиралась от входной двери к алтарю, мне пришлось некоторое время постоять рядом с очень древним стариком, обладавшим развевающейся седой бородой и выглядевшим точь-в-точь как библейский патриарх. Хотя и приглушённым, однако прекрасно слышимым голосом он произносил слова молебна, всего на секунду опережая духовенство, и когда молодой священник запнулся и пропустил слова, достопочтенный старец, укоризненно покачав головой, пробормотал: "Что с тобой такое, батюшка? Ты что – Гитлер?" А затем повторил всю строку дважды – для себя и для меня тоже. После чего ему пришлось молиться быстрее, дабы наверстать упущенное и вновь опередить службу.
Просочившись чуть дальше и остановившись на пару минут возле пожилой дамы в длинном чёрном пальто и с обёрнутой вокруг головы шалью, я опять невольно подслушала, как та тихим голосом, с частыми поклонами и крестными знамениями, вновь и вновь молилась о сохранении жизни своего сына Василия на поле брани и о победе русской армии. И по мере того, как я продолжала двигаться вперёд, до меня со всех сторон долетали глубокие вздохи и шёпот молитв о близких, находящихся в опасности, об окончании войны, о победе и мире, а также о погибели антихриста Гитлера.
Было удивительно слышать в русской церкви это имя и осознавать, что так или иначе оно принесло боль и страдания почти всем там находившимся.
Да, в этом старинном русском храме присутствовала тень "антихриста Гитлера", и, как и много раз прежде в тысячелетней истории России, люди плакали и молились о том, чтобы захватчик, будь то татарский хан, или Наполеон, или Гитлер, был побеждён и уничтожен, а земля вновь стала свободной. И в их глазах – у одних полных слёз, у других сухих, но красных от долгих рыданий, у третьих сияющих отвагой – я снова видела ту безграничную любовь к России, которую сейчас можно найти повсюду.
В конце богослужения митрополит выступил с речью. Темой его проповеди была война и то, что нет большей любви, чем отдать свою жизнь за други своя.
Когда всё закончилось, я встала у входной двери, где небольшая стайка женщин ожидала, что митрополит пойдёт к выходу мимо них. Поскольку мы с ним в давние времена были немного знакомы, я решила, что также хотела бы с ним пообщаться. Возможно, он узнал бы меня, и, возможно, ему было бы приятно меня увидеть. С этими мыслями я и ждала терпеливо, пока разойдутся прихожане. Наконец собор опустел, если не считать маленькой группы, присоединившейся к нарядной старушке в белом фартуке и пушистой зелёной шали, деловито расхаживавшей, гремя связкой огромных ключей, и тушившей лампады и свечи. Внезапно заметив нас и резко прервав свою работу, она покачала головой и нахмурилась. В следующее мгновение она твёрдой поступью направилась в нашу сторону, глядя на нас строгим взглядом светлых старческих глаз и выражая своё неодобрение каждым движением невысокой, крепко сбитой фигуры.
"Нечего теперь, мои дорогие, слоняться тут без дела, – строго сказала она. – Вы прекрасно провели время, помолились, и наш батюшка митрополит помолился за вас. Чего вам ещё нужно? Служба закончена, и я собираюсь запирать, так что ступайте с миром. Вы меня слышите? Идите! Идите!"
Казалось, ещё чуть-чуть, и она, взмахнув перед нами своими пышными юбками, закричит: "Кыш!" Однако я решила протестовать.
"Я бы хотела переговорить с митрополитом", – начала я, но тут же была прервана её возмущённым возгласом.
"Переговорить с митрополитом сейчас?! – воскликнула она, всплеснув руками и всем своим видом выражая изумление. – Когда он так устал, что едва может стоять после того, как весь вечер возносил за нас, грешных, все эти прекрасные молитвы! Как вы вообще могли о таком подумать? Вы, должно быть, моя дорогая, замышляете нечто недоброе. Где вы живёте? Откуда вы приехали?"
"Из Америки", – ответила я, надеясь, что этим точно достигну желаемого эффекта, либо произведя на неё впечатление, либо смягчив её сердце. Но эффект совершенно неожиданно оказался полностью противоположным.
"Из Америки! – вскричала она, тут же насмешливо фыркнув. – Из Америки – здрасьте, пожалста! Это что-то новенькое; я никогда раньше не слышала подобной чуши. А это означает, что вы, моя голубка, выдумывая такое, явились сюда не с добром. Послушайте-ка её: якобы она аж из самой Америки приехала, а по-русски чешет, как русская, да и выглядит тоже".
Она картинно обернулась к воображаемой аудитории позади себя, тогда как та стайка, к которой я до этого примкнула, оглядела меня с внезапным подозрением. "Нет, матушка, тебе меня не одурачить. Я должна защищать митрополита и следить за тем, чтоб ему никто не досаждал. Америка – подумать только! А теперь все вы, мои дорогие, ступайте-ка отсюда, пока я не рассердилась". И она подтолкнула нас к двери с такой решимостью, что мы, нехотя повиновавшись, удалились восвояси.
По пути назад к метро я шла вместе с молодой мамочкой, нёсшей свою малышку, хрупкую девочку лет четырёх с худым бледным лицом и огромными чёрными глазами, пристально и тревожно вглядывавшимися в лунную ночь, будто она к чему-то прислушивалась или ожидала кого-то там увидеть.
"Она не может забыть прошлогодние налёты, – печально сказала мать. – Вы мне не поверите, но каждый раз, когда гремит гром, или громко хлопает дверь, или раздаётся автомобильный треск, она бежит ко мне с воплями: 'Бомбёжка! Бомбёжка!' – и настаивает, чтобы я вывела её из комнаты. Иначе она будет рыдать и рыдать до тошноты. Когда начались те налёты, я обычно поднимала её среди ночи, одевала и несла в бомбоубежище – в метро, где мы и сидели до окончания тревоги. Она не может этого забыть и кричит: 'Бомбёжка – метро! Метро – бомбёжка!' – пока мне не приходится на какое-то время выводить её из комнаты. Тогда она успокаивается".
При словах "бомбёжка" девочка вздрогнула и со сдавленными всхлипами уткнулась лицом в плечо матери.
"Вот, видите? Она всегда так себя ведёт, услышав это слово, – вздохнула молодая женщина, – и я не в состоянии заставить её забыть. Ох, как же тяжело мне приходится с ней и с моим отцом. Он дряхл и наполовину парализован, но целыми днями слушает громкоговоритель в нашей комнате. Весь прошлый месяц он жил ожиданием открытия второго фронта. Видели бы вы его, когда пришли новости о высадке в Дьепе130. 'Началось! Началось, Наташа! – кричал он мне. – Второй фронт открыли! Ура-а-а!' – и так разволновался, что его буквально стало колотить. В течение двух суток он от волнения не мог ни есть, ни спать. Потом, когда из этого ничего не вышло и второй фронт не случился, он просто плакал и плакал, не переставая, как это делает дочка. Это было невыносимо. Да, мы живём в трудные времена, когда старики рыдают от разочарования, а маленькие дети – от страха".
На следующее, воскресное утро я отправилась в другую церковь, расположенную на этот раз не так далеко от "Метрополя". Добравшись до церкви, я обнаружила, что пришла слишком рано и там были только уборщицы, занимавшиеся своей работой по подметанию, мытью полов и вытиранию пыли. Все они были прихожанками – одни в шляпках, другие в шалях, а третьи в ярких платках. Позже стала прибывать паства, и вскоре вся маленькая церковь была заполнена. То тут, то там в окна пытались проникнуть солнечные лучи, просачиваясь сквозь щели в плотно закрытых ставнях и через крохотные отверстия в толстом картоне, которым в качестве дополнительной меры по затемнению были тщательно заложены стёкла. Эти тоненькие золотистые полоски света, появившись лишь на краткие мгновения, тут же исчезали, и вновь становилось темно. Таким образом, средь бела дня в церкви стоял мрак, если не считать мягкого жёлтого свечения восковых свечек и разноцветных лампад, сиявших, будто маленькие красные, синие и зелёные шарики.
Одну большую икону украшали осенние цветы, а несколько других были обвиты лентами и серпантином или тонко сотканными и вышитыми вручную рушниками. На этот раз преобладали женщины, и лишь несколько седых мужских голов возвышались над их толпой. Началась служба, и небольшой женский хор запел тихо и красиво. Вскоре богослужение дошло до той части, где старый священник молился о здравии воина Иоанна, воина Алексия, воина Петра, и женщины внимательно и напряжённо ждали, когда услышат имена своих бойцов, что были ими записаны на листках бумаги и вручены священнику для упоминания в его молитве. Как только знакомые имена были должным образом произнесены, женщины, низко поклонившись и горячо перекрестившись, расслаблялись, позволяя себе несколько минут отдохнуть либо на приступке перед большой иконой, либо на одной из деревянных лавок, стоявших вдоль расписанных фресками стен.
В той же части службы, где поминались усопшие, уже другие женщины падали на колени, на этот раз тихо плача и касаясь лбами пола, пока священник читал молитву о вечном упокоении воина Степана, воина Сидора, воина Иоанна … отдавших за Родину свою жизнь.
"Мой муж не был верующим. Он был атеистом, – печально сказала мне худая, бледнолицая женщина, когда я присела рядом с ней на лавке после службы. – Но он никогда не запрещал мне ходить в церковь, и я знаю, что он был бы не против того, что я упоминаю его имя в молитвах за наших усопших. Если бы он знал об этом, он бы, наверное, рассмеялся, обнял меня и сказал: 'Делай, как тебе хочется, Манюля. Если тебе приятно, что моё имя поминают в твоей церкви, я не против. Дела женщин – это их личные дела, как бы забавно это ни звучало, и никто не должен вмешиваться, указывая, как им поступать'. Да, он был добр ко мне все те годы, что мы были вместе, и я не знаю, как буду без него жить. Жизнь никогда не будет прежней – это конец. О, разумеется, я буду продолжать работать и изо дня в день нести свой крест, но что это за существование по сравнению с жизнью с собственным мужчиной, наполненной тысячей связывающих вас мелочей? Сейчас она пуста. Всё кончено. Всё в прошлом. У меня нет детей, о которых можно было бы заботиться, и я слишком устала и недостаточно молода и сильна, чтобы начинать всё сначала. Если бы я могла, я бы с радостью стала партизанкой, причиняя фашистам такую же боль, какую они причинили мне, но я не в состоянии этого сделать. Мой дух готов, но моя плоть уже слишком слаба. Доктор говорит мне не плакать так много, а то я ослепну. Но как можно перестать плакать, когда у тебя отняли всё, и твоё сердце разбито?"
Её впавшие глаза были тусклы, и, пока она говорила, слёзы медленно катились по её обтянутому кожей, измождённому лицу.
"Да, вот что сделал с нами Гитлер. Гореть ему в аду! – вздохнула другая женщина, сидевшая слева. – Посмотрите на меня! Оба моих сына на фронте, и я не получала весточки от своего младшенького с самого января, когда он, должно быть, попал в руки врага. Я, вопреки всему, продолжаю надеяться, что он жив и когда-нибудь вернётся домой. Но потом, когда я слышу об ужасах немецких лагерей и о том, как они мучают бедных заключённых, бросая им на съедение тухлое мясо с червями, заставляя спать в грязи, пытая, избивая и унижая всеми мыслимыми способами, что ж, тогда я молю Бога, чтобы лучше прибрал моего Ванюшу к себе.