В сумерках мортидо

От автора

Дамы и господа! Выдумано все! Имена, характеры, сюжеты, внешний облик и географические названия – все! Любое совпадение – случайно.

Несколько эпиграфов вместо предисловия:

“Жизнь раздражает нас на каждом шагу…”

“Люди думают, будто они стремятся к безопасности, но в действительности они стремятся к ощущению безопасности”.

“Стремление к уничтожению приводит в действие вражду и ненависть, слепой гнев и жуткие наслаждения жестокостью и распадом живой плоти. Напряжение, дающее силу этим чувствам, мы будем называть мортидо”.

“Стремление к созиданию и к уничтожению, кульминацией которых является половое сношение и убийство, – это и есть тот первичный материал, с которым приходится работать человеку и цивилизации”.

“Мортидо для нас гораздо загадочнее, чем либидо”.

Э. Берн. “Введение в психиатрию и психоанализ для непосвященных”.

Non missura cutem, nisi plena cruoris, hirudo.

(Только наевшись крови, пиявка отпадает).

“Ну, больной, расскажите – от каких извращений страдаете?”

“Я, доктор, не страдаю… я ими наслаждаюсь”.

Анекдот.

Часть I. Под софитами

Глава I

16 июня, среда.

Поднеся палец к кнопке дверного звонка, Ник на мгновение замер и прислушался. Но было тихо. И тогда он резко надавил на неё.

Дверь отворила девушка. Он была красива и молода.

“Это Оля”, – про себя отметил Ник.

И оказался прав. Оля – младшая и любимая дочь Петра Семеновича Тускланова, известного в Волгогорске врача-хирурга.

Семья доктора – он, супруга и две их дочери – жила в большой трехкомнатной квартире в старом “сталинском” доме в центре города. В таких домах, с высокими потолками и высокими ступенями на лестничных пролетах, с двумя, не больше, квартирами на этаже, жильцов мало. Да и для своего визита Ник выбрал середину дня, когда молодежь или на службе, или, как теперь говорят, совершает шопинг, а немногочисленные, доживающие свой век бабушки и дедушки греют свои искореженные артритом косточки на скамеечках в скверах и садиках, сохранившихся в центре города.

Разглядев девушку, Ник искренне улыбнулся. Копна светло-рыжих волос, что мягкими волнами падала на лоб и уши, голубые слегка раскосые и широко распахнутые глаза, хорошая стройная фигура – привлекали внимание.

По-прежнему широко улыбаясь, Ник сдержано представился: – Майор Поляков. ФСБ.

Он сразу же вытащил из наружного кармана рубашки удостоверение в красной плотной обложке и, не раскрывая, протянул девушке.

– Оля, – представилась девушка. Она неловко повертела фальшивый документ в руках и вернула его и серьезным голосом произнесла. – Проходите, пожалуйста, товарищ майор. Вы, наверное, к папе?

– Да, конечно.

Он знал, что производит приятное впечатление: выразительное, не смазливое, а, напротив, интеллигентное лицо, умные глаза, спортивная фигура, в меру короткая стрижка, однотонная голубая рубашка навыпуск, черные джинсы, легкие и дорогие кроссовки “Найк”.

Она мягко кивнула, приглашая войти, и грива ее рыжих волос заструилась, словно золотой песок под лучами солнца, которое, находясь в зените, врывалось через жалюзи в квартиру, проскальзывало в просторную переднюю и набрасывало на все предметы золотисто-полосатую вуаль. Затем она засмущалась под пристальным взглядом молодого майора – его мужское обаяние не осталось не замеченным, и отвернулась, проходя вперед.

– Извините, по делу, но совсем ненадолго, – скромно сказал Ник ей в спину, стараясь быть немногословным.

Ему хотелось расхохотаться. Он с трудом сдерживал себя. Предвкушение убийства вдруг возбудило его. Он почувствовал, как напрягся его член, скованный плотной материей.

“Подожди пару минут и я выпущу тебя на свободу”, – с удовольствием подумал Ник.

Комната, куда девушка проводила Ника, служила рабочим кабинетом.

Жалюзи на окнах были прикрыты до полумрака. На широком письменном столе лежало несколько журналов с аккуратными закладками. В глубине комнаты стоял еще один небольшой изящный столик, а по обе стороны от него – два тяжелых глубоких кресла, обитых черным велюром. На полу – темный пушистый ковер. Многочисленные книжные полки вдоль стен от пола и почти до потолка были заставлены специальной медицинской литературой.

“Ничего лишнего в интерьере. Обстановка спокойного комфорта, – отметил Ник машинально. – И хорошая звукоизоляция”.

Растягивая паузу, давая понять, что хотел бы остаться с ее отцом наедине, он еще раз внимательно взглянул в лицо девушки, излучавшее искреннюю наивность юности, и поблагодарил. – Спасибо.

Дверь за ней мягко и плотно затворилась. Ник опять представился, повторив, что займет лишь несколько минут.

– Ну, хорошо, хорошо, – без интереса и слегка раздраженно проговорил Петр Семенович.

Вздохнув, как перед чем-то неприятным, он жестом указал на кресла.

Ник сделал два-три шага в указанном направлении, замешкался, дожидаясь хозяина и пропуская его вперед.

Отрепетированная улыбка, смущение и неуверенность смягчили раздражение доктора.

– Садитесь, молодой человек, – доброжелательнее произнес он, первым опускаясь на мягкий чистый велюр.

Но прежде чем он утонул в его успокаивающих глубинах, Ник выхватил из-за пояса пистолет, на вытянутой руке поднял его до уровня плеча и выстрелил ему в лицо.

Пуля вошла в плоть чуть ниже левого глаза, прошла через мозг и, расколов правую теменную кость, вылетела из замкнутой полости. И ударилась в стену.

В момент выстрела раздался легкий хлопок, словно с размаху прикрыли книгу. Длинный глушитель надежно погасил звуковые волны.

Не успевший осознать, что произошло, уже мертвый, Петр Семенович наконец-то уселся в кресло. Его голова свесилась на грудь, а руки соскользнули между колен.

Из небольшой раны на лице в течение тридцати-сорока секунд бил алый фонтанчик. По щеке кровь стекала на шею и на грудь, раскрашивая белоснежный воротничок. Из раны на затылке, которая была хорошо видна, торчали осколки костей, выбухало мозговое вещество, размозженное и обильно окрашенное кровью. Кусочки мозга и мелкие костяные осколки прилипли к стене позади тела.

Из носа вдруг тоже закапала кровь и замарала хорошо отутюженные брюки.

Ник удовлетворенно вздохнул. Работа закончена, на очереди – развлечение.

Яркое июньское солнце, напоминавшее спелый апельсин, задержавшись в зените, мягко покатилось вниз и успело скрыться прежде, чем Ник, не спеша, вышел из подъезда.

Просчитать точное время запланированного убийства – непросто. Всегда готов вмешаться случай. Ник уяснил этот факт давным-давно. Без подсказок и поучений. На основе своего жизненного опыта и скрупулезного анализа.

“Случай! Он может быть значительным, глобальным. Менять судьбу целой страны или народа. Если бы строптивый конь по кличке Буцефал все-таки ударил Александра Македонского копытом? А корабли Колумба затонули бы во время шторма? А отец Наполеона, пожилой корсиканец Буонопарти, чье имя собственное история даже не сохранила, перебрал бы в тот самый вечер, как частенько случалось, и уснул бы рядом со своей надоевшей за долгие годы супругой, вместо того, чтобы любить ее полночи, зачиная великого императора? Вот это и называют – Его Величество Случай, – думал Ник. – Все наши дела, запрограммированные, целенаправленно-просчитанные – всего лишь цепь многочисленных более мелких случайностей, порой нелепых, редко счастливых, иногда страшных, цепляющихся одна за другую, словно маленькие шестеренки в работающем моторе – ускоряясь в этом непрерывном процессе до бешеного вращения, они создают массу всевозможных искажений, накладывающихся друг на друга, как краски в палитре, рождая новый цвет. Это очевидно! И нет необходимости ни доказывать, ни обсуждать этот замечательный факт”.

В сложном, но плохо организованном механизме, каким является большая современная российская больница, таких случайных событий происходит ежедневно навалом. От того – выпил ли хирург утром чашку кофе или нет – нередко зависит жизнь больного, а как следствие – его родных, друзей, сослуживцев. Болит ли голова с похмелья, ударил ли молотком по пальцу, забивая гвоздь, не подвернул ли ногу, выпрыгивая из переполненного троллейбуса, удовлетворил ли накануне ночью пьяный и ленивый сожитель жаждущую любви операционную сестру… Бардак? Ну, да, бардак.

Вот поэтому в больницу Ник пришел сегодня пораньше. Кстати, на прошлой неделе он уже дважды побывал в этом, как казалось бы, закрытом отделении – опер. блоке.

“Предвидеть всего не возможно, придется действовать по обстоятельствам, но главное – место выбрано удачно”.

Могли, например, отключить воду и отменить операционный день. Могли объявить карантин и запретить посещения больных. Пустынный больничный коридор в силу непредсказуемого стечения обстоятельств мог вдруг превратиться в многочисленную шумную тусовку. Наконец, случайная встреча и заинтересованный взгляд… Тогда – он уйдет. Не подавая виду, что встревожен. С печальным выражением в умных усталых глазах. Человек с такими глазами – свой. Он все понимает и не только разумом, но и своим большим благодарным сердцем. Он всем сочувствует: докторам – у них такой благородный, бескорыстный труд, сестрам – таким молоденьким, но уже повидавшим на своем веку. Страждущим и страдающим. Всем! И он придумает новый план. И осуществит. Здесь или там, но обязательно воплотит его в жизнь. А точнее – в смерть. Потому что – это его работа! А минуты, когда он, потягивая хорошее вино, сопоставляет свои фантазии со своими возможностями – он не променяет ни на что. Это просто его работа.

С годами он научился получать удовольствие от легкой и стремительной импровизации, впрочем, в жестких рамках основного плана.

Несправедливо умирать молодым. Глупо умирать, если ты здоров, умен, уверен в себе, если карьера твоя на стремительном подъеме, любимая женщина рядом, а известность и богатство так близки, что ресницы уже опалены их всепоглощающим жаром. Нехорошо умирать летом, в теплый июньский полдень. Смешно умирать, стянув с себя мокрые от пота штаны и поправляя то, что находится в трусах. Иррационально. Но пуля, ломающая висок, неимоверной силой своего узко направленного удара не оставляет выбора.

11 июня, пятница.

Голова дернулась, словно человек получил резкий нокаутирующий удар в челюсть.

Ник стоял позади только что убитого им человека, до этого мгновения скрытый распахнутой дверкой бельевого шкафчика – шкаф и стена образовывали удобную, даже для крупного широкоплечего мужчины, нишу. Когда тот, кого он ждал, устало присел на низенькую скамеечку и стянул с себя легкие голубые брюки, заляпанные кровью, Ник сделал мягкий короткий шаг вперед, левой рукой чуть отвел дверцу, медленно поднял правую руку до пояса, плотно прижал длинный прохладный ствол пистолета к затылку и указательным пальцем, плавно, по инструкции, нажал на спусковой крючок.

Придерживая обмякшее, потяжелевшее тело за волосы, он вновь растворил дверцу шкафчика, в котором хранилось операционное белье, и осторожно, даже бережно, опустил туда труп.

Ноги, полусогнутые в коленях, остались снаружи.

“Ничего, пусть так и лежит. Никто не обратит внимания”.

Он был прав. Со стороны коридора, если не заглядывать в импровизированную раздевалку, где обычно переодевались хирурги до и после операций, создавалось впечатление, что усталый после многочасовой работы у операционного стола человек сидит, глубоко откинувшись назад, отдыхает.

Ник посмотрел в лицо убитого. – “Он? Да, это он”.

Фотография улыбающегося молодого человека в белом халате и высокой медицинской шапочке находилась во внутреннем кармане пиджака, висевшего в просторном гардеробе его новой квартиры – синоптики не ошиблись, прогнозируя жару, и сравнить было не с чем.

Глава II

– Костя, смотри в рану. Маша, зажим, побыстрее, – проворчал Павел.

Конечно, скучно! Ассистировать – скучно, и Павел это прекрасно понимал. Костя в свои тридцать с небольшим – уже опытный и, главное, хороший хирург. И операция для них обоих в общем-то рутинная, но… любая операция – это чужая жизнь, и невнимательность – недопустима.

– Извините, Павел Андреевич.

– То то же!

Они дружили, но субординация в больничном микромире, а в операционной – особенно, соблюдается строго. Да и повод для раздражения был – день начался неудачно.

– Какие деньги? О чем вы говорите.

– Больные жалуются. В вашем отделении требуют деньги за операцию. Прекратите!

Двое мужчин, одетых в белые халаты, стояли напротив друг друга на расстоянии двух шагов и зло бросали отрывистые короткие фразы.

Один из них, высокий, широкоплечий, но уже начинающий полнеть, выглядел лет на сорок.

– Я за свою жизнь… точнее, карьеру не читал ни единой на жалобы на себя. И такие разговорчики – кто-то, где-то, от кого-то – меня по большому счету не интересуют. Приводите сюда того, кто в лицо мне скажет, когда и за что я взял деньги. И сколько. Даже если и беру, так то у тех, кто хочет, чтобы оперировал я! И только я! Ни вы, ни Константин, а я. Не заставляю. Добровольно дают.

– Бросьте – добровольно! Никто добровольно с деньгами не расстается.

– Ошибаетесь! Впрочем, я догадываясь почему.

– Почему же?

Второму собеседнику определенно перевалило за пятьдесят пять. Он был грузен, среднего роста и, несмотря на белоснежный, накрахмаленный до пластмассовой плотности халат, казался неопрятным… то ли из-за нездорового цвета лица и плохо выбритого подбородка, то ли из-за бегающих, глубоко и близко посаженных глаз серого мышиного цвета.

– Ладно, иди, – сказал старший, не дождавшись ответа, и стало ясно, что и должность, занимаемая им в иерархической врачебной пирамиде, выше.

Павел повернулся и, не сказав больше ни слова, ушел.

“Да, день начался неудачно и, к сожалению, обещал быть долгим. Сегодня у него – суточное дежурство. Дай Бог, чтобы оно было спокойным. А сначала – предстоит оперировать. И завтра, после дежурства, опять. Надо собраться, не хорошо приходить на рапорт взвинченным”, – думал Павел, поднимаясь со второго этажа на седьмой.

Разговор с главным врачом региональной онкологической больницы города Волгогорска, где Павел Андреевич Родионов уже десять лет работал заведующим хирургическим отделением, происходил утром, до девяти.

После рапорта – Павел провел его по-деловому, уложившись в восемь-девять минут – он предложил Константину зайти к нему в кабинет. Следует кое-что обсудить, пояснил Павел.

– Рассказывай, что случилось? Был у главного? Снаряды свистят?

Костя говорил с легкой насмешкой, расслабленно развалившись в кресле. Узкий, но правильный европейский разрез глаз, создавал впечатление слегка прищуренного, внимательного и острого взгляда. Мягкий овал лица треугольной формы, хорошо очерченные губы, небольшой, но упрямый подбородок, гладкая смуглая кожа. Казалось, он умен и уверен в себе. Да так и было. Лишь один недостаток будил в нем самом мелкий комплекс неполноценности. Он седел и быстро лысел. Понимая, что это в сущности ерунда и что неотвратимое – не изменить, признание этого факта вызывало внутреннее раздражение.

– Свистят, – задумчиво ответил Павел.

Они уже успели выпить граммов по семьдесят коньяку, и теперь Павел сосредоточенно разливал по чашкам кипяток, предварительно сыпанув в них по полной ложке растворимого Нескафе.

– Свистят еще как, – повторил он и невесело усмехнулся. – Я не понимаю… Приходят люди – суют деньги. Нет бы – ящик коньяку или шампанского. Нет! Норовят вручить деньги и умоляют – спасите! Только на вас и рассчитываем! А я и так спасу! Я лишь хочу, чтобы мне чуть-чуть помогли. Лечиться на общих основаниях? У Бабенко, у Гиреева, у остальных – им подобных? Да ради Бога! Но кому от этого лучше? Давай будем отказывать больным. Но я знаю, как лечить. И могу вылечить! А больной в состоянии оплатить хорошие качественные медикаменты – хорошие антибиотики, те, что не по шесть раз в сутки всаживают в задницу, а всего лишь один раз в неделю, и хороший шовный материал, и, наконец, мои знания и умение, кои я буду использовать в его интересах. И что тут такого? Дополнительные средства создают новые возможности, а те, в свою очередь, и дополнительные условия, что требуют для их реализации дополнительного труда. И что тут не правильно? Но нельзя! Не положено! Нет механизма!

– И не будет.

– Вот потому и страшно. Я сам немного боюсь. А вдруг больной, когда станет здоровым, пожалеет о потраченных им – заметь, по его собственному желанию, ради его же драгоценного здоровья – средствах? Чаще всего пустячных. Не он – так родственники, близкие, друзья. И полетят в инстанции, словно птички из гнезда, жалобы, претензии. Кто во всем всегда виноват? Правильно, лечащий врач! Врач, Костя, абсолютно не защищен. Работать – страшно.

– Паша, не кипятись, – сделав глоток, успокаивающе произнес Костя.

– А я – кипячусь.

Павел с раздражением поставил пустую чашку на стол. Она опрокинулась и капельки кофе, полетев вперед, забрызгали халат сидящего напротив Константина.

– Нет, кипятишься, нервничаешь. Брось! Давай еще по пятьдесят грамм. Минут двадцать у нас в запасе есть.

– Давай! Налей! – охотно согласился Павел.

Они снова выпили.

– Успокоился? А то нам мыться пора, – прервал молчание Константин.

– Надоело всё. Всё надоело до чертиков!

Зазвонил телефон. Никто не поднял трубку. Звонили из операционной. Пусть там думают, что они уже в пути, рассудили хирурги.

– По последней? Чтобы нервы успокоить? По половинке.

– Хорошо, – Костя кивнул, и снова поднялся, беря бутылку, что он отставил на холодильник, и аккуратно, не потеряв ни капельки, разлил густую ароматную жидкость в небольшие хрустальные стопки.

Мужчины чокнулись и залпом выпили.

– А знаешь, кого я сейчас оперирую?

– Нет, не знаю, но догадываюсь, что берешь меня в ассистенты, потому что я тебе приятней, чем Бабенко и иже с ним. Правильно?

– В общем, да. Оперирую я жену банкира Куваева. Знаешь банк “ДАР”? И оперирую, к сожалению, бесплатно. Сам прекрасно понимаешь, такие люди – не платят. Владелец киосочка, что приторговывает паленой водочкой, да чтобы сам был из армян или калмыков – вот наш самый благодарный контингент, вот кто правильно ориентирован. А жена банкира? Предвижу только неприятности.

– Ты прав, неприятности, одни неприятности, – вздохнул Костя.

И в этот момент выражение его счастливых глаз, наполненных веселым огнем, здоровой алчностью и до половины коньяком, абсолютно не соотносилось с произнесенными им словами.

Павел легким и быстрым движением рассек кожу по ходу предварительно прочерченной линии. Через секунду, вдоль края рассеченной кожи, появились, словно зернышки рубина, капельки алой крови. Они засверкали в свете бестеневой лампы, вдруг набухли и вот уже – взорвались крошечными фонтанчиками, заструились множеством тонюсеньких ручейков по ярко-желтой жировой ткани, окрашивая операционное поле в красное. В этот же момент ассистент марлевой салфеткой просушил рану.

– Спасибо, Костя. Теперь, давай-ка, я, – поблагодарил его Павел.

Он уже подключил электрод, выполненный в виде иглы, и точно направленными короткими ударами в кровоточащую зону принялся останавливать кровотечение, добиваясь как бы “заваривания” просветов сосудов под действием электрического тока. Процедура выполнялась последовательно, от одного края раны к другому. На месте крошечных, фонтанирующих алым, гейзеров, стали появляться черные кратеры ожогов.

Теперь рана полностью окаймляла грудь.

Двумя цапками ассистент подхватил кожу по ее наружному краю и приподнял вверх. Ткани натянулись, четко обозначая границы самой железы.

Павел аккуратно ввел скальпель поглубже. Несколько плавных и в то же время уверенных движений ножом вокруг ткани молочной железы – и она отделена от кожи и жировой клетчатки. Она пока еще оставалась фиксированной к грудной стенке своей нижней поверхностью, но этот этап, знал Павел, совсем простой¹.

Павел работал все быстрее и быстрее.

И вот – через несколько секунд молочная железа, прикрытая большой марлевой салфеткой, была отброшена в сторону. С нее понемногу стекала кровь, темная, венозная, со скользкими желеобразными сгустками.

– Наташа, где наша Наташа? – не отрывая взгляда от раны, обратился Павел ко всем присутствующим сразу.

– Я здесь.

Молоденькая девочка-санитарочка выглянула из-за спины.

– Умничка. Протри мне лоб, пожалуйста.

Крупные капли пота скопились у него на лбу, на висках, под глазами и готовы теплыми солеными ручьями ринуться вниз, затуманить очки мутными лужами или, и того хуже, капнуть предательски с носа прямиком в рану, доведя до конфуза.

Наташа ловко поймала опущенную ей в ладонь стерильную салфетку и осторожно, стараясь не задеть халат хирурга, просушила Павлу лоб и виски.

Павел поблагодарил ее, лишь слегка опустив веки. Сейчас ему предстояло выполнить наиболее ответственный момент всей операции.

– Костя, помогай!

– Есть, Павландрейч!

Костя завел за края большой и малой грудных мышц широкий крючок и отвел их в свою сторону, создавая доступ в подключичное пространство, а Павел, рассекая невидимые лимфатические сосуды и стараясь не травмировать лимфатические узлы, возможные носители раковых, рассекая и перевязывая мелкие артериальные и венозные сосуды, начал выделять подключичную вену.

Он работал скрупулезно и тщательно.

– Зажим. Зажим! Этот, черт возьми, не держит. Маша, выброси его! Сразу же! Не клади на стол!

Клетчатка, словно муфта, укрывала этот довольно крупный сосуд².

– Еще зажим. Хорошо. Вязать. Да, на зажиме. А как же еще! Да подлиннее нити, пожалуйста. Видишь, где мы работаем? Глубоко. Костя, осторожно. Вена! А вот это – артерия. Сосудик тоненький. Замри. Я – перевяжу. Да отведи же ты мышцу, Костя.

В этих командах, раздающихся в гулкой тишине операционной, где и мерный, ровный стрекот наркозного аппарата – не звук, слышалось нечто не обычное, некая вибрирующая нота – такая, что не доведется услышать в коридоре, в ресторанном зале и даже в спальне. В резких, отрывистых, порою сердитых словах отчетливо слышалось напряжение опасности – напряжение, что появляется на поле боя, когда враг – пред тобою и уже готов к прыжку.

Наконец, Павел, выделил вену, и удаляемый препарат с громким чмоканьем упал в специально подставленный таз.

Наученные горьким опытом анестезиолог и сестра-анестезистка вовремя отпрянули, и брызги крови из разрушенной ткани, превращенной в дисперсию, “не достали” их.

Наташа, ожидавшая этого момента, тут же унесла удаленный орган.

Операционную рану удалось закрыть, стянув над ней кожу³.

Хирурги вернулись в кабинет. Предстояло записать операцию. И выпить кофе. И перекурить. Они почти не разговаривали. Каждый думал о своем.

“Оперирующий хирург – тот человек, кто отвечает за жизнь пациента, за те решения, которые принимает, иногда – в очень сжатый промежуток времени. От способности хирурга мыслить ясно и быстро, от его умения верно оценить степень риска зависит жизнь больного. И груз переживаний – велик. И всполохи внутреннего огня, озаряющие истину, доступную в такие секунды только одному мозгу из сотен и тысяч, одним рукам, обжигают сердце, оставляя на нем раны и рубцы, – думал Павел. – Потому у хирургов – особый менталитет”.

“Ты, пожалуйста, осторожнее. Я вижу какой ты сегодня взвинченный. Чтобы ты ни делал, как бы и, кстати, кого бы ты ни оперировал – тебя предадут. Это дуракам, Паша, нечего бояться, а ты разобьешься когда-нибудь вдрызг вместе со своим стремлением спасти мир и вылечить всех страждущих. Помни, Паша, никому, н-и-к-о-м-у не нужны твои руки, твои мозги. Не дерись, Паша, не надо, не порти с ними отношений. Ведь никто тебе не поможет. Друзья? Кто они? Трое школьных друзей? Среди них нет, насколько мне известно, ни власть имущих, ни «новых» русских. Коллеги, «соратники», единомышленники, ученики – спят и видят тебя за бортом. Бывшие пациенты, влиятельные люди? Смешно! Большинство и не понимают, что ты сделал для них, а те, кто понимают – подозревают, что ты уже сделал для них все! Все, что мог! Зачем ты им теперь? Для пациентов ты, Паша, гонец. Знаешь, на востоке казнили того, кто доставлял падишаху плохую весть. Ты – этот гонец, ты! Они обвинят в своих несчастьях тебя. Я прошу, будь осторожен”, – внимательно поглядывая на друга и словно читая его мысли, молча, про себя, бубнил Костя.

Они допили кофе и поболтали о постороннем. Рабочий день – только начинался.

В просторном холле между этажами, как всегда, толпились посетители и вышедшие к ним на встречу пациенты. Несмотря на удрученный вид тех и других – было довольно шумно. Пожалуй, необычно шумно.

В очередной раз поднимаясь в операционную, где к работе уже приступила вторая бригада, и “пробегая” мимо, он невольно обратил внимание… На что? Он сам еще толком не понял. Он остановился и внимательно осмотрел пространство “проходного” помещения и сразу же выделил “главный элемент”.

Группа мужчин, человек семь-восемь, стояла в дальнем углу, напротив служебного лифта, развернувшись к остальной массе спинами, образуя круг или полукруг, в центре которого, по-видимому, находился кто-то из больных отделения. Именно они и являлись источником гула. Они разговаривали громко, все сразу, на нерусском и, вдобавок, энергично жестикулировали. Как один они были смуглы, небриты, небрежно одеты в грязное – и потому похожи. Трое или четверо непрерывно и смачно жевали, что, впрочем, не мешало им активно участвовать в беседе наравне с остальными.

Чеченцы, догадался Павел.

Один из них, самый высокий и, наверное, самый молодой, стоявший у стены лицом к входу и поверх голов своих товарищей наблюдавший за тем, что происходило вокруг, заметил Павла и что-то коротко сказал. Все, как по команде, повернулись, расступились и подобострастно закивали в его сторону. В центре разорванного круга Павел увидел того, кого и ожидал, о ком подумал.

На каталке сидел Руслан. Он, в отличие от своих сородичей, был чисто выбрит, а его густые черные волосы были промыты и, открывая высокий красивый лоб, аккуратно зачесаны назад. И одет он был не в больничную пижаму или халат, а в дорогой спортивный костюм черного цвета с эмблемой фирмы “Адидас”. Вот только… правая штанина его брюк была скатана в тугой рулон и подколота к поясу двумя большими булавками, некстати бросающимися в глаза.

Он грустно улыбнулся и помахал Павлу рукой.

Перекрикивать толпу не имело смысла и Павел в ответ только кивнул.

Зайду к нему позже, во время вечернего обхода, подумал он и заспешил в операционную.

С момента операции, когда тридцатилетнему Руслану Исмаилову была выполнена экзартикуляция правого бедра – вычленение бедра из тазобедренного сустава, прошло две недели. Он выздоравливал. И крутящиеся вокруг него родственники и друзья, которые менялись, но всегда, в любое время суток, присутствовали в постоянном количестве, а именно – от семи до десяти половозрелых мужчин, “не считая, как водится, женщин и детей”⁴, здорово раздражали, мешая нормальной работе отделения.

Через пятнадцать минут, когда Павел возвращался из опер. блока, ситуация не изменилась. Только искреннее сочувствие и жалость к Руслану, который мужественно переносил выпавшие на его долю страдания, заставляли Павла терпеть и мириться с присутствием его соплеменников. А, впрочем, знал он, пытаться их выгнать – бесполезно!

“Почти двенадцать. Пора перевязать послеоперационных больных. Потом, может быть, успею заняться историями?”

Больных было много, человек пятнадцать или около того. Они толпились перед перевязочной, вяло переговариваясь между собой. Три сердобольные бабушки “старой закалки”, чувствовавшие себя неплохо после несложных вмешательств, пропускали вперед остальных, радостно осознавая факт своего относительного благополучия. Больные после полостных операций, а именно – трое мужчин, перенесших удаление почки приблизительно в одно и то же время, с интервалом в один-два дня, стояли, опираясь одной рукой о стену, прижав вторую – к животу, к ране. Даже глубокий вздох вызывал у них болевой импульс и поэтому – они предпочитали молчать. Но идентичная поза у троих, выстроившихся в затылок, и даже каких-то одинаковых по фигуре пожилых мужчин – вызывала невольную улыбку у выглядывающих из палат. Конечно, грустную.

Снова крепкий кофе, и не чашка, а большой бокал! Павел захватил его в перевязочную и успевал глотать горячий горький напиток, пока больные, войдя в перевязочную, медленно, преодолевая боль в области послеоперационных ран, раздевались и морщась, подрагивая от напряжения ослабевших мышц, ложились на кушетку.

Павел внимательно осматривал рану, осторожно притрагиваясь своими натренированными чувствительными пальцами к тканям, определяя на ощупь их состояние – температуру, степень отека, не скопилась ли под рассеченной кожей жидкость. Иногда он брал в руки инструмент, напоминающий ножницы – хирургический зажим – и с его помощью “проходил” вглубь тела пациента, по миллиметрам раздвигая не полностью сросшиеся кожу, подкожную клетчатку, мышцы.

Большинство больных терпеливо переносили малоприятную процедуру, доверяя себя опытным рукам.

13.00. Ему пора бежать в поликлиническое отделение, вспомнил Павел.

Ежедневные консультации больных, уже прошедших короткий курс амбулаторного обследования, являлись неотъемлемой и важной обязанностью заведующего отделения.

Для того, чтобы за несколько минут определить показания к госпитализации, к операции, уточнить или отвергнуть диагноз, разобраться в неясном случае – требуется умение думать и опыт, и интуиция, и способность принимать решения. Все эти составляющие врачебного таланта – даны не всем, да и в не равных пропорциях. Мыслительный процесс, требующий профессиональных знаний, логического обоснования и специальных заключений, все равно не является равномерным потоком, наподобие течения спокойной реки, закованной в бетонные берега. Но он и не бурная горная стремнина, несущаяся в одном направлении, смывающая препятствия, уносящая за собой мусор и обломки. Это, скорее, ураган, с множеством турбулентных завихрений и маленьких смерчей, способный всасывать, вбирать в себя дополнительные корпускулы информации, ассоциативные умозаключения и эмпирически найденные выводы, приподнимать и выносить на поверхность, давно похороненные в недрах подсознательного – впечатления, события, воспоминания.

Вообще-то, когда хирургу предстоит принять решение, непростое и неоднозначное, приходится учитывать множество мало совместимых друг с другом аспектов, как медицинского, так и парамедицинского характера. И отнюдь не каждый на это способен. Часть людей, в том числе и врачей-хирургов, не готовы к этому в силу своих личностных качеств, порой заложенных уже в генотипе. Немногие, имея достаточный уровень самопознания, с горечью осознают этот факт. Или с удовольствием. Среди таких часто встречаются интеллигенты в третьем, четвертом поколении – чудаки, непонятно как, но еще сохранившиеся среди людей. Другая часть, составляющая подавляющее большинство, процентов эдак девяносто восемь, не понимают этого вовсе опять-таки в силу своей врожденной ограниченности. Достаточно часто среди них встречаются хирурги хорошо подготовленные технически, умеющие выполнять серьезные, сложные оперативные вмешательства, хорошо ассистирующие, то есть помогающие основному оператору, успешно ведущие лечебный процесс, но… всегда под безусловным руководством лидера! Например, заведующего кафедрой, заведующего отделением. Но и в таких условиях – сложность, объем и риск всего того, на что они способны, никогда не превышают среднего уровня, характерного для лечебного учреждения, их “приютившего”. И это имеет отношение к любому лечебному учреждению, начиная от центральной районной больницы и кончая головными научно-исследовательскими институтами. А чтобы “прыгнуть выше потолка”, нужно обладать определенными качествами – во-первых, а, во-вторых, необходимо создать, а иногда и спровоцировать условия, позволяющие продемонстрировать то, к чему готов, к чему стремишься, на что способен. Второе – самое трудное! Уходят годы на преодоление незримого сопротивления серых и глупых, но вынесенных непредсказуемым течением жизни на поверхность и находящихся в данный конкретный момент чуть ближе к вершине скользкого иерархического айсберга касты врачей. Удача – необходима! Удача – профессионализм – удача. Шлагбаум, чуть приподнятый, позволяющий протиснуться к ранее недоступному, сорвется да и голову размозжит попутно, если впереди, в тумане, не забрезжит огонек успеха, пусть малюсенького, неровно подрагивающего на ветру, как тоненькая церковная свечка.