Loe raamatut: «Анамнез декадентствующего пессимиста», lehekülg 13
Все его антипатии глубоко продуманы; отчаяние его укрощено и как бы даже выдумано задним числом. Мы атакуем, и мы защищаемся; следовательно, нам знакомы только внешние проявления дао. Нельзя быть одновременно и нормальным, и живым. И его щёки коснулись крылышек "той, что раскрывает секреты".
Ты в скобках сидишь, как в засаде, судорожность секрета неописуема. Будь аккуратнее, не открывай своего секрета, не выходи из-за скобок. «В сказках обман, но нет худа без добра, – сказала лиса, – зато ты попал в страну дураков». И всякий отступник от слякотных лет и есть безрассудник, проникший в секрет. Ответ унижает постановку вопроса. Мир не объясняет зачем, и тем хорош. Ибо каждый может привнести в него свой собственный смысл… Я это знаю, и вот почему я не схожу с ума. У меня в запасе разговоров на двадцать лет вперед, пока я не повстречаюсь с подходящим человеком, которого сотворю сам, когда, скажем так, наступит удобный момент. Ибо всё вышеизложенное рано или поздно должно прийти в голову любому человеку. В такие дни вы чувствуете: вы правы. В эту пору неважно, что вам чего-то не досталось. В эту пору ваш взгляд отстаёт от жеста. А все здесь так и живут, притиснутые друг к другу. Удовольствие хотя бы только в том, чтобы просто знать, что стоит траты времени, а что нет. Не важно, что это твоё знание не заметно в поступках и с виду ты живешь так же, как они. Только они оказались избавленными от пошлого наваждения быть полезными. В разговорах о смерти место играет всё большую роль, чем время. И ты почувствуешь, – только почувствуешь, но никогда не поймешь.
Любая причина или логическое заключение, с помощью которых можешь невероятно легко все объяснить, – наверняка западня. Знаю по собственному опыту. Кто-то сказал: "Лучше вовсе не объяснять того, что можно объяснить с помощью одной-единственной книги". То есть я просто хочу сказать, чтобы ты не спешила так легко делать выводы. – Я запомню, – сказала она. И тут внезапно связь оборвалась.
Интуитивное понимание, также известное как «скрытая мудрость», позволяет нам распознать ловушки бытия. Некоторые из них, к примеру сама жизнь, непреодолимы (не потребляется до конца, а как бы вечно осваивается): максимум, что мы можем сделать, это пересмотреть их в новом контексте. Обретая понимание, мы начинаем учиться обходить эту ловушку. В этом и заключается основная функция философии, а также искусства.
Лишь забыв сложное поймёшь простое… или наоборот? Выздоровеешь… Всё будет опять хорошо, как раньше… Помнит ли целое роль частиц? Или, как сказал бы Гегель: "История, развертывающаяся перед нами, есть история отыскания мыслью самой себя". "Подумай только, – говорил я себе, – чтобы освободиться от власти неведомого, чтобы доказать себе, что не веришь в него, ты принимаешь его очарование". Не человек обладает знанием, но знание обладает человеком.
Я должен бы быть в покое. Я ведь понял. Ведь говорил же кто-то из этих, что спасение наступает, когда достигнуто полное понимание? Я все понял. И я должен бы быть в покое. Кто говорил, что покой рождается из созерцания порядка, из порядка познанного, давшего радость, реализованного без остатка, что это радость, триумф, прекращение усилия? Все мне ясно, проадрачио, и око почиет на всем и "а каждой части, и видит, как части споспешествуя от целому, и проимцавт сердцевину, где течет лимфа, где дыхание, где корень всех "почему"… Я должен бы быть изнурен покоем. Из окна кабинета дядюшки я смотрю на холмы и на край лунного диска, начинающего восход, рассказывающий историю медаленных сонливых ворочаний матери земли, которая, позевывая и потягиваясь, лепила слоеные пироги "синеющих планов в угрюмом сиянии сотни вулканов", этим стишкам Дзанеллы обучают в школе. Никакого глубинного управления подземными токами. Земля периодически пробуждалась от спячки и замещала одну поверхность другой. Где прежде щипали травку трилобиты, диаманты. Где прежде почковались диаманты, лозы. Это логика морены, лавины, провала. Смещения одного камушка довольно, случайности, чтобы камень покатился ниже, оставил по себе пустоту (отсюда разговор о horror vacui!), другой спешит заполнить пустое место, третий летит за ним. Все на поверхности. Поверхности на поверхности на поверхности. Мудрость Земли. Мудрость Лии. Пропасть – засасывание плоскости. Как можно обожать засасывание? Но почему-то от понимания покой ко мне не приходит. За что любить Фатум, если он убивает тебя так же, как Провидение или Заговор Архонтов? Может быть, я всё еще не до конца всё понял, мне не хватает связывающего звена, интервала. Где я читал, что в заключительное мгновенье, когда жизнь, поверхность на поверхности, напитывается опытом, тебе все становится известно, и тайна и власть и слава, и зачем ты рожден, и почему умираешь, и как все могло бы произойти совершенно иначе? Ты умудрен. Но высшая мудрость, в это мгновение, состоит в том, чтобы знать, что ты узнаешь все на свете слишком поздно. Все становится понятно тогда, когда нечего понимать.
Я сейчас знаю, каковы Законы Царства, бедного, отчаявшегося, расхристанного Мальхута, куда укрылась Мудрость, пробираючись ощупью, чтобы отыскать свою утраченную ясность. Истина Мальхута, единственная истина, сияющая в ночи сефирот, это та Мудрость, которая нагой открывается в Мальхуте, и открывает, что ее тайна состоит в том, чтобы не бывать, если только не на мгновенье, и вдобавок не на последнее. Потом за тобой начнут Другие. А с Другими и одержимцы, будут искать бездн, где укрывается тайна, которая есть их безумие. В осточертевшей, тягостной игре. Пойми, что всё мешает.
"Это я, вот кто изменился, и все это совершил, и приходил, и уходил, и хлюздил, и болел, и радовался, и вопил, а вовсе не Пустота", и поэтому всякий раз, когда я думал о пустоте… и узнаю раз и навсегда, каково значение всего этого существованья, и страданья, и метанья взад и вперед понапрасну", но вместо этого встретился лицом к лицу с самим собой, никакого кира, никаких наркотиков, ни единого шанса прикинуться шлангом, а лишь лицом к лицу со старым мною, и сколько же раз я думал, что умру, издохну от скуки или прыгну с горы, но дни, нет, часы тянулись все дальше, и у меня не хватало мужества для такого прыжка, мне приходилось ждать, чтобы неизбежно увидеть лицо реальности – Pi.
Не рожден ли он из завихрений безумного мозга? С чего бы мне выбирать и быть горьким или сладким, он же ничего этого не делает? И О Банальность, о одряхлевшая древняя банальность буржуазного разума, "принимай жизнь такой, какой она приходит". Это тот биограф-алкаш, Вудворд, сказал "В жизни ничего нет, кроме просто житья ее". «Летом варить варенье, зимой есть варенье». Упрощая здесь «делай, что должно, и будь, что будет». Но о, Господи, как же мне скучно! И мне осточертели слова и объяснения.
Ждать, дышать, есть, спать, готовить, стирать, ходить, наблюдать, получу зарплату, расквитаюсь с долгами, куплю бутылку вина и разопью ее днем – а Пустота все так же недвижна и не пошелохнется – но я сам буду Пустотой, двигаясь не пошелохнувшись. К тому же, должен заметить, что все большее значение начинают придавать значимой пустоте вместо пустоты значимого.
Не глядя на меня, он сказал таким тоном, точно разговаривал сам с собой, не обращаясь к собеседнику:
– Самые грустные периоды в жизни – это те, когда ты ощущаешь непоправимую пустоту.
– Представь себе, что я об этом тоже только что думал, – ответил я, – какое странное совпадение. В противоположность тебе, однако, я склонен считать, что ощущение пустоты – это скорее приятная вещь. Мы с тобой об этом неоднократно говорили и, вероятно, будем еще не раз говорить.
Ничто не вечно, оно лишь поживает-в-том-чем-все-является, проездом, вот что происходит, к чему задавать вопросы, рвать на себе волосы или рыдать, болбочет сбрендивший лиловый Лир на этих вересковых болотах горестей, он лишь скрежещет зубами, старый дуралей с крылатыми бакенбардами, постоянно помыкаемый другим дурнем – Быть и не быть, вот что суть мы – Принимает ли Пустота какое-то участие в жизни и смерти? бывают у нее похороны? или тортики на день рожденья? почему я не могу быть как Пустота, неистощимо плодородным, за пределами безмятежности, даже за пределами радости и вести свою жизнь начиная с этого момента, этот неуловимый образ в хрустальном шаре не Пустота. Пустота есть сам хрустальный шар. То лишь Пустота, притворившаяся человеком, притворившимся не знающим Пустоты.
Тридцать спиц соединены одной осью, но именно пустота между ними составляет суть колеса. Горшок лепят из глины, но именно пустота в нем составляет суть горшка. Дом строится из стен с окнами и дверями, но именно пустота в нем составляет суть дома.
Все мои друзья стареют, жиреют и становятся уродами, и я вместе с ними, и ничего там нет, кроме ожиданий, которые не выгорают, – и Пустота Свое Возьмет. Соси! соси! соси титьку Небес!
Ничего не говори об этом, не жалуйся, не критикуй, не хвали, не признавай, не остри, не пуляй звездочками мысли, просто теки, теки, будь собою, всем, будь собою, какой ты есть, это только то, что оно есть всегда – Надежда, это слово как снежный занос – Это великое Знание, это Пробуждение, это Пустотность – Поэтому заткнись, живи, путешествуй, ищи себе приключений, благословляй и не жалей. Пожар Москвы, при взятии ее Тохтамышем, казалось, не оставил никакой надежды – однако Москва все еще стоит. Ты возвращаешься в дом новым человеком.
На миг вдруг пришел в движение вечный невидимый фон, на котором происходило все остальное. Так бывает, когда смотришь на небо и ветки деревьев, а потом по ним вдруг проходит рябь, и понимаешь, что это был не мир, а его отражение в воде. Раньше я не знал, что этот фон есть. А когда я увидел его, выяснилось, что прежде я неправильно понимал все происходящее. И мне сразу стало весело и легко.
О-о, и я вспоминаю денечки, проведенные дома, которые в свое время не ценил, – долгие полуденные часы лет в пятнадцать-шестнадцать. И в нем мой кот лижет тигриным язычком переднюю лапку, ляп-ляп, и покусывает хвостик, все испытано и прах прибран, скоро темень, скоро дневные тарелки мои вымыты, еда съедена, жду сентября, жду нисхождения в мир снова. Пылинки, – все, что у меня есть, в смысле почитать, – жалкое журнальное чтиво, что приходится читать эти последние годы, когда я стал таким рассеянным, эфемерным, нерешительным существом, которое проклинает богов, спя в постели, и бродит вокруг с непокрытой головой, дурное в серой тьме – я могу лишь горевать в бедственном седом ужасе утра, мучительно я ненавижу себя, мучительно слишком поздно, и, хотя мне уже лучше, я по-прежнему ощущаю себя эфемерным, и нереальным, и неспособным навести в башке порядок или даже горевать по-настоящему, по сути, я чувствую себя слишком по-дурацки, чтобы на самом деле мучиться, короче говоря, я не знаю, что делаю.
О, какими бы затравленными придурками мы ни были, я добавляю приписку к длинному любящему письму.
Я всегда боялся опустошённости, боялся, что у меня не будет, в общем, никакой причины существовать и дальше. Опустошение, опустошение, как смогу я когда-нибудь отплатить тебе? Моя жизнь – это громадная и безумная легенда, дотягивающаяся всюду, не начинаясь и не заканчиваясь, как Пустота – как Сансара – Тысяча воспоминаний дергаются нервными тиками весь день, смущая мой живой ум почти что мускульными спазмами ясности и памяти – и как мы напились, как мы скользили и падали, как радость взбухала у меня в сердце и взрывалась.
"Просто восхитительно, мой дорогой", – говорю я самому себе, занимаюсь детским спортом, но Пустота тоже дитя – И вот как проходит игра: что происходит, как ее выигрывают и кто – И думаешь, "Кто будет моею леди?". Я пою "Оу, кофе, ты выглядишь прекрасно, когда варишься" – "Оу-оу, леди, ты выглядишь прекрасно, когда любишь".
А я приемлю Будду, который сказал, что сказанное им ни правда, ни неправда, и есть всего лишь одна истинная вещь или хорошая вещь, о которой я слыхал, и она звонит в облачный колокол, могучий над-мирный гонг – Он сказал "Твое путешествие было долгим, беспредельным, ты пришел к этой дождевой капле, называемой твоею жизнью, и называешь ее своей – мы замыслили, чтобы ты дал себе зарок стать пробужденным, – презреешь ли ты через миллион жизней это Царственное Предостережение, это по-прежнему лишь дождевая капля в море, и кто встревожен, и что есть время?.. Этот Яркий Океан Бесконечности несет вдали множество рыб, что появляются и исчезают, как искорки у тебя на озере, гляди, но ныряют в прямоугольное белое полыханье вот такой мысли: тебе было дано задание пробудиться, это золотая вечность, каковое знание не принесет тебе земного добра, ибо земля не мозг кости, хрустальный миф – смело прими атомно-водородную истину, про-будитель, да не поддашься ты козням хлада иль жара, утешенья иль непокоя, не забывай, мотылек, о вечности – люби, паренек, повелитель, бесконечное разнообразие – будь одним из нас, Великих Знающих Без Знания, Великих Любящих Превзошедших Любовь, целых сонмов и неисчислимых ангелов с обличьем или желаньем, сверхъестественных коридоров пыла – мы пылаем, чтоб удержать тебя в пробуждении, – раскрой руки, обними, и мы ринемся внутрь, мы наложим серебряное встречное клеймо золотых рук на твое млечное затененное чело, чтобы ты оледенел в любви навеки – Верь, и ты будешь жить вечно – Верь, что ты жил вечно – Пересиль твердыни и покаянье темной, отъединенной, страдающей жизни на земле, в жизни есть гораздо больше, чем просто земля, есть Свет Везде, взгляни".
В этих странных словах я слышу каждую ночь, во многих других словах, разновидности и нити реченья, изливающегося из того вечнопомнящего изобильного. Поверьте мне на слово, что-то из этого выйдет, в личине сладкого ничто, трепыхающегося листика.
Бычьи шеи сильных плотогонов цвета пурпурного золота и юбки из шелка понесут нас, ненесомых, не пересекая пересекаемые непересекающиеся пустоты к улюм-свету, где Рагамита полуприкрытый золотой глаз раскрывается и удерживает пристальный взгляд. Мыши шебуршат в горной ночи крошечными лапками, ледяными и алмазными, но время мое не пришло (смертного героя), чтобы знать, что я знаю, я знаю, итак, входите. Слова… Звезды – слова… Кто преуспел? Кто провалился?
До чего ж всё гнусно, и гадко, без конца гадко. Не смотри, что на небе солнце величественно. Жить – дьявол – жить нельзя… Эх, кабы околеть. Девка крепостная ночи напролёт плакала, думала: пойду сигану с бережка, бултыхнусь в прорубь… И как быстро подытожилась жизнь! Так сыро, так темно, так скоро прошла… Ничего не значит вся. Всё, дружок, бестолково. Я, говорит, в речку прыгну.
И как не вспомнить симпатичного идеалиста, который возражал своему слишком осторожному предшественнику, указывая на то, что страх впасть в заблуждение тоже есть заблуждение. Разве точно известно, спрашивал он, что именно мы открываем мир? Разве не может быть так, что это мир открывает себя нам? Не познаем ли мы только потому, что познают нас? Мы способны думать о Боге, а что если мы сами суть мысли Бога?
Включи телевизор, сплачивающий семьи, чтобы в сто семьдесят восемь тысячный раз услышать: дети любят фрукты. А если долго вглядываешься в бездну, говорил Ницше, то и она начинает в тебя вглядываться. Не только ты смотришь в телевизор, но и телевизор смотрит в тебя. Перед картиной, считает Шопенгауэр, каждый должен стоять так же, как перед королем, выжидая, скажет ли она ему что-нибудь и что именно скажет. Как с королем, так и с картиной он не смеет заговорить первым, иначе услышит только самого себя. Надо было встать на край света, чтобы посмотреть на себя со стороны. Но дальше происходит метаморфоз: тот, кто долго смотрится в зеркало, начинает впадать в зависимость от своего собственного отображения.
Но программа – не материалы антропологической экспедиции, это зеркало, обращенное к самому субъекту действия. Это и есть процесс становления субъекта, который, как известно, формируется в борьбе за признание со стороны другого сознания. Можно вечно смотреть на произведение искусства, ибо это есть всматривание в самого себя.
«Архипелаг» сожгли, а Соломон на всякий случай еще и «Винни-Пуха» спалил. Дед всегда ждал ареста. Считал, что его прослушивают. Думал, что за ним из телевизора подглядывают, и накрывал телевизор пальто. Кстати сказать, тем самым испанским пальто – вот когда пригодилось.
Мы еще не решились заговорить об этом, но уже переулки кривятся и зеркало по утрам, кивая мыслям, норовит плюнуть в лицо. Он напряженно и с унынием думал о том, как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага, какие она может дать человеку. Быть так слепо и бешено привязанным к жизни без всякого высшего вознаграждения с ее стороны, не иметь даже и отдаленного знания о том, почему и за что терпишь это наказание, а, напротив, с ужасающей страстью бессмысленно жаждать его, как какого-то счастья. Да неужели же весь смысл, вся заслуга жизни в том только и должны выразиться, чтобы… "Если кувшина воды достаточно, чтобы утолить мою жажду, зачем мне целое озеро?" – Из милости живешь – не забудь! Ты подумай только… Сам видишь, к чему все идет. И зачем вообще понадобилось поднимать этот разговор?
Жизнь, на мой ничтожный взгляд, устроена проще, обидней и не для интеллигентов. Живу, как будто опpавдываюсь. Интеллигентность – это чувство вины за свои достоинства. И я бы поставил точку, если бы ни одно «но». В силу специфичности нашего исследования (специфика в том, что интеллигенцию будет изучать интеллигент, на материалах, представленных интеллигенцией) важен выбор методологического подхода… В жизненной среде, дестабилизированной в духовном и материальном смыслах, величайшим идеалом является присутствие духа. Присутствие духа – это чутьё на благоприятные шансы. Мы живём существующими представлениями, строя планы по принципу: "должно быть так…" или: "так бывает…", наивно забывая о том, что своей природой давно опровергаем сформированные до нас представления и открываем жизнь заново. Хотя… хотя… в моей жизни были перспективы. Перспективы. Более омерзительного слова нет в языке. Прогулка по кладбищу. Все, старые и молодые, строили планы. Теперь больше не строят. Под впечатлением увиденного, как разумный человек, даю себе клятву никогда не строить собственных планов. Несомненно полезная прогулка. Кладбище ночью не то же что кладбище днем. Ночью на кладбище медлительность тайная мнительность членораздельность тут же зачеркиваются каким-нибудь чиркнувшим звуком одним. Днем ты на кладбище ходишь как будто случайный прохожий. Будто бы ты постороннее здесь абсолютно чужое лицо. А ночью на кладбище всяк тебе смотрит в лицо, пальцами тычет куда-то в лицо или хуже. Хуже чем кладбище ночью в раскисшем уже октябре, трудно придумать себе развлечение, то есть страшного нет ничего, так грязища по пояс, холод и чьи-то нелепые рожи, абсолютно не нужные в общем ни мне, ни тебе.
Решительно скажу, по моему окончательному мнению, что как жизнь не люби, она всё равно тебя бросит. Это – до непристойности верно. Недаром среди рецептов долгой и счастливой жизни… чувство любви к людям и миру. Страх перед смертью – это горячий уголь счастья жизни.
Теперь далее. Докладываю же вам. Имени своего не называю (б/н, т.е. без названия) по причине, которая станет ясна из дальнейшего. Не знаю, как начать, чтобы это вышло не так бессовестно. Прошу прощения вас и так много, а тут еще я. Говорю это не для утешения, не для ободрения, но как непреложность. Я видел эту жизнь без прикрас, я знаю мир к собственному моему огорчению. Решительно, человеческое бытие – такая простая штука! И притом такая безысходная… Можете меня цитировать. Человек гадок, и человек ничего стоящего и делать не делает и знать не знает. Жизнь – дрянцо! Я презираю. Всё это чертовщина. Жутко и отвратно. Наш бедственный мир отвратителен, мучителен и жесток. Порою мне не хочется больше жить, что я несколько раз даже примеривался повеситься… Ах, убежать бы далеко, далеко!
О, прикусивший губу, заглядевшись на красоту весны, зачарованный ею, человек! Ты взгляни еще на холод осени и на ее пожелтевший, увядший облик! Когда ты увидишь рождение солнца на рассвете дня, окрасившее все вокруг в розовых тонах, то ты вспомни и о его закате, являющемся его смертью. В ночь полнолуния ты видишь красоту и изящество луны. Однако ты подумай о том, как она бессильна и немощна в конце месяца и как она тоскует по тому времени, когда она изящна и полна силы! И человек переживает то же самое. Его красота, зрелость и совершенство обречены, в конце концов, на гибель! О, испытывающий вожделение при виде изысканных блюд! Пойди в отхожее место и взгляни на их конец! И спроси у нечистот: «Где ваши краса, изысканность, чудесные ароматы?» В ответ услышишь: «То, что ты перечислил, то был бутон. Я же был заготовленной западней. Когда ты попал в западню, бутон растаял, увял и превратился в шлак». И еще! Если ты попался на удочку красавицы с упругим телом, взгляни на ее дряблое и погрузневшее тело в старости. Существует столько приводящих в восторг искусных рук мастеров, но которые впоследствии превратились в дрожащие, трясущиеся руки. Точно также ты увидишь, что томные, мечтательные, с поволокой глаза, станут, в конце концов, безжизненно стеклянными, гноящимися глазами. Старость – это когда ты еще любишь жизнь, а она тебя уже нет. Конь погибает и остается седло, человек умирает и остается результат его деятельности, его след. Следует лить слезы не по ушедшему, а по тому, кто не оставил ничего после себя… И следует продолжать дело с того места, на котором остановился тот, кто покинул сей бренный мир.
Там, где умирает гусеница рождается бабочка… В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница – всё начинается тупостью новорождённого. Обычно все начинается с того, что студент-медик заучивает наизусть названия различных органов и тканей, составляющих человеческий организм. Жизнь одних основана на смерти других. И чем больше смерти, тем полнее бытие оставшихся в живых. Человек, как в библейские времена, желает жены ближнего, осла его и всякого скота его. Человек всегда и много хуже, и много лучше, чем от него ожидаешь. Поля добра так же бескрайни, как и пустыни зла… А если есть изверг – что хотите делайте, он все равно – изверг! Хватит ли силы мужества кошку в топке сжечь? Можно ли надеяться когда-нибудь облагородить человечество? Человек не достаточен, он переходный вид. Человек не ответ, но процесс, «стрела тоски, брошенная на тот берег». Все формы жизни есть приспособленье. Безнадёжное цепляние за лохмотья, подающее пустые надежды. Посреди всей этой прорухи… Как будто по всем законам построил домик в хаосе. Гора мяса трепыхается и всё. Как белка, которая соскочила бы с известного колеса и со стороны вдруг посмотрела бы на это колесо. Да и мир не завершён, не готов. Не знаю, какой знаменитый мыслитель сказал, что человек – это подлец. Как же он был прав, этот тип! Рассмотрим.
Мне говорили, что никакого права не нужно, что ежели мотылек рождается для полета, то личность – для счастья. Ты не личность, роняет он, ты – личинка. Да как вы смеете – что за бестактность – этсетера. Судьба вроде напёрсточника, – продолжал он, – сулит выигрыш, а под каждой скорлупкой у неё пустота… Наконец, как бы отомстив человеку за то, что он осмелился жить, безжалостная сила умерщвляет его. Коси коса комси комса. И махать косой не устаёт. Шантаж, конечно, знатный и действенный. Мало того, что нужно жить, ежемесячно надо ещё и платить за это. Жизнь, которой, как дареной вещи, не смотрят в пасть, обнажает зубы при каждой встрече. Все, что нас не убивает, просто играется с нами, перед тем, как убить…
Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить – вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это – только обман, и глупый обман! Формально правильно, а по существу – издевательство, а если рассудить – так незачем, вроде насмешки как будто… Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто – жестоко и глупо. И небольшая плата, наконец. Такая грустная развязка бросает тень сомнения на серьёзный характер предшествовавшей ей жизни. Ведь в конечном итоге все эти увертки и обходные маневры объясняются грубой простотой события. Практически никто никогда не задумывается, не подозревает, что все их рассуждения, все поступки, все решения, все планы и все мнения о природе вещей вытекают именно из этой предпосылки…
Обратимся к природе: никто не понимает её целей, а между тем все существа служат им. …Заставляя искать цели – а никогда человек не найдёт того, чего он ищет – гласит злое правило природы. Натуралисты говорят, что большинство людей не живет целенаправленно. Кто-то сказал: если писатель пишет о скучных людях, он не обязан быть скучным. Точно так же, если он пишет о людях без цели, история его не обязана быть бесцельной.
Они не способны тронуть сердце, не причинив ему боль. Бесконечная смена боли и наслаждения. Боль не объяснить никому. И зачем так надо? Немилосердной природе князь – не указ… Но боль это необходимое условие любой эволюции.
Чем одаривает земля небо за благотворные лучи солнца и живительные капли дождя? – Пылью своей! Муха усваивается стрекозой, а человек – чертополохом. Землю, как огород, заселяют в два этажа: живые – вершки, мёртвые – корешки. Борьба есть отец и царь всего. И на всё на это светит солнышко. Стыдно глядеть на такое. Вот ужасные последствия дарвинизма, с которыми я, между прочим, согласен.
Какая тут вся здешняя жизнь? Тоска одна, канитель, не живёшь, а гниёшь. В этой сплошной безысходной хмури. Зло есть несоответствие между бытием и долженствованием. Всё обстоит таким образом: делать нечего на земле, и все ужасно скучают. Они могли бы придумать что-нибудь получше. Такая глупая затея. В общем, можно было и не приходить. Сначала живут по одному, постепенно сатанея. Потом нужно жить с кем-то и тоже сатанеть. Стоит вам уехать, как появляется другой и ложится на вашу кровать. Вот и всё. Личность – это продукт общества, которое формирует её по своему образу и подобию. Плохое общество угнетает развитие врождённого потенциала человека. Конечно, условия и ограничения противоречат свободе в её вульгарном смысле…
Непоправимый сон, в котором растут дети. Что же ты, нечестивый, делаешь здесь, в обители детей, лунатиков, идолов и тех, кто не сделал ни добра, ни зла? Скажите же голосом совести: насколько уместно и не слишком ли отвратительно… – вот она повестка дня. Обычно смущаются слабые умы. …негласно табуированы: считаются неприятными и тяжёлыми. Обычно отделываются бодряческим: «все умрём»; исключая разве что очень уж эмпатичных натур. «Обидно только то, что всякая фигня намного долговечнее меня».
Жить на такой планете – только терять время. Как только терпят бабы? Цапля опускается на мусорную кучу. Душа чует предназначенную ей от века меру счастья, когда думает о своём подлинном освобождении, – того счастья, достигнуть которого никто не может ей помочь.
Бессознательное же рассматривается как расположенный под сознанием тёмный хлам, помойная яма. Функция архетипа в том, «чтобы существенно компенсировать или скорректировать неизбежные односторонности и нелепости сознания».
Мим – это минимальная целостная концептуальная единица, хранящаяся в умах людей, а также внешних носителях информации. Примеров мимов можно найти множество, сама идея мима – это тоже самостоятельный мим, навязчивая мелодия, модное словечко, концептуальная идея, рецепт блюда и т.д. Но так же как и для генов, для мимов не менее важна плодовитость, т.е. скорость саморепликации, нежели устойчивость.
Юнг раскрывает огромную роль мифа в человеческой истории. Но он в то же время показывает, что миф – это не фикция. Он состоит из непрерывно повторяющихся фактов, и их можно наблюдать снова и снова. Миф сбывается в человеке, и все люди обладают мифической судьбой не меньше, чем греческие герои. Миф – объективно существующая структура, код априорных общечеловеческих смыслов, парадигма существования. Обосновывая связь мифа с коллективно-бессознательным началом – "не люди думают мифами", а "мифы думают людьми", или даже "мифы думаются между собой". От мифа не убежишь: если ты сам не построишь свой миф, придут другие и заставят тебя служить своему. Они крадут твою сказку, не придумывая своей… Если мы не будем обманывать самих себя, нас немедленно обманут другие. Само то, что живое существо существует, определяет, что ему делать. Этим исчерпывается вопрос о связи «существования» и «долженствования». Единственная жизнь, которую стоит прожить – волшебная. Пейзажи кусающейся лжи. Свет же наполнен не тайнами, а писком в ушах. Расплачивайтесь с планетой её же монетой. Словом, полная анархия, и в ковчеге я, маразматический Ной. И будет вот чего: красивый конец. Твою же мать! Уместно здесь сказать! Давно пора! Всё это законно до крови!.. Жизнь – сплошное занудство, и только. Как будто я уворачиваюсь, как кот, которого в его ссаки тычут. "Дерьмовая жизнь" – подытожил он ещё раз.
Трудно вынести суждение о бунте ангела, менее других склонного к философии, не привнося в него сочувствия, изумления и порицания. Вселенной правит несправедливость. Все, что в ней строится, и все, что в ней рушится, несет на себе отпечаток какой-то нечистой хрупкости, как будто материя представляет собой плод некоего скандала в лоне небытия. Всякое существо подпитывается агонией другого существа. Мгновения, словно вампиры, набрасываются на анемию времени. Мир представляет собой вместилище рыданий. На этой бойне скрестить руки или обнажить шпагу – поступки одинаково тщетные. Даже самому неистовому неистовству не под силу ни потрясти пространство, ни облагородить души. Триумфы чередуются с поражениями, повинуясь неведомому закону, имя которому судьба, – имя, к которому мы обращаемся, когда оказываемся несостоятельными в философском смысле и когда наше пребывание на этом свете или на каком-либо ином свете кажется нам безвыходным, подобным неразумному и незаслуженному проклятью. Судьба – излюбленное слово в словаре побежденных… Жаждущие назвать по имени непоправимое, мы ищем утешения в словотворчестве, в четких определениях, подвешенных над нашими катастрофами. Слова милосердны, их хрупкая реальность обманывает нас и утешает. Ибо следовать за их коллегой на этом свете означает низвергнуться еще ниже, тогда как людская несправедливость подражает божественной несправедливости и любой бунт противопоставляет душу бесконечному и разбивает ее об него? Нас увлекает вихрь, разбушевавшийся на заре времён, а если вихрь принял облик порядка, то это лишь для того, чтобы ему было легче нас уносить…
