Незнакомка с моим лицом

Глава 1. Пренеприятнейшее известие

Несомненно, Ларанский редкостная сволочь. И как всякая редкостная сволочь, он обладал удивительными для этой породы качествами: проницательным умом, хищным обаянием и харизмой. Той, что надолго оставляет странное послевкусие острого желания встретиться снова и надежды, что пути никогда не пересекутся. Этакий гётевский Мефистофель, если пожелаете.

Было что-то неуловимо дьявольское в облике этого человека. В точенных, словно высеченных античным скульптором, чертах лица. В темно-рыжих волосах, собранных на затылке в небрежный хвост. Больше всего одновременно пугали и манили разноцветные глаза: правый был зелёным, а левый – синим. Глядя в них, невольно вспоминалось суеверие, будто у людей с гетерохромией две души.

Дан был высок и жилист, и, на первый взгляд, казался худощавым. Но только на первый взгляд. В обманчиво плавных движениях скрывалась недюжинная сила, что оставалось удивляться откуда она взялась.

О жизни этого человека известно крайне мало. Почти ничего, кроме самого важного факта: Дан Ларанский – выдающийся художник современности. Один из зарубежных журналов, посвящённый мировому искусству, назвал Дана «творцом, чья гениальность поражает умы современников». В этом есть своя доля истины. Картины, выходящие из-под кисти Ларанского, смотрятся сверхреалистичными. Они пропитаны жизнью. Чувства, эмоции и даже мысли, которые обдумывал человек, казалось, обретают свою форму. Невольно задаёшься вопросом: уж не продал ли художник душу дьяволу, чтобы так писать?

Ларанский предпочитал вести уединённый, несколько замкнутый образ жизни. На ужинах он появлялся редко, проводя много времени за работой в мастерской. Глядя на Дана, внутри благоговейно трепетал восторг, какой можно испытать, наблюдая за человеком, самоотверженно преданному своему делу. Ко всеобщему вниманию художник относился с вежливой снисходительностью. Он любил искусство, и искусство отвечало ему взаимностью, принося плоды известности и успеха.

За гениальность Ларанского высшее общество, мнящее себя хоть сколько-нибудь образованным и духовно ра́звитым, простило художнику прегрешения, о которых так любят посудачить кумушки в кулуарах аристократических домов. Каждая богатая семья считала своим долгом приглашать Дана на званый ужин, а в галереях и на аукционах его картины покупали за баснословные деньги.

Впрочем, как и все творческие люди, Дан был непредсказуем. Нет, он не бегал голым по улицам и не пытался привлечь к себе внимание с помощью сумасшедших перформансов. Но разгадать, что на уме у этого человека было невозможно. Он жил в соответствии со своими внутренними убеждениями и поступал так, как считал нужным. Наверное, поэтому личность и жизнь художника обросла легендами, что впору бежать от него со всех ног.

О Дане Ларанском всегда ходили сплетни. Одни поговаривали, будто художник извёл свою жену пять лет назад. Вторые – что он причастен к безвременной кончине кузена. Третьи шептали, что Ларанский во время службы в дипломатическом корпусе был связан с итальянской разведкой и имел непосредственное отношение к подавлению восстания в маленьком африканском государстве. Едва ли не собственноручно расстреливал повстанцев ради забавы. Впрочем, название страны никто не мог вспомнить.

Сам художник реагировал на подобные слухи с поистине аристократической сдержанностью. Он не подтверждал, но и не опровергал их. Впрочем, смельчаков задать откровенные вопросы, чтобы развеять сплетни, оказалось немного.

– Я вот думаю: вам действительно наплевать на то, что говорят о вас? Или вы питаете извращённое удовольствие от злых языков?

Работа с одним человеком по нескольку часов в день невольно располагает к откровенности. Особенно если эта работа связана с обнажённой натурой. А потому и вопросы возникают самые откровенные.

Из-за холста показалось бледное лицо. Оценивающий взгляд скользнул по обнажённому телу и, поднявшись выше, остановился на высоком арочном окне эркера.

– Если вам напекло голову, так и скажите, – ответил Ларанский, скрывшись за полотном. В тихом деликатном голосе послышались саркастичные нотки. Помолчав, добавил: – Чуть выше подбородок, Рика. Мы ещё не закончили.

– Грубиян, – выдохнула я и приподняла лицо.

По щеке кокетливо скользнул рыжий завиток, заставив поморщиться.

Солнечный свет разлился жёлтыми пятнами по бежевым стенам и полу мастерской, будто кто-то разбил банку с одуванчиковым вареньем. За высоким полукруглым окном с прозрачным тюлем покачивались изумрудные кроны деревьев. Бойкое чириканье птиц ласкал слух, и я на мгновение зажмурилась от удовольствия. Момент, который хотелось запечатлеть и унести с собой в воспоминании, – небольшая художественная мастерская, часть подиума в эркере, где я полулежала на антикварной оттоманке с зеркалом в руках, прикрыв самые интимные места синим покрывалом, картины, скрытые от глаза посторонних льняными простынями.

Я посмотрела в зеркало и удовлетворённо хмыкнула своему отражению. Обстановка времён королевы Виктории навевали мысли об исторических романах Флобера и Бальзака. Наверное, так встречали знаменитые содержанки золотого века весеннее утро: в сладостной сонной неге и в ожидании письма от богатого покровителя.

– Я вот всё думаю: что могло заставить бывшего преподавателя раздеться перед художником? Ведь это осуждаемо со стороны общества и уж никак не соответствует моральному образу педагога.

– Один-один, господин Ларанский, – холодно ответила я. В замечании художника, брошенном с прохладной непринуждённостью, послышался оттенок язвительности. – Вы правильно сказали: бывший. Но не припомню, чтобы говорила, кем работала раньше.

– Ваша манера держаться. Чуть зажата, как у человека, который осознаёт, что на него смотрят остальные. Вы хорошо образованы. С вами интересно говорить, потому что начитаны. Это не пустая начитанность, чтобы произвести впечатление, а вдумчивая, рассуждающая. Вы стараетесь применить знания к своей жизни. На других смотрите через призму собственного опыта. При этом словно оторваны от реальности. Одеваетесь сдержанно, без изысков и излишеств. Внешность позволяет вам быть яркой, но вы словно не замечаете её. И, главное, когда говорите, то невольно возникает ассоциация: вы в центре аудитории читаете лекцию.

– Впечатляюще, – я задумчиво покачала головой. Но тут же спохватилась и замерла. – Должно быть, у вас большой опыт общения с разными людьми.

Ларанский усмехнулся.

– Люди часто скрывают свою истинную суть. Задача художника вытащить внутренний мир человека на свет.

Я задумалась. Видеть людей насквозь – сомнительный дар. С одной стороны, он позволяет избежать неприятностей. Но с другой – делает человека одиноким.

– Совсем как у О.Генри в рассказе про художника, чей талант привёл к краху и нищете, – вздохнула я и осторожно повела плечами.

Затёкшие мышцы сладостно заныли. До конца рабочего времени оставалось ещё полчаса. «Каких-то полчаса, и можно будет расслабиться», – подумала я, представляя, как заберусь в тёплую ароматную ванну.

– Во времена О.Генри пороки старались прикрыть добродетелями, – прервал поток мыслей Дан. – Так того требовало общество. Сейчас люди гордятся своими пороками едва ли не больше, чем добродетелью. Если вы заметили, то фрики – одни из самых богатых и популярных людей. Хотя ещё в прошлом веке с ними старались не иметь дела.

– И какая же суть у меня?

– Одиночество, – без промедления ответил художник. – Настолько сильное, что невольно возникает вопрос: не потому ли вы согласились работать натурщицей, что для вас это единственный шанс раздеться перед мужчиной?

Сказал – что хлыстом ударил. И ведь не было в голосе и тени издёвки, но тело напряжённо вытянулось. От обиды перехватило горло. Пальцы стиснули древко зеркала так, что побелели костяшки.

Впрочем, Ларанский имел неприятную привычку говорить, что думает, не заботясь о том, как это воспримут остальные. Так стоит ли ожидать, что он поступит по-другому? Тем более что натурщицы зачастую для художников – не больше, чем материал. Отработала – заменили.

Яркие краски мастерской поблёкли. Стёрлось тепло утра. Я зябко поёжилась, будто кто-то настежь открыл балконную дверь и запустил ноябрьский ветер. Уязвлённая гордость требовала послать художника к чёрту и немедленно покинуть мастерскую.

В зеркале отразилось бледное лицо Ларанского. Рыжие брови съехались к переносице. Ему не надо было говорить, – взгляд выражал такую палитру эмоций, что боль в мышцах испарилась. Но желание взбунтоваться разбилось о непробиваемую стену чужой воли.

Губы художника дрогнули, но сказать он не успел. Дверь в мастерскую с грохотом отворилась, и на пороге появился взлохмаченный парень с очками на носу:

– У меня срочные новости, Дан. Они касаются Эдмунда.

Ларанский повернулся к вошедшему:

– Разве тебе не говорили, что искусство не терпит суеты и грубого обращения? – художника не было видно, но, готова поспорить, на его лице не дрогнул ни единый мускул. Кем бы ни был нежданный гость и какими бы срочными ни были новости, Дан воспринял с привычной прохладной отрешённостью. – Не сто́ит вламываться в мастерскую в… таком виде.

Похоже, гость не рассчитывал на подобный приём. По его лицу пробежала тень недоумения, а тело выдавало скрытую взволнованность, которая грозила вот-вот вырваться наружу.

– Прежде чем продолжить разговор, предлагаю тебе выпить чаю. У мадам Фифи есть отличный травяной сбор. Успокаивает нервы и просветляет разум. Ты выглядишь, прямо скажем, паршиво. В отличие от искусства, мёртвые могут подождать. Они своё отторопились.

Парень выразительно закатил глаза и вышел из мастерской.

В груди зашевелилось необъяснимое чувство, липкое и давящее, словно я увидела то, что не должна была видеть. Уж не знаю, что больше повлияло на меня – смятение молодого человека или равнодушие Ларанского.

Дан уловил моё настроение. Послышалось глухое позвякивание стаканчика с маслом и шорох вытираемых о тряпку кистей.

– Пожалуй, на сегодня всё, – негромко сказал художник. – Можете идти отдыхать.

Я с наслаждением потянулась и принялась осторожно разминать затёкшие мышцы. Из груди вырвался вздох облегчения.

Позирование – крайне утомительное занятие. Труд, который кажется лёгким и необременительным, скрывает свои нюансы. Например, нужно уметь владеть телом, обладать хотя бы минимальными актёрскими навыками и суметь справиться с подступающей стыдливостью, когда дело касается обнажённой натуры. И, конечно, необходима поистине титаническая выдержка. Сорок пять минут в одной позе кажутся вечностью, а пятнадцать минут перерыва пролетают за мгновение.

Впрочем, Дан платил щедро, и за те деньги можно было потерпеть неудобства.

Я неловко поднялась и едва не подвернула ногу. Правую икру свело судорогой. Зашипев от боли, опустилась на оттоманку и принялась разминать одеревенелую мышцу. Молва любит приписывать натурщицам неземную лёгкость и скрытый эротизм. Однако это ничего не имеет общего с реальностью, которая подчас обладает почти животной грубостью. К тому же спустя годы будут помнить художника, а не натурщицу. А даже если и вспомнят, то обязательно приплетут какую-нибудь грязненькую интрижку.

На нетвёрдых ногах я зашла за ширму и стала одеваться. Руки плохо слушались, платье то и дело норовило выскользнуть из дрожащих пальцев. Я искренне порадовалась, что на спине нет молнии.

– Я не хотел вас обидеть, Рика.

– Вы слишком умны, Дан, чтобы я вам поверила, – выйдя из-за ширмы, я поймала на себе взгляд Ларанского.

Тень пробежала по лицу художника.

– Думаю, ближайшие два дня работы не предвидеться, – Дан смотрел на меня с тяжёлой задумчивостью, но в груди царапнуло ощущение, что мыслями он далеко. – Отдохните. Фил отвезёт вас куда скажете.

– О чём говорил тот человек? Что случилось с Эдмундом?

Ларанский поморщился так, будто я наступила ему на мозоль. Моргнул несколько раз и поджал губы. Потом вытащил бумажник из заднего кармана джинсов. Купюры сытно захрустели в длинных пальцах и легли на тумбочку возле стены. Затем Дан снял со стула кардиган и направился к выходу.

– Моего двоюродного брата убили, – небрежно бросил через плечо художник и захлопнул дверь.

Глава 2. Бывший студент

Я помнила Эдмунда Ларанского. Видела накануне его дня рождения в усадьбе Дана. Эдмунд произвёл неизгладимое впечатление измученного тяжкой болезнью. Он был высок, – пожалуй, даже выше, чем Дан, – и крайне истощён, как человек, по пятам которого следует тень смерти. Бледная восковая кожа обтягивала череп, придавая Эдмунду жутковатый вид мумии. Из-за химиотерапии и облучения лицо и голова были абсолютно лишены даже намёка на волосы. И только яркие синие глаза горели стремлением к жизни и острым умом.

Его кресло-каталку вёз слуга, одетый в серый безликий костюм. Говорил Эдмунд негромко и по существу, словно старался не тратить силы попусту. Мы даже перекинулись парой ничего незначащих фраз. Он сетовал, что его не оставляют в покое ни на минуту, даже хотя врачи сообщили о внезапно наступившей ремиссии.

А через неделю после собственного дня рождения Эдмунд скончался. Его обнаружила жена в постели. По предварительным данным, причиной смерти являлась внезапная остановка дыхания во сне.

Тут же зашуршали таблоиды, запестрели интернет-издания многочисленными статьями: а не была ли смерть Эдмунда выгодна кому-либо из близких? Впрочем, скандала не получилось, и пресса быстро переключилась с двусмысленных статей на хвалебные некрологи о покойном.

Автомобиль свернул за угол и бесшумно направился в сторону Города Грёз, оставив изящный светлый дом позади. Резные клёны сменились стройными тополями, отбрасывающими сизую тень на дорогу.

Вскоре пейзаж изменился. Словно из ниоткуда выросли однообразные коробки серых многоэтажек, разрисованные стены индустриального района Города Грёз и неопрятные улицы. Фабричный смог поднимался над трубами и превращался в тяжёлые тучи, которые пузырились на небосклоне.

Рёв несущихся по автостраде машин выдернул меня из раздумий.

– Фил, – негромко попросила я. – Будьте так любезны, остановите возле Царской площади.

Лысая голова водителя безмолвно качнулась в ответ.

Фил предпочитал не разговаривать со мной. В его молчании было что-то враждебное. Он относился ко мне с явным неодобрением, и это чувство было взаимным. От такого человека, как водитель Ларанского, хотелось держаться подальше. Здоровенный как медведь, лысый, с рассечённой бровью и широким лицом Фил казался мне разбойником с большой дороги. Он был из тех людей, что говорят глазами. Чаще всего исподлобья. Почему-то представлялось, что он способен убить другого и даже не дрогнуть.

Автомобиль промчался по мосту через реку Каменная и повернул направо. Современный мир с его домами-коробками и гудящими машинами остался на другом берегу. Перед моим взором возникла старая часть города с величественными домами из потемневшего песчаника, украшенные статуями атлантов и высокими колоннами. Через каналы перекинулись изящные кружевные мосты, а над тротуарами возвышались дореволюционные кованые фонари.

Я вышла на Главной Береговой улице и побрела в сторону Царской площади. На мгновение забыла и об Эдмунде, и о странной равнодушной реакции Дана. Моё внимание поглотило созерцание улиц. Я жила в Городе Грёз три месяца, но, оказываясь в этой части, словно попадала в другой мир: строгим, мрачный и завораживающий.

Глядя на острые шпили, царапающие низкое небо, я снова и снова задавалась вопросом: когда мы успели разменять красоту на удобство? Я с сожалением отмечала, что рука современности дотянулась и до старого города. Теперь на многовековых зданиях горели яркие неоновые вывески, и это выглядело столь же нелепо, как если бы кто-то додумался нарядить Венеру Милосскую в клоунский костюм.

Несмотря на пасмурную погоду, на Царской площади было на редкость многолюдно. На лавочках сидели мамы с колясками. Молодёжь в ярких толстовках рассекала на скейтбордах. Поодаль медленно и вальяжно прогуливались старики.

Я любила бродить по площади, но сейчас желание исчезло. Многолюдность раздражала, словно мешала сосредоточиться на главном – на внутреннем диалоге, который я привыкла вести с собой, гуляя по улицам Города Грёз.

– Госпожа Романовская?

Я вздрогнула и обернулась.

Рядом со мной стоял высокий парень, затянутый в форму полицейского. Широкое простоватое лицо было знакомым, но я не могла вспомнить, где его раньше видела.

В голове зароились мрачные мысли. Про убийство Эдмунда стало известно только сегодня утром. Полиция так быстро отработала все возможные контакты? Или это связано с Даном? Неужели сплетни о нём имеют реальную почву? Воображение живо нарисовало картину допроса: тёмная комната, лампа в лицо и клубящийся сигаретный дым.

– Это же я, узнаёте? – парень снял фуражку и улыбнулся ещё шире.

– «Я» бывают разные, молодой человек, – строго ответила я, силясь вспомнить его. – Вот если вы скажете, где и когда мы виделись, это значительно бы облегчило задачу.

– Карл. Я учился у вас в колледже три года назад.

Я едва сдержала вздох облегчения. На душе потеплело, будто встретила старого друга.

– Боже, Карл! Я тебя не узнала! Но, говорят, это к богатству. Как здесь оказался? Ты вроде в Приморске жил.

Полицейский смущённо завертел в руках фуражку.

– Долгая история. А вы торопитесь, госпожа Романовская? Если нет, то я знаю здесь одно кафе. Вы же по-прежнему любите чай, верно?

Молодая официантка с дежурной улыбкой поставила белоснежные чашки и прозрачный заварник с облепиховым чаем.

– Давно в Городе Грёз?

Карл осторожно разлил чай и приготовился внимательно слушать. В этом была своя особая атмосфера. Словно я находилась не в литературном кафе, а вернулась в прошлое: светлая аудитория, полная студентов, скрип мела по доске и беседы обо всём.

– Три месяца, – ответила я и осторожно отхлебнула чай. Он оказался терпким, обжигающим. Язык кольнула приятная облепиховая кислинка. На душе стало теплее, будто солнце коснулось её и разлилась волной по телу. – Решила посвятить свою маленькую недолгую жизнь поискам себя. Результаты оказались непредсказуемыми.

Карл удивлённо поднял брови.

– А как же колледж? Неужели все же студенты довели до ручки?

Я весело усмехнулась.

– Как раз наоборот. Я только из-за студентов и работала. Просто закончился договор, и мне пришлось уйти. Пожалуй, колледж оказался тем самым местом, куда несмотря на все трудности и неприятности, хотелось возвращаться. Это бесценный опыт и прекрасные воспоминания.

– Студенты вас всегда любили. Знаете, вы стали примером того, что нужно идти к цели и добиваться своего.

Я смутилась. Добрые слова всегда приятно слышать. Они греют душу и помогают в трудное время увидеть надежду, почувствовать себя нужным и важным. Дают силы двигаться дальше.

Но сейчас я ощущала неловкость. Тогда, имея работу и мечты, я знала, чего хочу и куда иду. Однако жизнь изменчива. Наличие хорошей должности и перспектив не гарантируют, что так будет всегда.

– Скучаю по тем временам. Иногда даже снится, что я по-прежнему веду пары и спорю со студентами. Но, знаешь, если так произошло, значит, пора что-то в своей жизни менять. Поэтому я и уехала из Приморска в Город Грёз.

– Вы по-прежнему обучаете недорослей? – на лице Карла засияла веселая улыбка.

– Э-э-э, нет. Спасибо, – съехидничала я и театрально всплеснула руками. – Если я снова захочу экстрима, то лучше прыгну с парашютом. Хотя должна отметить, что своей работе я научилась многому. Например, ненавидеть людей и смотреть матом.

Карл рассмеялся. По-мальчишечьи просто. И снова возникло ощущение уютного кабинета, залитого тёплым сентябрьским солнцем.

Цепкие пальчики сознания ухватились за крошечное чувство радости. И теперь единственное, чего я искренне боялась, что оно вот-вот и снова погаснет.

– Я решила кардинально изменить жизнь, – продолжила я, допивая остатки чая. – Полностью ушла из педагогики и теперь работаю натурщицей.

Лицо бывшего студента изумлённо вытянулось.

– Натурщицей? Серьёзно?

– Серьёзно. Я никогда не умела рисовать, но всегда хотела прикоснуться к искусству. Мечты имеют свойство исполняться. Кто ж знал, что она осуществится таким своеобразным способом?

– Ну я… Это… Я был бы тоже не против прикоснуться, конечно, – я бросила на него пристальный взгляд, Карл стушевался и уставился в полупустую чашку. – Ну в смысле к искусству.

Слово «искусство» он понял по-своему. Но выразить мысли напрямую не хватало ни смелости, ни наглости. Авторитет преподавателя был и остаётся весомым. Даже для бывшего студента. Даже если преподаватель бывший.

Едва уловимая аура всегда будет давить на человеческое подсознание, в которое годами вбивали: преподаватель выше любого, ибо в его власти как помиловать, так и наказать.

– Тебе будет неинтересно. Таращиться на человека, застывшего в одной позе на три часа – это такое себе зрелище. Оно вызывает интерес только у художников. Но те загружены мыслями, как правильно разместить фигуру на полотне и как составить композицию… Нет, Карл, всё гораздо прозаичнее, – добавила я, увидев, что он собирается возразить. – Даже обнажённое тело воспринимается с тем же восторгом, что и чашка на столе.

Студент захлопнул рот и скривил губы. Похоже, мысль о работе натурщиц потеряла для него всякую привлекательность. Он задумчиво помешал ложкой в чашке, а потом вполне серьёзно произнёс:

– Знаете, вы правильно сделали, что уехали. Вам не место в Приморске. Красивая и умная. Рад, что изменили свою жизнь. Хотя немного удивлён, что решили стать натурщицей.

– Почему же? Сам же сказал, что я красивая.

Он неуютно заёрзал и принялся разглядывать свои ладони.

– К тому же сложно отказаться, когда работу предлагает такой известный художник, как Дан Ларанский. Другие натурщицы отдали бы многое, чтобы оказаться на моём месте.

– Ларанский? Дан Ларанский, художник? – Карл вдруг поднял на меня потемневшее лицо. Его взгляд сделался тяжёлым и пронзительным, отчего в животе завязался неприятный тугой узел.

– Что-то не так с Ларанским? – настороженно спросила я.

Пальцы нервно скомкали салфетку. Глядя на мрачное лицо Карла, чутьё вежливо подсказало, что лучший способ перевернуть ситуацию в свою пользу – прикинуться наивной.

Он нахмурился и вздохнул, как будто сожалея о моей недогадливости.

– Думаю, вы слышали о том, что у Ларанского недавно умер двоюродный брат, Эдмунд.

Я медленно покачала головой. Каждое слово сейчас могло сыграть как против меня, так и выудить из бывшего студента информацию к размышлению. Похоже, что Дан находился под подозрением, но связать убийство с именем известного художника у меня не получалось. Уж не потому ли Дан так прохладно отнёсся к новости об убийстве, что сам догадался, что подозрения могут коснуться его?

– Слышала, – помолчав, задумчиво произнесла я. – В интернете писали хвалебные статьи о том, кому и как помог Эдмунд. Да и какое оказал влияние на людей в целом. Что ж… Про богатых людей всегда пишут удивительные некрологи. Аж удивляешься – как такой замечательный человек и прожил тихую и непримечательную жизнь? Прямо Робин Гуд современного мира. Писали, что он скончался в результате внезапной остановки дыхания. Его, кажется, обнаружила в постели собственная жена.

Карл улыбнулся, но глаза оставались холодными.

– Смерть Ларанского вызывает много вопросов.

– Например?

– Я не могу вам всего рассказать. Есть тайна следствия…

– Карл! Дан – великий художник. Он создаёт картины, которым нет равных. И я не поверю, что он хоть как-то причастен к смерти своего брата. Даже возникают вопросы.

Карл развёл руками и откинулся на спинку стула. Его взгляд смягчился.

– Чужая душа – потёмки, – неопределённо отозвался полицейский. – Вы сами говорили, что человек может оказаться кем угодно. Внешность крайне обманчива. И следует смотреть на поступки людей, а не на их слова… В любом случае, госпожа Романовская, я бы попросил держаться от него подальше. Дан Ларанский – мутный человек. Не хотелось бы, чтобы вас впутали в неприятную историю.

– Боюсь, я уже втянута. Последние три месяца я работала с Даном. А, значит, рано или поздно меня могут вызвать на допрос. Давай так, – предложила я, глядя, как губы Карла скептически стянулись в узкую нить. – Я тебе рассказываю, что знаю о Дане, а ты мне – о смерти Эдмунда.

– Всего рассказывать не имею права, госпожа Романовская. Только в общих чертах. Вы первая.

Я довольно улыбнулась.

– Я познакомилась с Даном три месяца назад в его галерее. Она находится недалеко отсюда, в Богемском уголке. Тогда же примерно и начала с ним работу. Что касается Ларанского, то он производит впечатление вежливого и рассудительного человека, который полностью погружен в своё дело. Должна отметить, что у него были весьма тёплые отношения с Эдмундом. Ссор и конфликтов между ними не было. Во всяком случае, на моей памяти. Вообще, Дан – неконфликтный и спокойный человек. Так что, мне кажется, подозрения необоснованны.

Карл мерно, едва заметно покачивал головой в такт моим словам. Мне даже показалось, будто мысленно он согласен со мной. Но стоило замолчать, как полицейский положил ладони на стол и подался вперёд. В глазах мелькнуло подозрение.

– Это всё?

– Всё, что я знаю.

Он задумчиво почесал пальцами подбородок, а потом провёл ладонями по лицу, как будто стряхивая невидимую паутинку.

– Эдмунд Ларанский действительно умер от внезапной остановки дыхания, – сказал Карл, пристально глядя на меня. Показалось, что он пытается просканировать меня, уловить малейшее изменение в моём лице. – Её спровоцировала передозировка морфина, который покойный принял незадолго до своей смерти.

– Эдмунд страдал от онкологии, – я небрежно повела плечами. – А морфин, насколько мне известно, является одним из сильнодействующих наркотических анальгетиков.

– Верно. Но вскрытие показало у Эдмунда дозу в три раза превышающую максимально разрешённую.

– То есть его отравили?

Карл кивнул.

– Но при чём здесь Дан? – непонимающе нахмурилась я.

– Накануне своей смерти Эдмунд поссорился с Даном и пригрозил исключить его из завещания…

– Подожди, – я перебила полицейского. – Какое завещание? Насколько мне известно, у Эдмунда резко наступила ремиссия. Он сам мне говорил об этом.

– Тем не менее это не отменяет того факта, что Эдмунд составил завещание. Кстати, когда вы его видели?

– В усадьбе Ларанского незадолго до дня рождения Эдмунда. Он ещё ворчал на своего слугу, что тот ходит по пятам и не даёт спокойно побыть одному.

– То есть вы были знакомы с Эдмундом? – удивился Карл.

– Знакомы – громко сказано. Я видела его всего раз. Да, болезнь его сильно изменила. От человека остался один только скелет, обтянутый кожей. Но Эдмунд радовался, что у него началась ремиссия. Он говорил, что такой шанс даётся один на миллион. Но даже если бы Эдмунд исключил Дана из завещания, тому не пришлось бы голодать. Его картины расходятся на аукционах за миллионы. Так что не думаю, что это могло послужить причиной.

– Люди убивают и за меньшее, госпожа Романовская. Я имел возможность убедиться в этом на службе. Всё же я прошу вас быть осторожнее с Даном Ларанским.