Иногда Серёга приходил в себя, тошно и слепо нудился, но собраться не мог. Внутренне разобщаясь от боли и не имея сил к единению, он распадался на странные образы, гудящие хором голосов где-то вовне. И сил его жизни хватало только на дрожание слезинки в слезнице.
Когда силы иссякали, капля не скатывалась по небритой щеке, а впитывалась обратно в душу. Голоса людей и его собственных мыслей утихали почти до шёпота, и это неуловимое бормотание чудилось ему громогласным рокотом где-то там, вверху, где синее, по которому ползут облака, закрывает людей от чёрного, на котором мерцают звёзды.
Он открывал глаза, чтобы устремиться к тому невнятному раскату и следовать по нему, как по узкой тропке. Но в привычный мир уже не возвращался и путался в туманах, один на другой похожих.
Тогда он ещё шире раскрывал глаза. Но растворенье глаз не рождало прозрения, потому что глаза воображались, а реальность сливалась с вымыслом, наполненным воспоминаниями, искаженными памятью, и болью.
От того он вновь и вновь тонул в вязкой сумятице, не различая расстояний и минут, пока не добрался до верха почти случайно. И здесь жуткое настоящее приоткрылось ему.
Сергей смотрел сквозь ресницы и слушал сквозь ватную слабость:
– Бессмысленно… – голоса входили в его разум гудящим эхом, в котором не хватало ясности, чтобы сложить слова в мысли. – Если повезёт… Только чудо… Крепитесь.
От боли он тут же сдался и заскользил, захваченный силами падения, вниз.
Иногда он видел Дашку, но не ведал, точно ли это она.
Дашка склонилась над ним тёмным силуэтом, закрыла глаза рукой и молча покачивалась, как покачиваются пациенты в ожидании стоматолога.
Он собрался с силами, чтобы сказать ей, что ещё жив или на прощание приобнять её хоть пальцами за пальцы, чтобы, как бывало, с беззвучным бряцаньем столкнуть их обручальные кольца.
Или глянуть на Сашутку и запомнить его, если он здесь. Хотя бы глаза. Хотя бы голос.