Год теней

Claire Legrand

THE YEAR OF SHADOWS

THE YEAR OF SHADOWS © 2013 by Claire Legrand

All rights reserved, including the right of reproduction in whole or in part in any form.

Иллюстрации на обложке и форзацах Елизаветы Валиковой

Дизайн обложки Анны Ковалкиной

© Рыбакова Е. Ю., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Посвящается учителям музыки —

моим и всем остальным —

и маме, моему якорю

Благодарности

Эта книга имеет для меня особое значение по многим причинам. Одна из них – мой собственный опыт музыканта (раньше я играла на трубе); другая – борьба моей мамы с раком, омрачившая работу над романом. В связи с этим есть много людей, которых я хочу поблагодарить.

Прежде всего, моего агента Дайану Фокс – за неизменную поддержку, глубокое понимание, редкую проницательность и бесценные телефонные разговоры; моего блестящего и вдохновенного редактора Зарин Джеффри, которая задавала правильные вопросы; всю команду издательства «Саймон и Шустер», особенно всегда готовых помочь Джулию Магуайр, Лидию Финн и Пола Кричтона, Катрину Грувер и Анджелу Цурло (огромное спасибо за частые гребешки, которыми вы прочесали текст!), Бернадетт Крус, Мишель Фадлаллу; шеф-дизайнера Люси Рут Камминс – за красивое оформление книги; Карла Квасни – за восхитительные иллюстрации; Пуйю Шахбазяна и Бетти Энн Кроуфорд – за рекламу книги.

Спасибо моим друзьям-писателям, вдохновляющим и поощряющим меня: Элисон Черри, Линдси Рибар, Лорен Магазинер, Тиму Федерле, Ли Бардуго, Трише Ли, Эмме Тревейн, Стефану Бахману, Кэтрин Катмулл, Эллен Райт; авторам из литературного содружества «Апокалипсис» – за их неустанную поддержку; и особенно Сьюзан Бишофф и Каит Нолан, моим родственным душам. Блогерам, библиотекарям, товарищам писателям и читателям, «Твиттеру», «Тамблеру» и всему народу, пишущему в блоги, кто ежедневно радовал и любезно поддерживал меня, – спасибо вам.

Без занятий музыкой я была бы другим человеком, поэтому должна принести самые тёплые благодарности некоторым учителям музыки – Кристен Буле, Джону Лайту, Ирен Моррис, Эйсе Бёрк, Джей-Ару Стоку, Николасу Уильямсу, Дэннису Фишеру, Морин Мёрфи, Майку Сиско, Элли Мёрфи, Марти Кортни и Джону Холту, – которые на протяжении многих лет вдохновляли меня и побуждали к развитию. Спасибо Эндрю Джастису, Морин Мёрфи и Джонатану Томпсону за помощь в составлении программы Городской филармонии. Особая благодарность симфоническому оркестру Далласа и маэстро Япу ван Зведену, на прекрасном концерте которого я познакомилась с Оливией и Игорем, и Райану Энтони – выдающемуся трубачу и прототипу Ричарда Эшли.

Доктору Алану Муньосу – доктору Птице, как называет его Оливия, – и сотрудникам Далласской городской больницы за хорошую заботу о моей маме; моим друзьям и семье, в особенности тем, кто помогал нам в тяжёлые времена: Пати Ганн, Джуди Румиллат, Пэт Пибоди; Линкору Леграну – ещё не пробил час? – Эшли, Энди, моей чудесной мачехе Анне и моему неукротимому отцу Дабл-Ю-Ди – я скучаю по ним каждый день; моим дорогим друзьям Старру Хоффману, Бет Кесуани, Мелиссе Ганн, Бриттани Сисеро и Джонатану Томпсону – все вместе они моя опора и спасательный круг; и Мэтту, моему возлюбленному, мастеру расплетать запутанные сюжетные узлы.

И наконец, Дрю и маме – спасибо, скучаю по вам, люблю вас. Мы справились.

Часть первая

Глава 1

Тот год, когда появились призраки, начался так: Маэстро толкнул ногой дверь, бросил на пол чемодан и воскликнул:

– Вуаля!

– Видела уже, – заметила я. Если он забыл, я здесь вообще-то выросла.

– Да, но ты посмотри хорошенько, – сказал Маэстро со своим дурацким акцентом. Он, конечно, чистокровный итальянец и всё такое (я-то только наполовину) – но зачем это так подчёркивать?

Я скрестила руки на груди и внимательно огляделась.

Ряды кресел с выцветшими сиденьями. Занавес на сцене побит молью. Бельэтаж с ложами для богатых людей полуциркулем охватывает зал. С потолка, расписанного ангелами, драконами и фавнами, играющими на свирелях, свисают тяжёлые люстры. В глубине сцены притаился, как спящее чудовище, орган, и его трубы мерцают под косыми лучами солнца, падающими из фойе позади нас.

Старый, знакомый до мелочей Эмерсон-холл. Тот же занавес, те же кресла, те же драконы.

Новое здесь только мы.

И наши чемоданы.

– Ну? – произнёс Маэстро. – Что вы думаете?

Я стояла между ним и нонни^[1]. Она хлопнула в ладоши и стянула платок с головы, почти совсем лысой, всего с несколькими клочками седых волос. В тот день, когда девять месяцев назад, прямо перед Рождеством, мама исчезла, нонни обрила голову.

– Ах! – От улыбки морщины у неё на лице углубились. – По-моему, это прекрасно.

Мои пальцы стиснули ручку чемодана линялого красного цвета с прогнувшейся крышкой.

– Ты уже видела этот зал, нонни. Все мы его видели миллион раз.

– Но он изменился! – Нонни теребила в руках платок. – Раньше это была филармония. Теперь это дом. È meglio^[2].

Я скрипнула зубами, сдерживая раздражение:

– Филармония и сейчас никуда не делась.

– Оливия! – Маэстро смотрел на меня улыбаясь. – А ты что думаешь? – спросил он так, словно и правда интересовался моим мнением.

Я не ответила, и нонни поцокала языком:

– Оливия, надо отвечать, когда папа тебя спрашивает.

Мы с Маэстро почти не разговаривали ещё с тех пор, как ушла мама, хотя, по сути, перестали общаться ещё месяца за два до того – он был слишком занят репетициями, концертами, попытками сохранить оркестр, клянча деньги у богатых людей на светских ужинах, и домой возвращался за полночь. Иногда он вообще не приходил ночевать и являлся только под утро, когда мы с мамой завтракали на кухне.

Тогда родители начинали орать друг на друга.

С тех пор я возненавидела завтрак. Каждый раз при виде хлопьев меня тошнило.

– Он мне не отец, – прошептала я. – Он просто Маэстро.

Я почувствовала, как в тот миг что-то изменилось. Я знала, что никогда больше не назову его папой. Он этого не заслуживал. Наш переезд стал последней каплей.

– Омбралина… – с упрёком покачала головой нонни. Так она меня называла. «Омбралина» по-итальянски – «маленькая тень».

Маэстро стоял неподвижно, глядя на меня своими тёмными глазами. Меня бесило, что у нас одинаковый цвет глаз. В душе клокотал вулкан.

– Кажется, меня сейчас вырвет, – заявила я, повернулась и выбежала, прихватив с собой чемодан.

Я помчалась через вестибюль, мимо изогнутой главной лестницы и кассы, и оказалась на тротуаре. Прямо у входа, на углу Арлингтон-авеню и Уичито-стрит, я бросила чемодан и закричала.

Мимо проносились автомобили: легковые, грузовые, такси. По улице спешили люди: офисные работники с прижатыми к уху телефонами и с сэндвичами в руках направлялись на обед. Никто меня не заметил. Никто даже не взглянул в мою сторону.

С тех пор как ушла мама, меня вообще мало кто замечал. Одевалась я теперь в основном в чёрное. Меня это устраивало: чёрный цвет успокаивает. Волосы у меня были длинные и тоже чёрные, блестящие, и я почти всегда носила их распущенными. Мне нравилось прятаться за ними и притворяться, будто меня не существует.

Я не решила, чего мне хочется больше – заплакать или стукнуть по чему-нибудь, – а потому снова повернулась к двойным дубовым дверям, ведущим в Эмерсон-холл. По обеим сторонам от них сидели каменные ангелы, дующие в трубы. Кто-то не поленился забраться наверх и раскрасить их из баллончика в оранжевый и красный цвета. Зажмурившись, я постаралась представить громоздкое здание филармонии домом, но ничего не получилось. И всё же мне предстояло жить в этом огромном, продуваемом сквозняком концертном зале с аляповатыми ангелами у входа.

– Какая разница, можно и вернуться. – Я со всей силы пнула двери, открывая их. – Идти-то больше некуда.

Мы поселились в двух пустых кладовках за сценой по сторонам от главного репетиционного зала. Рядом находился буфет с раковиной и основной кухонной техникой: микроволновкой, мини-холодильником и электроплиткой. Раньше она предназначалась для того, чтобы музыканты могли разогреть пищу и перекусить во время перерывов в длительных репетициях.

А теперь плитка стала нашей.

Маэстро, нонни и я затащили за сцену наши чемоданы, по одному у каждого, – всё наше имущество, больше у нас ничего не было.

Маэстро исчез в кладовке, которая должна была стать его комнатой, и на всю катушку врубил Четвёртую симфонию Чайковского на древнем стерео, стоявшем там много лет. Динамики трещали. Четвёртая симфония была первым номером программы того года. Скоро должны были начаться репетиции.

Нонни аккуратно поставила свой чемодан посередине репетиционного зала с составленными друг на друга стульями и пюпитрами и со шкафчиками музыкантов вдоль стен. Она уселась на чемодан, помахала мне и начала напевать, теребя платок.

В последнее время нонни только этим и занималась – напевала и теребила платки.

Я долго сидела рядом с ней, слушая её мурлыканье в такт грохочущей музыке Маэстро, как вдруг словно вышла из себя и воспарила. Казалось, если полностью сосредоточиться, можно совсем порвать связь с телом. Гуляющий повсюду ледяной сквозняк не внушал оптимизма. «Отлично, – подумала я. – Здесь уже мороз, а ещё даже не осень».

Нет, не может быть, чтобы такое случилось. И тем не менее это правда.

У нас с нонни были раскладные кровати, уже с постелью. Я не знала, где Маэстро купил их, но сомневалась в чистоте белья, поэтому отнесла его в прачечную-автомат на той же улице и после стирки постелила заново.

Из-за этого настроение у меня испортилось окончательно. Порошок и сама стирка стоили нам несколько долларов, а когда у тебя ни кола ни двора, каждая монета на вес золота.

Ещё у нас с нонни были одеяла, сшитые мамой: бывало, после ужина она раскладывала на кухонном столе ткани, ножницы, мотки ниток, бумагу, которую приносила домой с работы, и занималась рукоделием.

Когда я расстилала одеяла на кроватях, в нашу комнату вошёл Маэстро.

– Давно пора выбросить это старьё, – сказал он.

– Это наша с нонни спальня. – Не глядя на него, я продолжала разглаживать одеяла. – Уходи.

Он спокойно смотрел на меня:

– Я отложил для тебя немного денег. Может, тебе захочется что-нибудь купить себе в комнату или для школы. Скоро ведь начнётся учебный год?

– Да. – Я взяла у него мятую двадцатидолларовую купюру. – Уходи.

Поколебавшись, Маэстро удалился.

Застелив постели, я нашла в репетиционном зале коробки, не слишком старые и ещё крепкие. Также там стояли пара старых пианино, шаткие пюпитры и стулья с продавленными сиденьями – всё ломаное.

Я отказывалась ограничиваться только теми вещами, которые лежали у меня в чемодане. Это было слишком печально. Свою одежду и вещи нонни я сложила в коробки и поставила их в ногах кровати набок, чтобы они открывались, как дверцы шкафа. Потом затолкала чемоданы под кровать, с глаз долой.

В комнату я притащила два пюпитра и повернула подставки для нот параллельно полу, чтобы получились прикроватные тумбочки. На своей я аккуратно разложила альбом для рисования, уголь и цветные карандаши. Эта замена тумбочки, стоящая около раскладушки в комнате с уродливыми бетонными стенами, выглядела невероятно грустно: помещение не предназначалось для того, чтобы служить чьей-то спальней.

Нонни подошла сзади и обняла меня. Она всегда замечала, когда я расстроена.

– Наверное, нам нужно украсить эту комнату, – предложила она.

– Да, наверное.

Я не могла выбросить из головы наш прежний дом в пригороде – симпатичное краснокирпичное здание с синей дверью. Его пришлось продать, потому что мы больше не могли позволить себе жить там: оркестр теперь совсем не приносил дохода. Продав всё, что мы имели, Маэстро вложил деньги в оркестр, чтобы сохранить его.

Невозможно выразить словами, как я ненавидела этот оркестр, и Эмерсон-холл, и всё, что с ними связано, включая Маэстро. Свою ненависть я выражала в рисунках, изображая всё подряд. Вот почему альбом для рисования занял почётное место рядом с моей кроватью.

– Я скоро вернусь, нонни. – Сунув деньги в карман, я повязала голову одним из платков нонни и водрузила на нос роскошные солнечные очки «кошачий глаз», которые купила мне мама. В таком виде я была похожа на актрис из чёрно-белого кино – Одри Хёпберн и Лорен Бэколл. Мама любила старые фильмы.

«Какие элегантные актёры! – восхищалась она, обнимая меня, когда мы сидели на диване и потягивали молоко через изогнутые соломинки. – Как изысканно они говорят и одеваются. Это просто мечта».

«Ага». – Я не очень понимала, что такого особенного в Кэри Гранте. Если честно, мне казалось, что говорит он довольно комично. Но вслух я произносила то, что мама хотела услышать.

Теперь от воспоминаний об этом меня слегка мутило. Как я могла не догадываться об очевидном – что однажды она оставит меня?

Я закрыла глаза и представила, как комкаю эту мысль и выбрасываю её из головы. Злиться на маму я не любила, словно она могла это почувствовать. Как будто она была готова вернуться к нам и уже стояла за дверью со своим чемоданом, но, ощутив мой гнев, могла передумать и уйти, на сей раз навсегда.

Легче было срывать досаду на Маэстро. В конце концов, если бы не он, мама, может, и осталась бы.

– Куда ты, Омбралина? – спросила нонни, когда я направилась к двери.

– В магазин.

Если Маэстро не в состоянии о нас позаботиться, придётся мне взять заботы на себя. И раз он не способен обеспечить нас настоящим домом, я сделаю всё возможное, чтобы навести уют.

Рядом с Арлингтон-авеню, на Кларк-стрит, находилось благотворительное заведение с бесплатной столовой, складом подержанной одежды и дешёвым продовольственным магазином, где был отдел хозтоваров. Я быстро прошмыгнула туда, прячась под платком и за очками: нельзя, чтобы кто-нибудь узнал меня там. От одной только мысли, что приходится посещать такие места, хотелось устроить погром или, наоборот, завернуться в мамино одеяло и не высовывать носа на улицу.

Я никогда ещё не посещала подобные заведения, и никто из моих знакомых тоже. Через два дня мне придётся возвращаться в школу девочкой, которая делает покупки в секонд-хенде. Как будто мало того, что мой отец сходит с ума, что я всё время рисую сумасшедшие наброски и живу в филармонии, как какое-то приблудное животное.

И что моя мама ушла из семьи.

Глава 2
Сентябрь

Вот что я купила в благотворительном магазине на Кларк-стрит:

1) упаковку разноцветного картона для украшения наших уродливых серых стен;

2) суп, макароны, молоко, хлеб и пакет картошки;

3) две пары резиновых шлёпанцев для нас с нонни, чтобы ходить в душ в другую благотворительную организацию, расположенную в двух кварталах от филармонии (в Эмерсон-холле душа не было, только унитазы с ржавчиной под ободком);

4) для нонни: новый зелёный платок с золотистыми цветами;

5) для школы: пару блокнотов на пружинке, папки, ручки, карандаши.

Я испытывала лёгкое чувство вины из-за того, что без особой необходимости купила нонни новый платок. У неё их было море, а лишние деньги я могла бы потратить на покупку более симпатичных блокнотов с рисунком на обложке. Но жизнь не баловала нонни событиями. Она меняла платки, спала, постоянно перечитывала три книги, поскольку других не имела, и раскладывала пасьянс «Солитёр» из колоды, в которой большая часть карт была утеряна и мне пришлось заменить их простыми картонными карточками. Кроме того, миниатюрная нонни в свете гудящих флюоресцентных ламп в коридорах Эмерсон-холла казалась ещё меньше, старше и морщинистей, чем раньше. Это меня пугало.

Подобное же чувство охватывало меня, когда я позволяла себе думать о том, куда уехала мама. Нашла ли она счастье или стала жалкой и одинокой, какой была бы нонни без меня?

Учебный год начинался во вторник. Накануне, в понедельник, после обеда я пошла в «Счастливый уголок», небольшое кафе через дорогу от филармонии.

С самого раннего детства мама водила меня туда, чтобы угостить кексом и соком, и после её ухода я продолжала навещать знакомое место. На улице оно выделялось ярко-жёлтыми стенами, ярко-оранжевыми дверями и синими лампами у входа, а над дверью затейливыми чёрными буквами было выведено название заведения. По сторонам располагались сапожная мастерская «У Антонио», заколоченная уже больше года, и обшарпанное серое многоквартирное здание. «Счастливый уголок» сиял на фоне этого окружения как солнце.

– Мистер Барски? – окликнула я, входя внутрь. Попугай Джеральд каркнул мне с жёрдочки в дальнем углу. Я помахала ему, и он поводил вверх-вниз головой, прыгая на одной ноге.

Мистер Барски поднял голову от прилавка:

– Ах, Оливия, ma belle! Bonjour, ma petite belle!^[3] Как твои дела в это́т сольнечны́й день?

Даже глупый фальшивый акцент мистера Барски не заставил меня улыбнуться. Дело в том, что раньше он был актёром. Карьера, как говорится, не сложилась, но он развлекал гостей тем, что имитировал акценты, пародируя разных людей. На сей раз он изображал француза Риккардо.

«Разве Риккардо не испанское имя?» – спросила я его однажды. Он наклонился ближе ко мне и поиграл бровями: «Риккардо – это загадка, Оливия».

– Привет, Риккардо, – поздоровалась я, забираясь на барный стул у стойки.

– Ах, что случило́с, мадемуазель? – Мистер Барски перекинул полотенце через плечо и стал переставлять выпечку на витрине. – Когда у людей такая физиономи́, я всегда говорю: «О-ля-ля! Вам просто необходима une crepe!^[4] Или un biscuit chocolat!^[5]»

Миссис Барски вышла из кухни с большим дымящимся кувшином в руках. Она обычно носила очень длинные бусы в несколько рядов, которые постукивали во время ходьбы. Сегодня её шею украшали глянцевые, цвета морской волны. Седые волосы торчали в разные стороны, ногти были накрашены десятью разными цветами.

– Оливия! – воскликнула миссис Барски. – Рада тебя видеть. Давно не заглядывала. Что будешь пить? Малиновый чай? Сок манго?

– Вообще-то я ничего не могу взять. – Я заметила, что начала потеть, и огляделась. В кафе было ещё два посетителя – сидящие у окна парни, которые разговаривали о какой-то книге. – Вы не могли бы дать мне работу? Совсем ненадолго. – Я не собиралась ждать мятых двадцатидолларовых купюр от Маэстро. К тому же неизвестно, будет ли он и дальше проявлять столь неслыханную щедрость.

Супруги переглянулись и снова посмотрели на меня. Мистер Барски закрыл витрину с выпечкой.

– Тебе нужна работа? – спросила миссис Барски.

– Ну да. – Я прочистила горло, мечтая провалиться сквозь землю, чтобы никто никогда меня больше не увидел. – Видите ли, летом мы продали наш дом и переехали жить за сцену в филармонии. Всё, что у нас осталось, – наши чемоданы и обанкротившийся оркестр. Ну знаете, экономика и всё такое.

Я не очень представляла себе, что значит «экономика», но в последнее время все только о ней и говорили, и я поняла: она имеет отношение к тому, что ни у кого нет денег. Упоминая о ней, взрослые каждый раз мрачнели, словно услышали ужасную новость.

– Ах, Оливия, – произнесла миссис Барски грустным голосом с придыханием.

Я не могла поднять на неё глаза, а потому достала из сумки уголь, который ношу с собой повсюду, и начала калякать на салфетке.

– Просто, понимаете, мне нужно покупать продукты и принадлежности для школы. А Маэстро в этом не большой помощник. Я могу убирать со столов. – Я вонзила кончик угля в салфетку. – Мыть посуду, подметать. А может быть, даже печь печенье или что-то в этом роде.

Мистер Барски положил ладонь на мою руку, чтобы я прекратила черкать.

– Конечно, ты можешь у нас работать, Оливия, – произнёс он своим обычным голосом, тёплым и бархатным. – Мы будем рады помочь тебе. Как насчёт двадцати долларов в неделю? Приходи после школы.

Я откашлялась:

– Я могу только с понедельника по четверг. Когда начнётся сезон, по вечерам мне надо будет присутствовать на концертах. Нонни хочет, чтобы я их посещала.

– Хорошо, – сказала миссис Барски.

– И после школы я, наверное, смогу оставаться ненадолго. – Мой голос звучал всё тише и тише, пока наконец даже я сама не могла расслышать своих слов. – Ну понимаете, чтобы успеть сделать уроки, а ещё мне надо приготовить ужин и уложить нонни спать. К тому же мне нужно время для рисования. – Я не стеснялась говорить с владельцами кафе о рисовании. Раньше я приходила сюда специально для этого и садилась за зелёный столик в форме звезды в углу. Иногда мистер Барски, вальсируя между клиентами, ставил передо мной овсяное печенье с изюмом.

– Что, если полчаса после школы? – предложила миссис Барски. – Или сорок пять минут, если народу будет мало и тебе не зададут много уроков?

– Отлично, – прошептала я. – Спасибо.

Мистер Барски похлопал меня по руке, и Джеральд гаркнул: вошли новые посетители – студенты университета. Я выудила из сумки очки и надела их – может быть, так они не станут смотреть на меня.

– Возьми. – Миссис Барски перехватила меня по пути к выходу и, положив мне в ладонь двадцать долларов, сжала мою руку так, что купюра оказалась в кулаке. – Считай, что это премия за устройство на работу. Купи себе что-нибудь для подъёма духа, хорошо?

Я переступила с ноги на ногу. Если я сейчас же отсюда не уберусь, то разрыдаюсь, как жалкий ребёнок.

– Спасибо, миссис Барски, – быстро поблагодарила я и выбежала на улицу.

Единственный плюс жизни в концертном зале – это множество лестниц, скульптур и причудливых архитектурных элементов, которые можно рисовать с натуры, чтобы практиковаться.

Спрятав полученные от супругов Барски двадцать долларов в коробку с одеждой, под нижнее бельё, где никто не стал бы их искать, я направилась в вестибюль к большой лестнице. Сегодня я планировала сделать эскизы ступеней, а это казалось непростой задачей, поскольку лестница была изогнутой.

Проходя по западному фойе, я заглянула в открытые двери зала.

На сцене копошилась группа людей, переговариваясь, расставляя пюпитры и задувая тёплый воздух в холодные металлические трубы инструментов.

Музыканты вернулись.

Летом оркестранты всегда были в отпуске, подобно футболистам, которые не играют весной. Некоторые коллективы выступали и в летние месяцы, но на особых мероприятиях, например на поп-концертах и детских представлениях.

У нас, однако, денег на это не было. Филармония на лето закрывалась, лишь иногда Маэстро приходил сюда покопаться в музыкальной библиотеке и «отдохнуть в тишине и спокойствии». Я не понимала, от чего именно он хотел отдохнуть, в нашем доме царила полная тишина с того самого утра, когда ушла мама, – тогда я проснулась и нашла Маэстро за кухонным столом: он сидел опустив голову на руки, а перед ним стояла чашка холодного кофе.

Обычно я подходила поздороваться с музыкантами – обнять Хильду Хайтауэр, позволить Ричарду Эшли взъерошить мне волосы, отчего в животе у меня всегда порхали бабочки, поскольку он ещё и улыбался мне.

Но не сегодня. Сегодня я осталась в тени. Если оркестранты ещё не знают, что мы продали дом и переехали в филармонию, то скоро им станет это известно. А я не хочу, чтобы они смотрели на меня с сожалением, не хочу слушать их сочувственные слова или, ещё хуже, уверения, что всё образуется.

Тут я услышала голоса из другого конца фойе и скользнула за колонну у стены. Из-за угла появились Маэстро и Ричард Эшли.

– Маэстро, ты шутишь, – говорил Ричард с разгневанным видом. – Это неподходящее место для жизни двенадцатилетней девочки, не говоря уже о восьмидесятилетней старушке.

– Я ничего не мог поделать, – ответил Маэстро.

Некоторые музыканты на сцене застыли, услышав разговор на повышенных тонах. Маэстро хлопнул в ладоши:

– Что вы уставились? Начинаем в пять!

– Отто, – прошептал Ричард, – неужели всё действительно настолько плохо?

– Да. – Маэстро провёл руками по сальным чёрным волосам. – Если этот сезон пойдёт так же безуспешно, как предыдущий… я не знаю, что будет. Перспективы финансирования скверные. Пожертвования прекратились. Даже у наших постоянных спонсоров теперь нет денег. – Он сунул руки в карманы. – Нам нужен всего год, чтобы снова встать на ноги, и тогда дела пойдут на лад. В следующем году положение улучшится, и я снова перевезу Оливию и её бабушку в пригород. Нам нужно чуть-чуть времени.

– Ты правда думаешь, что в этом году что-то изменится? – спросил Ричард.

Маэстро, ничего не ответив, взглянул на него и зашагал к сцене.

Когда он ушёл, Ричард вздохнул. Я, видимо, пошевелилась, потому что он сощурился и заглянул за колонну.

– Оливия! – Он одарил меня блестящей улыбкой, которой мама всегда советовала мне остерегаться: Ричард – «типичный трубач», а значит, ещё тот чаровник, что бы это ни значило. – Как ты провела лето?

Мне захотелось скукожиться и исчезнуть. Он явно волновался из-за того, что я слышала их с Маэстро разговор; голос у него звучал приветливо и слишком радостно. И почему мне не стоялось спокойно?

– Ну так. Нормально. – Я крепко прижала к себе альбом. – Я много рисовала.

– Ничего другого я и не ожидал от моего любимого художника. Покажешь мне как-нибудь новые работы?

У меня вспыхнули щёки.

– Хорошо.

– Вот ведь как, Оливия. – На лице Ричарда появилось странное выражение. Он прочистил горло и оглянулся на сцену, где Хильда Хайтауэр полировала раструб своей валторны, а Михаил Орлов вынимал из футляра контрабас. Хильда помахала мне, я ответила тем же и, понадеявшись, что они не станут подходить ко мне, начала медленно пятиться. – Я просто хотел узнать, как ты, – сказал Ричард.

– Зачем?

– Твой папа рассказал нам, что случилось летом, – о продаже дома и о переезде.

В животе у меня что-то ёкнуло.

– А, ну да.

– Мне очень жаль это слышать, Оливия. – Ричард сжал мне руку. – Не знаю даже, что сказать. Папа говорит, ты теперь живёшь за сценой?

Услышать это было ещё мучительней, чем жить в филармонии, но я не собиралась плакать перед Ричардом Эшли.

– Всё правильно.

– Это совсем не правильно. У тебя есть родственники или друзья, у которых ты можешь временно пожить?

Я уже думала об этом.

– Нет. Вся семья Маэстро в Италии, кроме нонни. А мамина… они с нами не общаются. Они никогда нас не любили, даже не хотели, чтобы мама выходила замуж за па… за Маэстро. А друзей у Маэстро нет. – Я стиснула пальцами края альбома. – Он не поддерживает отношений с людьми. Ему всё безразлично, кроме оркестра.

Ричард немного помолчал и обнял меня за плечи. Обычно от этого у меня теплело на душе, но теперь тоскливо засосало под ложечкой.

– Оливия, – сказал он, – я понимаю, что ты, наверное, сейчас нас ненавидишь, но ты нам не чужая. Ты же это знаешь, правда? Весь оркестр готов тебе помочь, и папа с бабушкой тоже.

Это уж было слишком. Оркестр готов мне помочь? Да исключительно из-за оркестра всё и произошло.

Я сбросила его руки.

– Да, я знаю.

– Если тебе захочется поговорить, ты всегда можешь обратиться ко мне. Ладно? – Он поднял руку, чтобы стукнуться со мной кулаками, как мы всегда приветствовали друг друга. – Capisce?^[6]

Я покачала головой и отвернулась.

– Ладно.

– Как? – Ричард приложил руку к сердцу. – Не будет тайного приветствия? Вы меня ранили, мадам.

– Нет. – Никаких тайных приветствий. Если он не прекратит этот разговор, я точно разрыдаюсь.

– Мы что-нибудь придумаем. Например, почему бы тебе иногда не переночевать у Хильды или у других девочек? Они будут тебе рады. Это как пижамная вечеринка. Можешь пригласить подруг.

– У меня нет подруг.

– Оливия. Что я могу сделать? Только скажи.

Он очень меня жалел – я слышала это в его голосе. Но мне от этого было не легче, я только чувствовала себя совсем крошечной.

– Оставь меня в покое, – прошептала я. – Пожалуйста. – Я поспешила в вестибюль и поднялась по большой лестнице. На верхней ступеньке я упала на ковёр, протёртый до дыр, и отбросила альбом. – Пижамная вечеринка. – Я вытерла глаза. Маэстро тоже так говорил: «Это будет… как это называется? Пижамная вечеринка. Каждую ночь мы все за сценой. Это приключение, Оливия». Почему я не могу перестать всхлипывать? Хорошо хоть Ричард не видит меня здесь. – Приключение. Конечно. Увлекательное до жути.

Мне хотелось только поехать домой – в наш настоящий дом, с синей дверью, жёлтой кухней и скрипучей девятой ступенькой на лестнице, ведущей в мою комнату. И с мамой. Мама обязательно должна быть там, иначе никакой радости не будет.

Подумав о доме, я почувствовала дуновение студёного воздуха. Странный холодок задержался и пробрал меня до костей. Я задрожала и стала тереть руки, чтобы согреться. Я могла бы поклясться, что кто-то наблюдал за мной, – буквально кожей я ощущала чей-то взгляд. Но оглядевшись, увидела только знакомые пыльные портреты покойных музыкантов на стенах и выцветших ангелов на потолке.

И чёрного кота, который спокойно смотрел на меня, сидя на полу вестибюля.