Одинокое место

Скандинавская линия «НордБук»

Kristina Sandberg

EN ENSAM PLATS

NORSTEDTS

The cost of this translation was defrayed by a subsidy from the Swedish Arts Council, gratefully acknowledged

Published by agreement with Norstedts Agency

Перевод co шведского Ольги Костанда

En ensam plats © Kristina Sandberg,

first published by Norstedts, Sweden, in 2021

© О. Костанда, перевод на русский язык, 2023

© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2023

* * *

Кажется, у мамы рак.

Август 1997 года, остров Утё. Теплые дни, вечера, ночи. Три недели, и каждый день – жаркий сухой ветер. Двадцать восемь градусов, тридцать, тридцать два. Вода в Балтийском море у острова Олё прогрелась до двадцати пяти градусов. Мы катим на велосипедах среди стрекоз, бабочек, чертополоха и кустов малины. Ни ливней, ни гроз. По вечерам в игрушечном домике (так Матс называет покосившуюся избушку на камнях, где столько симпатичных безделушек, что мы с нашим скромным багажом едва помещаемся, где на крохотной кухоньке ютятся газовая плитка и холодильник на газу) мы слушаем «Love Songs» Дасти Спрингфилд. И «Dusty in Memphis», наверное, тоже. Первое лето. По утрам мы пишем, после обеда отправляемся на Олё. Дни похожи как близнецы. Настоящий рай.

Но сердце снова пронзает предчувствие – у мамы внутри растет опухоль. «Не думаю», – говорит Матс. Или советует позвонить маме? Не знаю, откуда столько настойчивости в голосе. Пару дней спустя мы идем мимо телефонной будки в Кюрквикене – или в гавани? – я звоню маме, она берет трубку. Говорит:

– У меня в груди нашли узелок и сразу записали к хирургу.

Писать можно обо всем – и ни о чем. Я действительно хочу вернуться на три года назад?

Или лучше просто стереть это время из памяти.

Май 2016 года. В глазах других я совершенно не выгляжу уставшей. Внешне я бодра. Как всегда. Скоро станет легче. Я взрастила внутри себя чудовище, рабочую машину. Никогда не отдыхаю. Уже два года я езжу по стране и рассказываю о своей героине Май, о домохозяйке как концепте и об устройстве общества. Всего около трехсот выступлений. Как за деньги, так и нет. Соглашаюсь на бесплатные встречи с читательскими сообществами, но в основном выступаю с лекциями в библиотеках по всей Швеции. Я рассуждаю так: это никогда не повторится. Такая востребованность. Не думаю, что сумею написать хотя бы еще одну вещь, которую благосклонно примут и читатели, и критики, к тому же на тему, давно ждущую своего часа. Как это получилось с трилогией про Май. Эпоха, которой и раньше отводилось место в гендерных исследованиях – то есть знаний было достаточно, но, чтобы охватить широкие массы, потребовалась форма романа. Именно поэтому так важно не упускать момент и встречаться с моими читателями. Почти с каждого выступления в памяти что-нибудь сохраняется: будь то разговор, вопрос, встреча с неравнодушным человеком – все в копилку бесконечной истории о жизни женщины во времена «дома для народа». Столько вариаций на тему судьбы Май в прошлом, и вместе с тем присутствие Май в сегодняшнем читателе.

Мне доводилось сталкиваться и с озлобленностью, и с острой критикой. Приходилось принимать и прорабатывать резко негативную реакцию на Май. На меня. Читаю статью: «Май не просто раздражает автора, но и вызывает презрение». Я пишу это, чтобы показать, как влияет на восприятие мнение других; разве может выдуманный персонаж, герой романа, вызвать такой гнев, такое непонимание условий иного времени? Джамайка Кинкейд^[1] просто пожимала плечами, отвечая критикам: «Ну почитайте что-нибудь другое. Неужели в процессе написания книги я постоянно должна думать, каковы представления о приятном и неприятном у конкретного читателя или критика? Может, мне у них еще разрешения спрашивать?»

Я отвечаю. Как правило. Объясняю, почему нет никакого антифеминизма в том, чтобы сделать Май сложным персонажем, беспокойной самоедкой – когда от домохозяек требуется излучать счастье и гармонию, задвигая подальше гнев, тоску, недовольство, неуместную страсть, эйфорию. Рассказываю, что право на аборт было очень ограниченным, а работа по дому отнимала все время и силы. А еще явно не хватало детских дошкольных учреждений. Я доказываю, что мужские персонажи вполне могут быть отрицательными, никто не удивляется и не ужасается. Объясняю это вновь и вновь. Весной 2016 года появляется чувство, что я на грани. Если не сбавить темп, я сломаюсь. При этом ловлю себя на том, что опять принимаю то одно предложение, то другое. Среди них есть куда более интересные проекты, чем очередное выступление о Май. Круглый стол по фильму «Персона» на Бергмановской неделе, тексты на заказ для антологий, предисловия, рецензии. Все это так интересно… Вот только я ужасно устала.

* * *

Прекрати! Пульсирующая боль пронзает плечо, пальцы на правой руке немеют. Матс быстро убирает ладонь с моей груди, говорит: «Что это? Я что-то нащупал!»

Я отворачиваюсь, поджимаю ноги и натягиваю одеяло. Мы только что занимались любовью. Я пропустила последнюю маммографию. Была записана на рентген в октябре 2015 года. Забыла, уехала из Стокгольма. Теперь уже май. За это время в календаре не нашлось ни одного дня, на который можно было бы назначить обследование. Я постоянно куда-то бегу. Что-то несу. Вокзалы, задержки поездов, провинциальные гостиницы. «Боже мой, как тебе повезло, живешь в отелях, так классно, вот это работа!» Да, пожить в отеле здорово – когда ты в отпуске. А если приезжаешь один и по работе – совсем другое дело. День за днем. Новые гостиничные номера. Новые кровати, подушки, шум кондиционера, тонкие стены, громогласные компании командировочных в коридоре. Ледяные или, наоборот, раскаленные батареи. Как будто каждый день меняешь место работы и приходится вливаться в новый коллектив. Всякий раз новая библиотека, новое контактное лицо, новая публика и новый гостиничный номер – или полуночное возвращение на Центральный вокзал Стокгольма. Мертвое время, межвременье. В те часы, когда пора бы уже выписаться из отеля, но пока нельзя – попытки распланировать командировки, чтобы не было накладок. С одиннадцати до трех. Ожидание на пустых перронах и остановках. Дождь, ветер, снег, мороз, тьма. Солнце. Коммивояжер от литературы. Неудивительно, что разъездные агенты не упускали возможность выпить бокальчик по вечерам. Наверное, они и сейчас так делают. Но после вечерних выступлений все рестораны в провинциальных городках обычно уже закрыты. В лучшем случае работает какой-нибудь сетевой продуктовый магазин. Арахис, фрукты, йогурты, конфеты. Адреналин по-прежнему зашкаливает. Не уснуть. Все прошло хорошо? Я не слишком резко ответила на вопрос, была ли Май когда-нибудь счастлива? Не забыла ли я рассказать о проекте «Фильмы для домохозяек»^[2]? А та дама, что так волновалась, когда благодарила и просила автограф, не обошла ли я ее вниманием? Не слишком ли скомканно вышло? Мысли крутятся в голове. Как у Май. Мне становится стыдно: вряд ли я играю настолько важную роль в жизни читателей, что каждая мелочь имеет значение. И все-таки сама мысль о том, что моя работа недостаточно хороша, невыносима. Разговоры по телефону с Матсом и девочками под монотонные звуки гостиничного телевизора – скучаю по ним, мечтаю оказаться рядом, понимаю, что без меня им тяжело, пытаюсь компенсировать свое отсутствие поздним звонком. Эстрид всегда спрашивает, не могут ли они с папой приехать за мной на машине. Сколько ехать от Ханинге до Гётеборга, Дальбю, Оселе, Бодена? Она отмечает в календаре ночи, когда меня нет дома, ставит крестики. Я отвечаю все суше, мечтаю завершить разговор, повесить трубку, хочу поспать, отдохнуть, чувствую себя опустошенной, обессиленной. Но домой смогу попасть только завтра. А дальше – новая поездка… Раз уж взвалила на себя обязательства, приходится их выполнять. Представляю, каково было бы организаторам, если бы я все отменила в последний момент. Они распространили анонсы, забронировали отель, возможно, продали дорогие билеты. Скоро ко мне перестанут обращаться. Премию Августа Страндберга получают другие писатели, вот они и будут востребованы. Еще немного, и я смогу отдохнуть. Впереди череда долгих пустых дней дома. Скоро.

Вернувшись, стираю, убираю, оплачиваю счета, занимаюсь административной рутиной, планирую поездки и выступления. Квитанции, железнодорожные билеты. Отвечаю заказчикам на полгода вперед, рецензирую, пишу предисловия. Интересно, Давид Лагеркранц^[3] сам занимается административной работой, устраивая свои турне? А Карл Уве Кнаусгор^[4]? Или это делают только Хорошие Девочки? Носят книги, организуют продажи. Отвечают на сотни писем. Иногда их бывает по двадцать штук по поводу одного выступления. Под конец мне просто хочется кричать. Особенно когда я получаю мейл, в котором явственно читается требовательное раздражение: «Не могли бы вы в ответном письме прислать название доклада и краткую биографическую справку, а также рассказать, о чем будете говорить? Буклеты должны уйти в печать завтра в 11.00. Будьте добры, напишите как можно скорее, во сколько вы прибудете в библиотеку, и сообщите, нет ли у вас на что-нибудь аллергии».

Но до этого выступления еще девять месяцев! Я прибуду вовремя, аллергии у меня нет, если чем-нибудь угостите – буду рада. Еще у меня нет ни кричащего заголовка, ни слайдов, я просто собираюсь рассказать о жизни домохозяйки в эпоху «дома для народа». Единственное, о чем я прошу, – чтобы мне купили билет в «тихий» вагон. И дали какой-нибудь микрофон. Я постоянно испытываю стресс, чувствуя беспокойство организаторов – вдруг мероприятие пройдет неудачно? Разумеется, я понимаю – это их работа. Откуда им знать, что в моем почтовом ящике лежит еще сотня писем от организаторов других выступлений и я просто физически не могу ответить всем сразу.

Неужели я еще буду зацикливаться на ноющей боли в груди? Болит-то не постоянно, а только если нажать вот так, посильнее. Ведь можно и не нажимать. Скоро мы поедем в Англию. Как только я проведу последнюю в этом полугодии встречу – в финском Паргасе. Когда наш запущенный сад украсит июньская зелень. Я составляю списки. Сборы, уборка. У девочек последние дни в школе. Если записаться на маммографию сейчас и окажется, что нужно дополнительное обследование, поездку в Англию придется отменить. Корнуолл. Как Матс о нем мечтал. Мы сняли дом в поселке, где обычно проводила отпуск фолк-певица Сэнди Денни. Сейчас Матс пишет о ней роман. Точнее, в основном об ее отце Нэйле, который пережил жену и обоих детей. Запишусь потом. В июле. Я ведь хорошо себя чувствую! Просто перетрудилась. Но если оглядеться, таких как я немало. Скоро. Скоро отдых.

Я не хочу об этом писать. Уже слышу жалобы, нытье привилегированной. Но что делать, если я не могу писать ни о чем другом? Когда связь с вымышленным миром обрублена, когда голос, переносивший меня в другое измерение, умолк. Как объяснить… благодарность и радость от успеха трилогии о Май. Беседы с читателями, их отклик. Я чувствую себя одним целым с благодарной публикой. Да, я пишу, но при этом всегда остаюсь читателем. Знаю, что тексты могут вызвать непреодолимое желание ответить. Или просто отдать что-то взамен, сказать спасибо. В моей жизни было несколько случаев, когда я с колотящимся сердцем осмеливалась подойти к любимому писателю, чтобы выразить свое восхищение. Никогда не забуду чувство стыда, которое меня одолевало, когда этот самый писатель коротко кивал, едва взглянув в мою сторону, и в лучшем случае произносил «спасибо», всем своим видом выражая досаду. Я все-таки хочу увидеть моего благодарного читателя, пока мне это по силам. Хочу, чтобы он знал – я принимаю его высокую оценку. Мы с читателем разделяем тот опыт, который дает нам чтение. И я бесконечно рада, что мои тексты продолжают жить в другом человеке. Но все же часть писем так и лежит без ответа. Я собираюсь ответить на них по-настоящему, вдумчиво, когда-нибудь потом.

В июне я сижу над предисловием к «Автобиографии моей матери» Джамайки Кинкейд. Одновременно с этим пишу текст для антологии о воспитании. Интересно, здорово, азартно. Как трудно отказываться от таких предложений. И невозможно работать кое-как. Good enough^[5] – мы с Матсом часто говорим это друг другу. Термин «достаточно хорошая мать» (хотя должно быть, конечно, «достаточно хороший родитель»), придуманный Дональдом Винникоттом, применим почти во всех жизненных сферах. Но ему трудно соответствовать. Просто делать что-то достаточно хорошо… Постепенно «good enough» превращается в «выкладываться по полной».

Стирка, уборка, кипы бумаг, такой любимый, но такой заброшенный и грустный сад, дом со всеми мелкими неисправностями, недоделанный ремонт, полуразвалившаяся пристройка, неправильно переложенная кровля, под которой стропила впитывают влагу. Все эти заботы гонятся за мной, дышат в затылок. Но главное – дети. Когда я дома, нужно все время быть с ними, отдавая им все внимание. Получается ли?

Или я вечно уставшая и раздраженная, с отсутствующим взглядом… Какой контраст с их ранним детством, когда я работала в основном из дома, сидела на кровати и писала, пока они в садике. И по вечерам обычно никуда не уходила.

В Англии все будет хорошо. Там мы будем вместе. Мама тоже поедет с нами. Мы снимаем те же полдома в Истборне, что и пару лет назад, но в этом году будет еще и дом в Корнуолле, а потом гостиница в Уилтшире. Можно ли сказать, что я жду с нетерпением? Внутри пустота. Матс выбирает, какие книги взять с собой, у девочек – свои фильмы, игры, планшеты, телефоны. Я не знаю, что хочу почитать. «Персону» надо взять обязательно, а еще книги об Ингмаре Бергмане и те, которые написал он сам. В конце концов укладываю также «В Бордо есть большое открытое место» Ханне Эрставик^[6].

Этим летом на южном британском побережье дождь идет даже чаще, чем обычно. Ветрено. Никаких завтраков на террасе в красивом саду за домом. Я пытаюсь перестать представлять, как лежу в шезлонге под зонтом от солнца у бассейна где-нибудь в Провансе. Еще никогда не случалось, чтобы я отдыхала в шезлонге в Провансе, но сам образ прохладного каменного дома и лавандового жаркого буйства снаружи… Приятное ничегонеделание, не мыть посуду, не закупать продукты, не планировать, не подбирать разбросанные вещи, не стирать, не застилать постели, не готовить, даже не гулять – какая соблазнительная перспектива. Всего недельку или две. Еще более привлекательная картинка – я дома. У себя. Мечтаю, что когда-нибудь будет время навести порядок. Не убирать в арендованных домиках и дачах, нет. Сделать уборку в собственном доме. Аккуратным людям не понять, почему хаос так быстро возникает и насколько утомительно каждый день стараться поддерживать эфемерный порядок. А если при этом работаешь дома и у тебя нет отдельного кабинета, работа постепенно переползает в спальню, где уже лежат сотни билетов на поезд, которые нужно внести в бухгалтерскую отчетность, газеты, оставленные на потом, и книги, бесконечные горы книг… А если из дома работают оба, то хаос увеличивается вдвое. Потом. Как-нибудь позже. После Англии. Или после Форё:

Очистить гараж

Перебрать книги

Разложить газеты и журналы, ненужные выбросить

Разобрать шкафы у девочек

Разобрать свой шкаф

Просмотреть отложенные газеты (их накопилось просто безумно много)

Разобрать все шкафчики, комоды и ящики (куда мы запихиваем все без разбору в надежде рассортировать когда-нибудь потом)

Выбросить черновики трилогии

Рассортировать все материалы, связанные с трилогией

Перебрать игрушки и детские рисунки

Навести порядок в комоде с постельным бельем

Пришить новые петельки к полотенцам, чтобы их можно было повесить, а не бросать влажными в кучу на полу (такого не бывает никогда – я имею в виду, чтобы я пришила петельки)

Переставить цветочные горшки, навести порядок среди садовых инструментов (у меня остались тысячи немытых пластиковых кашпо с тех времен, когда я маниакально занималась садоводством и сажала все, что растет)

Связаться с мастером по поводу ремонта

Разгрести и очистить сад, сделать его снова прекрасным

Ну наслаждайтесь уже отпуском, черт возьми. Мы не произносим этого вслух, но слова буквально витают в воздухе. У нас не получается отдыхать. Наслаждается только Эстрид, когда ей покупают мороженое. Куда ни поедешь, все вокруг кричит «LEAVE». Во многих садах стоят таблички «Vote to LEAVE^[7]». Брексит. Английское классовое общество – моя амбивалентность. Все это настолько очевидно и так давит. Несправедливость, социальные различия. Зато английская садово-парковая культура меня как садовода просто завораживает. Начиная с больших роскошных комплексов, где трудится целый штат садовников, и заканчивая маленькими садиками, выходящими на улицу, и более закрытыми, интимными задними двориками. Белый сад Сэквилл-Уэст с фруктовыми деревьями и луговыми цветами, дикие розы в саду Сиссингхерст. Красные кирпичные башни, стелющиеся розы, клематисы, многолетние грядки. Красота Белого сада в сумерках, волшебная прелесть растущих по краям фруктовых деревьев и роз. Воздушный Грейт Дикстер, развалины замка Скотни, оформленный Уильямом Моррисом Дом искусства и ремесла Стенден и, конечно, мой любимый Монк-хаус, дом и сад Вирджинии и Леонарда Вулфов в деревушке Родмелл близ Льюиса.

А дома меня ждет заезженная гравийная дорожка, заросшая люпинами, купырем, орегано, водосбором, крапивой и золотарником. Люпины, купырь и водосбор невероятно красивы, когда цветут одновременно в начале лета. А потом цветение заканчивается, все становится коричневым и вянет, я обжигаюсь о крапиву, а с золотарником… у меня вообще сложные отношения. Кстати, орегано теперь уже везде, на всех грядках. Когда-то я сама посадила семена. Шмелям и бабочкам нравится. Это хорошо. Но хочется, чтобы и мне нравилось, хоть чуть-чуть. Некрасивая пластиковая сетка вокруг роз, чтобы косули не разоряли цветник. Недоделанные дорожки, кучи досок, оставшихся невостребованными и теперь уже подгнивших. Порванные тенты, заброшенный батут с паутиной защитной сетки по краю. Грязно-белые пластиковые стулья. Грядки с клубникой, захваченные щитовником и малиной. Посреди этого хаоса мелькнет то ягодка шелковицы, то поникший стебель ревеня, то дикий кустик ежевики с острыми колючками.

Во влажном Истборне возвращаемся вечером с дождливой и ветреной прогулки. Роман Эрставик хорош, но мрак будто перетекает из книги прямо в меня тягучими чернилами. Немая любовь, жестокая. Они так одиноки. Не способны принять то, что им дается. Читай Бергмана. Готовь «Персону». Пиши текст. Черт, я безнадежна. Когда сроки поджимают, у меня просто не получается чувствовать себя свободной. Мозг отчаянно зовет на помощь. Что я могу написать о демоне скуки, о «Персоне»? Как бы это ни было интересно, все же это труд. То, что будут оценивать другие. То, что мне придется отдать на суд критикам. А я – одиночка. На самом-то деле. Наслаждаюсь одиночеством, нуждаюсь в нем. Покопаться в саду. Когда меня спрашивают, о чем я сейчас мечтаю, самый честный ответ: остаться дома и навести порядок. Наверное, феминисткам нельзя такое произносить. Я хочу провести такую тщательную уборку, после которой можно просто усесться на диван и подумать: ну вот, больше никаких завалов и требований. Начиная с 2014 года темп моей профессиональной жизни попросту не оставлял времени на быт. Разумеется, я каждый день выполняю то, без чего не обойтись, но не более. Пакеты с детской одеждой, которую нам отдали и которая так и пролежит, пока не станет мала. Письма, бумаги, газеты, журналы – все в кучу. Весной 2016 года журнал «Красивый дом» хотел сделать репортаж для рубрики «В гостях у…». Может быть, это было бы и неплохо. Показать в модном журнале другой тип интерьерного дизайна. Кое-как отремонтированный еще в девяностых дом со множеством следов присутствия маленьких детей, икеевской мебелью и нелепыми, унаследованными от родственников предметами, не имеющими никакой антикварной ценности, зато вызывающими ностальгию. Жирные пятна на обоях, царапины от кошачьих когтей. Книги, одежда, диски, рисунки, цветы, безделушки – повсюду. И в придачу ко всему этому обшарпанный фасад с огромным балконом, которому явно не хватает ни пропорциональности, ни устойчивости. Я отказалась участвовать.

Мне кажется, я пытаюсь… объяснить ситуацию. Июнь 2016 года. Просто какое-то безумие переутомления. При этом я без устали твержу мантру: «Выгорания у меня нет». Я же встаю с постели, гуляю быстрым шагом, работаю, ем, сплю, хочу спать, хочу спать, хочу спать, посплю потом. После Форё. У меня будет целых три недели. Навещу папу в Онгерманланде^[8], но в основном буду дома. Наводить порядок. Затем снова Англия, неделя в Норидже в конце июля, летние курсы в Университете Восточной Англии, посвященные художественному переводу. Участники будут переводить на английский начало романа «Жизнь любой ценой», а я – отвечать на их вопросы. Но за три недели можно как следует прибраться.

Брожу по английским садам в самый разгар цветения, в июне, но… беспокойство и спешка ходят следом. Трудно сосредоточиться. Наверное, потому, что все это мне уже не в новинку. Прекрасные объекты Национального фонда похожи как братья, везде работают садовники и сезонные рабочие. Волонтеры. Везде многолетние растения, розы, огороды и фруктовые сады. Тенистые лесные массивы и освещенные солнцем грядки с травами. Но из-за беспокойства и неугомонности я не запоминаю ни сочетания растений, ни интересные детали.

Разве что очередное посещение Монк-хауса – когда мы случайно оказываемся на чтении «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф в саду. Читает пожилой экскурсовод, тот самый, с которым мы беседовали в прошлый раз. Он стоит рядом с бюстами Вирджинии и Леонарда. У меня возникает ощущение, что он профессиональный актер. Такая четкая дикция, в начале он предупреждает, что будет читать с произношением, характерным для британского английского, на каком говорили в кругах Вирджинии Вулф. Очень симпатичный чтец. Читает о Клариссе, перекрикивая ветер, покачиваясь, перенося вес с одной ноги на другую.

В первый раз мы посетили Монк-хаус летом 2013 года, когда у меня вовсю шла работа над романом «Жизнь любой ценой». Нам предоставилась возможность снять полдома в Истборне, и мы знали, что оттуда удобно совершать прогулки вдоль Ла-Манша и Белых скал на южном побережье и что относительно недалеко расположены знаменитые английские сады, но даже не думали, что Монк-хаус Вирджинии Вулф и ферма Чарльстон художницы Ванессы Белл находятся совсем рядом. Тот год стал для меня периодом Вирджинии Вулф, я перечитала многие из ее книг и немало прочла о ней самой. Только что закончила автобиографию Ангелики Гарнет, дочери Ванессы Белл и Дункана Гранта – «Обманутые добротой». Книга заставила меня грустить. Ребенок, которому приходится платить за борьбу своих родителей, стремящихся к свободе в личных отношениях. Постаревшая Ангелика на обложке шведского издания так похожа на мою мать. В Чарльстоне художница Ванесса Белл жила с Дунканом Грантом и детьми, но замужем была за Клайвом Беллом. У них гостит друг Банни, питающий страсть к ним всем, включая маленькую Ангелику, все это так сложно, запутанно, перекрашенные стены и мебель словно вздыхают от страха и безысходности, хранят отчаяние от гибели сына Джулиана на испанской гражданской войне… Нашим дочерям бесконечно скучно, они дерутся за единственный стул для посетителей. Но осмотреть дом без гида нельзя. Мы уговариваем девочек, пообещав им сразу же после экскурсии мороженое и купание. Они постоянно дергают и задевают друг друга, экскурсовод резко одергивает их. Вот стерва. Они ведь не мешают тебе говорить. А если бы тут пинали друг друга мальчики, ты бы на них тоже наорала?

Посещение Монк-хауса на следующий день производит совсем другое впечатление. Очень милый гид, мы с ним долго обсуждаем Ангелику. И не только, просто он совсем недавно с ней встречался, перед самой ее смертью, и говорит о ее жизни: «Poor Angelica^[9]». Ему очень импонирует, что мы из Швеции и так интересуемся Вирджинией Вулф. Он приглашает нас на вечернее мероприятие: летом каждую среду проводятся лекции, посвященные Вирджинии. Как жаль, что нас не было на прошлой неделе, когда выступал Сесил Вулф^[10]! Когда в бледно-зеленую гостиную Вулфов входит коллега гида, он радостно сообщает ей: «Look who is here, it is Virginia’s and Vanessa’s younger sister^[11]!» И показывает на меня.

Я тщеславно надеялась, что в этом году он меня узнает. То, что меня обрадовал этот комментарий, так по-детски. Многие женщины-литераторы соотносят себя с Вирджинией Вулф. И некоторые мужчины тоже. Разумеется, потому, что она очень хороша. Но также и потому, что она одна из немногих женщин, занявших безусловное место в литературном каноне, где доминируют мужчины. Благодаря эссе «Своя комната». Благодаря «Орландо» и «На маяк». Дневникам. Блумсбери. Некоторые знают ее в основном по «Часам»^[12] Майкла Каннингема. Чем больше я читаю Вулф и книг о ней, тем менее удачным кажется мне портрет Вирджинии, который создан в фильме, основанном на романе. Конечно, в периоды болезни Вирджиния бывала хрупкой, но она также была остроумной, проницательной, жесткой и включенной. Заканчивая трилогию о Май, я подумывала написать что-нибудь о Вите Сэквилл-Уэст^[13] и Вирджинии Вулф. Мне хочется рассказать и о саде, и об интеллектуальной работе, объединить писательский труд со страстью к ландшафтному дизайну. Прошлогодний комментарий экскурсовода в Монк-хаусе подарил мне надежду на то, что я смогу о них написать, что я вправе это сделать. Совершенно иррациональную, но многообещающую мечту. Радость оттого, что я стою в их гостиной, знаю, где спала Вита, когда приезжала в гости на машине, вижу обложки книг, которые Вирджиния рисовала в пристроенной спальне, когда плохо себя чувствовала и не могла писать. И оттого, что я побывала в неприметной, но очень уютной писательской мастерской в дальнем углу сада, где Вирджиния создала столько прекрасных текстов. Возможно, все дело в потребности выразить благодарность тем, кто был до меня и дал мне возможность писать сегодня. Потребности хотя бы пару мгновений упиваться счастьем жизни пишущего человека.

И вот сейчас экскурсовод читает на ветру отрывок из «Миссис Дэллоуэй». Нас, внимательных слушателей, около десятка. Школьный класс – итальянцы? – устроил в саду пикник. Ведут себя довольно шумно. Я сижу на скамье. Уставшая. Правда, не физически. Я устала стараться. Чтец меня не узнал. Разумеется. Дочитав главу, он сразу же уходит. Не оставляя мне возможности что-то сказать. Такое наслаждение – слушать его старомодный британский выговор, прозу Вулф. И июньский сад прекрасен. Весна выдалась холодная, так что сейчас цветение в самом разгаре. Какая-то женщина просит сфотографировать ее на фоне пристройки со спальней Вирджинии, куда можно попасть только с улицы. Говорит, что, когда путешествуешь в одиночку, хороших фотографий не получается, а ей бы очень хотелось иметь снимок с розами у окон спальни на память. Матс фотографирует, мы перекидываемся парой слов с этой женщиной, а потом направляемся к писательской мастерской и там сидим в тени на террасе.

Думаю, если бы я встретилась с Вирджинией Вулф в реальности, то испугалась бы. Пронзительный оценивающий взгляд. Чувствительность. Одаренность. Элитарность. Но в ее саду и текстах создается ощущение увлекательной и веселой игры.

Позднее в Корнуолле. Сент-Айвс, маяк. Талланд-хаус. Мы в приподнятом настроении, хотя никто не может показать, где находится дача детства Вирджинии Вулф и Ванессы Белл. Теперь это дом на несколько семей, а вовсе не музей. Море, пляж, рыба с картофелем фри в порту. Мы продолжаем поиски, наконец находим нужный адрес, фотографируем. Живущая здесь женщина развешивает белье. Вдали виднеется маяк. Неужели пальцы правой руки опять немеют? Рука как будто задевает уплотнение справа. Обязательно запишусь! Я запишусь на маммографию. Когда вернусь домой. Или после Форё. В конце мая я рассказала об этом своей подруге Аннике – мы пересеклись, чтобы выпить кофе. Она говорит, что, скорее всего, ничего страшного, но все-таки надо проверить. Я киваю. Конечно, как только все уляжется, как только закончу, как только доделаю работу.

Сколько сил уходит на то, чтобы не допускать до сознания постоянные ощущения и предчувствия, связанные с этим уплотнением? Каждый раз, когда я надеваю или снимаю бюстгальтер. Каждый раз, когда кто-то из девочек прижимается ко мне в кресле или на диване и случайно дотрагивается до груди. Раз болит, значит, ничего страшного. В груди может болеть все что угодно. Мышечное воспаление. Просто напряжение после весеннего стресса. Опухоли ведь не болят. Или… У меня же работа. «Персона» и демон скуки. Кстати, писать именно об этом демоне – скучновато.

В Корнуолле еще отчетливее ощущается накал страстей перед брекситом. Все, с кем мы общаемся, за REMAIN^[14], но все же во многих садах видны таблички «LEAVE». Накануне Мидсоммара^[15] в Муллионе солнечно. С веранды открывается вид на Атлантический океан. Цветут луга. Дикая морковь, маки. Я звоню папе. Мама сказала, он обиделся на то, что ее опять позвали с собой, а ему даже ничего не сказали. «Она что, так меня боится?» Это он просто сказал или спросил напрямую? Все это неприятно. В общем-то, он прав. Я предпочла не рассказывать об этом папе. Это давний конфликт по поводу того, что с мамой я общаюсь чаще, чем с ним, то есть мы с ней более близки. Папа говорит, ему все равно, он ведь понимает, что мама как социально активный человек больше нуждается в близком контакте. В последние годы стало полегче. Я говорю о наших с папой отношениях. Я стараюсь регулярно звонить, нам всегда есть что обсудить. Посадки, сад, здоровье, он спрашивает, как себя чувствует мама, как дела у Греты, рассказывает, сколько всего нашел про меня, забив мое имя в строку поиска. Очень гордится успехом трилогии. Ворчит на местную газету, не проявившую должного интереса и внимания. Там сплошной хоккей, говорит он, им интересны только успехи местной команды. «А ты смотри не перетрудись, судя по тому, что я вижу в Сети, у тебя напряженная программа. Знаешь, командировки так выматывают, а постоянные разъезды и ночевки вне дома не проходят бесследно…»

Если я не буду об этом писать, в моей истории ничего не будет понятно. А если напишу, получится, что я предательница. Мне кажется, иногда надо писать о том, что знаешь. Или думаешь, что знаешь. А может, что-то из этого нужно просто нести в себе, держать внутри, хранить, понимать. Когда мама рассказала о папиной реакции, мое чувство вины перешло в гнев. То, что мама поедет с нами, решилось в последнюю минуту, весной у меня не было времени на долгие телефонные разговоры. А обсудить все за пять минут с папой никогда не получается. Но разве он сам часто звонил, когда работал в полную силу в первые годы после развода, пока не вышел на пенсию? Когда просто взял и исчез? Когда переживал депрессию и кризис? Другие дети разорвали бы отношения. Из-за алкоголя. Да, из-за него. И все ссоры тоже из-за него. И все-таки я не могу заставить себя сказать папе: «Я никогда не звоню тебе после шести, потому что вечерами ты нетрезв. Пьян. И на следующий день даже не помнишь ничего из того, о чем мы говорили. То, что ты рассказываешь, я уже сто раз слышала. По твоему голосу я сразу понимаю, когда ты выпил». Алкоголизм. Я не знаю, как с ним быть. Чувствую себя маленькой девочкой. Я уже говорила. Раньше. Говорила, что беспокоюсь. Считаю, что папа слишком много пьет. Он оскорбился. Начал защищаться. Я испугалась, что он выйдет из себя. Он орал, что не нам с Матсом его упрекать, у нас у самих дома бар никогда не бывает пустым. Он прав, у нас полно спиртного, вот только это одни и те же бутылки из года в год. Коньяк для соуса к креветкам. Ром для приготовления десертов. И да, я не абсолютный трезвенник, но и не алкоголик. Как-то раз папа сказал, что он активный потребитель и легко с этим справляется. Я могу вычеркнуть это, потом. Но сначала напишу, каково это было для меня. Папина потребность в одобрении. Желание занять свое место. Неспособность слушать, вести диалог. Его потребность в любви. Отсутствие границ. Его доброта. Его забота. Его зависть. Его хаос. Его гнев. Все те годы, когда он звонил мне, чтобы рассказать о своих женщинах. Я тогда переехала в Стокгольм, мне было двадцать. Я не хотела ничего такого знать. Я была не тем человеком, которому доверяют подобные вещи.