В августе особенно маетно. Когда яблоками пахнет и дымом из дымниц посадских. Наглядеться на это небо – жизни не хватит. Что делал я в жизни своей, Господи?

Смотрел, да оказалось мало! И жизни самой – мало.

Руки выпростаешь – тянут. Иной раз думается, ангелы – вверх. А оказывается – вниз.

Сыном быть хотел Тебе и миру, что сотворил Ты.

Не рабом.

Воином быть хотел Помазаннику твоему.

За это ли плачу?

Закат только-только распластался над Белым озером, а прозрачный месяц уже выглянул и начал плутать меж крестами Успенского храма. Брежно¹ поддевая рогами тонкие прозрачные облака и пугая своим внезапным появлением суеверных.

Тревожным казался вечер. Небо – будто тлеющими углями кто засыпал. Тронешь – зашипят, задымятся, обожгут.

Зазвучали приозёрные заросли стрекотанием, зашуршали от ветра. Августовский день выдался солнечным, жарким, сморил всё живое. Но к вечеру Белое озеро покой потеряло. Волны шумно обрушивались друг на друга, облизывая берег тёмно-синей, почти чёрной водицей. Оставляли на каменистой земле мутные разорванные водоросли. Хоть и запахло непогодой, но не менялся привычный ход вещей. Замолчали с последними лучами заката визгливые горобцы², одинокая выпь закричала, тугу нагоняя на рыбаков.

Если бы захотел случайный путник, али житель местный с высоких холмов северного посада разглядеть, что происходит здесь, в укромном низинном уголке у Белого озера – глаза бы проглядел, а не смог. Да и не стремился сюда добрый человек после захода солнца. Ни разбойников, ни татей ночных страшился честной люд. Нечисти полуночной и то не боялся. Чего её, дурную бояться? От нечисти защита – молитва хорошая, слово Божие. Своих же боялись.

Узкую, поросшую ежой и сыпучим ржаником дорожку, что вела сюда от местной тюрьмы, в которую время от времени свозили опальных людей и царских изменников из града столичного, местные прозвали «безвозвратной». Онде³ чертями детей непослушных пугают, а местных – тюремщиками, столь непохожими на холёных столичных катов.

Страшные угрюмые мужики то и дело сновали по этой дороге, особливо после наступления темноты. Даже не отай, открыто – точно добрым божьим промыслом занимаются! Хотя от промысла их, жители прибрежных посёлков седели раньше срока. А мнихи, спокойные по северному, не раскидывали в этой части озера рыболовные сети, опасаясь улова после которого молиться придётся усерднее.

Последние дни затишье стояло. Дремала захудалая обитель, при которой нечастные и проклятые находились. Название обители людская память для потомков не сохранила. Да и зачем? Ежели при виде острожных стен и тогда осеняли лоб крёстным знамением, в глубине души понимая – толку не будет.

Нынче – тишина вокруг озёрная. Даже криков, что обычно можно было расслышать сквозь ветряную немоту, не доносилось. И мучителей людских никто не видал ни в городе, ни на берегу.

Лишь этим вечером камышовую солёную тишину нарушил навязчивый скрип телеги. Вспугнув стайку поток, клюющих у обочины ржаник, худая лошадёнка, почти до костей прозрачная, заржала, телега остановилась. Тут же получила кнутом от раздраженного возничего.

Он потрепал рыжую густую бородку, всмотрелся в бесконечную озерную даль, словно просчитывая что-то в уме. Оставшись довольным своими измышлениями, обернулся, сердито окликнул тех, кого вёз:

– Слезай! Прибыли.

В телеге завозились.

Старик зевнул, с ворчанием потёр затёкшую поясницу и ногой, растолкал человека, что забился в самый угол, где навалена душистая солома.

– Меркушка, подымайса…

– Не сплю я – раздался молодой голос – С таким грузом поспишь разве? Это вам, всё одно. Хоть репы мешок, хоть…

– Помолчи! Одна звяга⁴ от тебя, остолбень.

– А ты что хотел, Спиридон? Что я вас по всему Белоозеру катать буду? – хмыкнул рыжебородый возничий – Живее дело делайте и разойдёмся. Мне утром в столицу выезжать, светлому князю объяснять, как же так вышло. Поблагодарите, что без ваших имен обойдётся. Да не мерекайте, что об вас пекусь. О себе. Мне помощников нынче новых искать – хлопоты лишние. Тем паче, здесь одни мнихи, дьяки, пьяницы и рыбаки. Никого путного. Из столицы привозить? Кто сюда захочет? Уж сколько раз сбегали. Ищи их потом…

– А вышло что? – тот, кого возничий назвал Спиридоном, слез с телеги – В воду сейчас сбросим и дело с концом. Найдёшь что сказать, Григорий Лукьяныч. Первый раз что, ли?

Мужичонка попытался всмотреться в грубое лицо возничего. Недовольный, злой, но песочные желтоватые глаза – немы. Темнил что-то, столичный гость. Допрежь не случалось чтобы так серчал, будто к праотцам отправили не отверженного Богом шлынду, потерявшего всё что имел, а важного кого. Тюремщикам нынче объяснял, как «робить надо», так две палки о хребты поломал. Скулёж на весь острог. С чего осерчал? Раз темнит, значит лишнюю монету можно выпросить, ежели с умом подойти. За молчание дорого дают.

– Искать будут? Тех, кого к нам присылают, таких уж не ищут, не дозываются. Семья-то была него? Всё батюшку перед смертью звал да девку какую-то в темноте выискивал…

Спиридон замолчал, словно что-то вспоминая.

– Помешался видать.

–Такой раз – точно первый – подумав немного, ответил возничий – Дай Бог, чтобы последний. Семья была. В наказанье такая семья даётся – он отмахнулся – Всё у него было. Слишком много и всё не по заслугам. С другими делиться нужно. «Найдешь, что сказать» … Экий ты умный, Спиридон. Всё – то у тебя просто. Не то, что у нас, грешных.

Возничий покинул место, обогнул телегу, заглянув в неё. Цепко ухватил крупными мясистыми пальцами тяжёлый вытянутый тюк, обёрнутый мешковиной. Потянул поклажу из телеги.

Спиридон суетливо присоединился. Негоже ворон считать, когда господа робят. Зло окликнул Меркушку, который молча продолжал сидеть в телеге, обхватив колени и старался не смотреть на поклажу.

– Помогай давай! Расселся, как невеста на смотринах.

– Уйду, хватит! – внезапно прошептал юноша, вцепившись пальцами в борта телеги – Надоела работа проклятущая…Поганым себя чувствую!

Спиридон гнусно хохотнул.

– Ну, иди, иди. Прямо сейчас иди. Куда уйдёшь, сукин сын? Токмо языком умеешь болтать и другим языки отрезать!

– Провались ты – прошипел Меркуша – Я много чего умею. Меня батюшка всему учил!

– Свар не устраивайте! – вмешался возничий – До ночи шимарить намерены? Уеду, хоть убейте друг дружку.

Спиридон, в порыве выслужиться, особливо после той грозы гневливой, что над головой пронеслась, чудом его не задев, сильнее потянул тюк на себя. Но не удержал, подводили уж руки. Лета-то почтенные. Силушка не та! Повалил груз на землю, грязно выругался.

– Нет, подумать… Чертовщина какая-то, прости Господи. Барчук-то тонкий был, да лёгкий, что молодняк берёзовый. Кажись, пальцем тронь, сломается. В чем душа держалась, откуда только злость звериная?! Все зубы на нас глядючи сточил в крошево. Потом кровушки сколько вылилось! – Спиридон перекрестился не то, чтобы богобоязненно, скорее по привычке – От еды сколько дней отказывался… Ещё легче должен был стать. Помирал, на отрока годков шестнадцати схожий, прозрачный весь. А словно камения тащу. Меркушка, ты кого замотал-то? Не перепутал? У нас вчера трое покойников было, так другие двое – потяжелее. Ничего тебе поручить нельзя, сколько тебя, межеумка, ни мордуй!

–Того, кого надо замотал – огрызнулся юноша – Ты один умный?

–Так вы его ещё и не кормили? – нахмурился возничий.

– Сам, он! Сам! Сам! – испуганный тем, что звякнуло металлически в голосе столичного гостя, воскликнул Спиридон – Горделивый был. За гордыню сами знаете плата какова, грех страшный! Что на том свете, что на этом. Брашно⁵ наше, видать, не по нраву пришлась! С блюд золочёных, видать, яство принимать привык. А где ж… Где ж мы ему тут яства-то возьмём, вкупе с блюдами?

Спиридон ехидно оскалился.

– По-хорошему с ним думали поступать, как велено. Так он в первый же день Ивашке голову миской расколотил. Вот как!

Возничий сжал кнут на поясе. Захотелось снять, да хлестнуть по морде побольнее. Презирал он зверенышей этих ещё сильнее царских изменников и охальников, с коими его разделяло пламя Пытошной избы. Те хоть за своё стояли. Кто за что. А эти чего чужим мукам радуются? Он им монету звонкую за работу платит. Делай дело, да не рассуждай много, особливо, ежели Господь способностей к хитросплетениям мысли не дал. Так нет же. Как ни приедет, так со своими разумениями набрасываются.

Спохватился столичный гость. Руку от кнута отнял. Положил на собственную щёку, точно зубная боль одолела. Вспомнил, что сам не лепше, да и участие своё в случившемся тоже припомнил. Но успокоил сам себя быстро.

«Моё дело – малое. Тоже приказы исполнять, я человечишко подневольный»

Лукьяныч обернулся в сторону Белого озера. Вспыхнуло цветом клюквенным солнце, воду окрасило. Да не впервой всё это видеть, а маята такая, будто черти смертушки Лукьяныча решили не дожидаться. Навалились нынче всем гуртом.

Закричали дурным голосом чайки. Углядели в воде добычу. Всё никак не уснут прихвостни бесовские.

«Да чей приказ нынче-то я исполнил? – подумал возничий, находясь в той растерянности, которой верный пёс государев не помнил с юных лет своих. Тёмные глаза Иоанна вспомнились, когда посылал разобраться, что к чему. Ох и страшны были глаза эти. Погибель так смотрит. А как приехать и доложить, ещё страшнее станут.

Вспомнилась и длань с перстеньком фряжским, басурманским. На перстеньке зверь диковинный, Григорий таких не видывал. Тоже фряжский. Лошадь – не лошадь, коза не коза. Рог один, изо лба растёт. По разумению Лукьяныча – забава нечистая, дьявольская, да кто он такой чтобы знати указывать, что на себе носить, чем себя украшать? Кольми паче длань высыпала перед ним мешок золотых.

– Хватит? Подсобишь, голубь? Избавишь нас от напасти и позора, почёт тебе. Не избавишь…

–Не пугай – рявкнул Лукьяныч. Стукнул кулаком по столу так, что деньги на пол посыпались.

Зазвенели, раскатились по горнице. Сразу видно – поганые деньги, хоть и с улыбочкой добросердечной принесли. Брать ли?

– Сам напугать могу – он поднял на собеседника пьяный взор. Глаза в красных прожилках все. Несколько ночей без сна. Молчаливо и мрачно сжал несколько монет в кулачище, просыпая остальное. Другой рукой – бачовку с дурным хмельком. Вдруг отшвырнул оставшиеся деньжата. Попятился гость ночной.

– Зачем тебе? Никого из них больше не увидишь. Никто из них твой покой не обеспокоит. Дурь. Блажь. Забава сучья! Виданное ли дело? Пропятого с креста снимать, чтобы добить! Дело уж сделано. Плохо ли сделано?

– Поднимется! Живуч. Везуч. Гадёныш. Падаль худородная. Мало, Григорий? Ещё будет. Три мешка. Тридцать три! Сколько надо? Собственными руками добил бы, да…

– Да не для белой кости чёрная работёнка? – хмыкнул кат, отхлебнув хмельного – Так? Для того все к Лукьянычу и ходите. От государя-батюшки до шельмы боярской… Для того Лукьяныч вам и нужен в то время, когда за спиной на все лады костерите – он жутковато улыбнулся – Что бельма пялишь? Худородный, говоришь, гадёныш был? А то я не знаю…князюшка, какого ты о нас, обо всех мнения. Я местом того гадёныша меньше. А то и двумя. Но приполз ты ко мне князюшка на четвереньках, средь ночи…чтобы о помощи просить.

– Григорий…

– Помолчи!

Лукьяныч рукавом утёрся, не сводя взгляда с побледневшего гостя. Пришёл… Страшно, а пришёл. К нему, к Гришке "худородному"… Сам, поди, делать ничего не привык. Жар чужими руками лучше загребать. А кости ломать – тем паче.

С грохотом бачовку опустил на стол. Далеко плёвое дельце шутошное зашло. Не так оно Лукьяновичу представлялось. Куда уж дальше? Сами по лезвию прошли, едва курячьи шеи свои не посворачивали. А собеседник ещё дальше завести хочет.

Первый раз тогда ничего не понял Григорий Лукьянович. Что делал, зачем? Для кого? И деньгам не рад. На что ему эти деньги за гробом-то? Невесть как окончится, когда перед государем юля, отчитываться будет, сочиняя точно вшивый бахарь.

– А вот постригусь! – тихо, но с остервенелой уверенностью прошипел Меркуша, вернув Лукьяныча из его тяжких дум обратно – Постригусь, как батюшка мой хотел, видал я вас всех!

Юноша спрыгнул с телеги. Спиридон громко расхохотался. В прибрежных кустах закричала разбуженная утка. Взметнулась, покружила немного и опустилась обратно.

– Работай дурень! Ты ли монетки звонкие и лёгкие, на крест пудовый сменяешь? Через два дня обратно к нам вернёшься.

– К вам – не вернусь – отрезал Меркушка – По миру пойду. В разбойники попрошусь! Нехристи, а всё честнее…

– Пошевеливайтесь – рявкнул возничий – Мешкоту не устраивайте. Лясы точить приехали? Меж собой потом разберётесь, кто куда пойдёт. Я тут с вами до ночи торчать не намерен. Не затем ехал. Тащите к лодке! Вы лодку –то хоть приготовили?

Спиридон и Меркуша, один с ворчанием, другой с бормотанием, отдалённо похожим на сбивчивую молитву, ухватили тюк и потащили к берегу. Земля под ногами захлюпала, оказалась мягкой и скользкой. Одна из верёвок, которыми был перемотан груз, разболталась, развязалась, недалеко от воды окрутила точно змея, ногу Спиридона. Мужик оступился, зацепился за что-то похожее на корень, выронил свою часть поклажи, толкнув при этом и Меркушку. Заголосив, более от испуга, заскользил, сорвавшись с невысокого берегового изгиба спиной на камни.

Меркушка вслед за ним расцепил руки, выронил то, что нёс, попятился к камышам. Тюк шлёпнулся у самой воды.

– Дроволомы чёртовы! Псы поганые! – заорал возничий, но всё – таки кинулся не к поклаже, а поднимать голосящего от боли Спиридона.

– Вот нечистая сила! – запричитал тот, ухватившись хватаясь за возничего. Так вцепился, что и его чуть не повалил – Неладно что с вашим барчуком! Как прибыл сюда, так из рук всё валится! И помереть-то нормально, как люди, не может! Чёрт приблудный…

Меркуша и взгляда не бросил на повредившегося старика. С трудом ненависть скрывал. Не пытаясь унять сбивчивое дыхание своё, он во все глаза глядел на упавшую поклажу. В страхе попятился, наступил в воду, по щиколотку увяз в песке.

Угол мешковины оттопырился, явив перепуганному юноше то, что когда-то было человеческим лицом.

Красивым или безобразным, ныне определить никто бы не сумел. Но Меркуша это лицо помним. Сам же первым и ударил после презрительного и высокомерного плевка их нового пленника. Бил с остервенением, со звериным удовольствием, старясь всё больше по лицу, пока не испугался. Чего именно, сам не понял. Даже после первых ударов, сплёвывая кровь, пленник смотрел насмешливо, дерзко, точно до сих пор у царских покоев первым человеком стоял.

Подавая раскалённые щипцы Спиридону, недолго Меркушка наслаждался криками высокородного выскочки. Странным этот их пленник был – нарушал привычный ход вещей одним своим присутствием. Не преувеличивал старик – всё с ног на голову перевернулось. Не часто таких привозит Лукьяныч, али остальные царские посланники.

Ныне, в мреющем свете, наполненном алой закатной пылью, что кружила над Белым озером, похожая на пепел, можно было разглядеть лишь кровавое месиво и широко раскрытые остекленевшие глаза.

– Кажись, спину скрутило – жалобно стонал Спиридон. Не в состоянии отцепиться от Лукьянича, едва не повис у него на плече.

– Сюда мертвеца везли, отсюда опять повезем – вздохнул возничий.

– Дурно барин заживо хоронить! Я своё еще не исходил.

– Исходишь! Скоро исходишь. Думаешь, тебе большой срок отмерян, коль так работаешь? Прибить бы тебя – процедил сквозь зубы Григорий Лукьянович – Прямо сейчас и дело с концом – он зло замахнулся на старика.

– Куда мне такому плыть? – дрожащими губами процедил Спиридон. Держась за спину, тяжко причитая, отпустил возничего, доковылял до мертвеца, не смущаясь ничем, опустился рядом на траву.

– Там же грести надоть…

– А что мне одному плыть?! – возмутился Меркуша – Как сбрасывать –то?

– Мне что ли с тобой? – рявкнул Лукьяныч – Где это видано, чтобы царский человек за холопов их работку делал?! Я и так с вами вошкаюсь больше чем с дитями своими. Соромно! Ты на меня, малец, волчонком не гляди. Благодари Спиридонку. Робь на двоих вас рассчитана была.

– Дык потонет он – запричитал Спиридон – Тело – то сбросить надо… А ежели лодка перевернется? Ох, сила нечистая!

Старик едва не плача стал раскачиваться, оглаживая себя.

– Не моя забота – отрезал Лукьянович – Кто из вас потонет, кто шею свернёт – мне дела нет.

Меркуша, почти смирившийся с участью своей, поискал взглядом, припрятанный возле камышей рыбацкий ботник.

На мертвеца он старался не смотреть, но та самая нечистая, про которую голосил Спиридон, толкала оборачиваться снова и снова.

Большие, широко распахнутые глаза с нечеловеческим ужасом взирали на Белозёрское небо, отражая бледный алый свет. Это были глаза живого человека. Покойник следили за огненно-багровым кругом. Ещё мгновение и улыбнётся, приветствуя новую ночку в своей жизни. Приподнимется на локтях, оскалившись, да плюнет как прежде в своих мучителей.

– А он точно того… – даже видавшего виды Спиридона, передёрнуло.

– Что того? – переспросил Григорий Лукьянович.

– Точно помер?

– Да хватит уже, божевольные! К бабкам что ли местным постучитесь, олухи. Пусть они вам взваров каких дадут.

Возничий, раздраженно шагнул к покойнику, ухватил верёвки, собираясь всё вернуть, как было.

– Что-то ты старик, сегодня как пьяный. Ни тебя, ни Меркушку не узнаю. Такой придури николи от вас не случалось.

– Григорий Лукьяныч – так ведь… Всё –то у нас нынче особенное – Спиридон улыбнулся широко, показав гнилые зубы – Мерекаете, вы сами на себя шибко похожи? Церемониться с покойничком не велели. Сами! Запамятовали? А теперь охаете, ахаете, да пляшите вкруг него. В скудельницу положить и землицей сырой засыпать как положено – не схотели. Как тати ночные крадёмся, соромно, ей Богу.

Почесав затылок и продолжая растирать ноющую спину, мужик прикидывал – нет ли кова⁶? А если есть, то опять же, монетку лишнюю с Григория Лукича взять можно за молчание. Григорий и раньше за их работёнку платил хорошо. А нынче, видать, случай особенный.

– Не твоё дело собачье.

Возничий наклонился над телом. Ухватив угол мешковины на мгновение замер. Глаза смотрели и обжигали пострашнее всех тех пыток, что приходилось наблюдать изо дня в день. По совести говоря, всё что происходило в Тайницкой башне московского кремника, давно уже наводило на Григория скуку.

Случайный яркий луч закатного света, не последний на земле, но последний для этого человека, скользнул по лицу. Осветил слипшиеся ресницы. Из глубины зрачков, как показалось Григорию Лукьяновичу, поднялся голубоватый отсвет. Напомнивший ему о временах не столь уж далёких и не таких уж плохих. Нынче времена похуже настали. Для всех. Для самого Григория тоже.

Вместо того чтобы завязывать, возничий размотал мешковину сильнее – убедиться. Глупо, так глупо, что выругался на себя мысленно. Самыми распоследними, да грязными словами. Такими словами на изменников и холопов не плевался. Точно не кат государев, а попёнок малахольный, дьячок помешавшийся. А всё ж проверить надо. Привиделось, значит. Григорий зажмурился, встряхнул головой. Рана на груди, что виднелась через исподнее, пропитанное кровянистой застывшей жижей, никуда не исчезала. Да, вот она. Как и было. А куда денется? Прошлого не воротишь.

Из раны рёбра торчали. Не выжил бы он. Глупо и думать. Одно суеверие и суета.

На всякий случай Григорий Лукьянович снял с пояса нож, поднёс лезвие к тому, что раньше называлось губами. Лезвие ожидаемо не запотело – сверкнуло прежде чем Григорий обратно в ножны сунул.

Но навязчивая оса жалила где-то внутри, под рёбрами. Выполнять последнее, что должно было теперь с телом сделать, возничий не захотел, ровно, как и оставаться рядом с покойником в последний момент.

Распрямившись и отряхнув колени от песка, велел:

– Завязывайте.

Меркуша уже хотел приступить к делу, надеясь побыстрее от этого дела избавиться, но Спиридон оглушил его восторженным восклицанием:

– Святые угодники! Экая вещица!

Забыв про боль в спине, тюремщик с огромным трудом, но охваченный лихорадочной радостью, наклонился над покойником и небрезгливо пошарив пальцами по окровавленной ключице, вытащил мощевик – энколпион. Гайтан, на котором висел крест от натяжения мгновенно лопнул.

– Богато – прошептал Меркуша.

Крест и вправду отличался прекрасным литьём, словно умелый розмысел сотворил и явно был не простым – из дорогого металла, да каменьяни разукрашенный.

– Вот дурень, Меркушка. Когда покойника обряжал, как не заметил? Как мог пропустить? Такая вещь сейчас бы костоголовам досталась бы!

– Положи, где взял – внезапно рявкнул возничий.

Спиридон растерялся и разозлился. Договор был старый, уж много лет действовал, покуда Григорий Лукьянович привозил в местную худую темницу тех, кого Боженька забыл. Все приглянувшиеся вещи, вне зависимости от ценности, позволял забирать. Работёнка-то чёрная. Себе ничего не оставлял. Ему и так хватало.

Вот откуда мощевик -то возник? Всё же отобрали. Чудеса.

– Это я… Принёс – после недолгого молчания ответил на очевидный, повисший в воздухе вопрос Григорий Лукьянович – Положь, говорят – повторил он.

– Уговор дороже денег – напомнил Спиридон.

– Тьфу, ты ж пакость – выругался Меркуша – То ж не перстень, не деньга. Спиридон, ты ж старый уже! Завтра помрёшь, а руки грязные. О душе подумай. Я-то своё еще отмолить успею, ежели Господь сжалится. А ты?

– Замолкни – рявкнул на юношу Спиридон.

– Это если денег вместо уговора не платят – протянул Григорий Лукьянович – А я тебе больше уговора дам, раз так вышло.

– Чудны дела твои Господи! Не вы, ли Григорий Лукьянович, водице и днищу адскому тело и душу отдаёте? Ни погребения человеку, ни отпевания – не по-божески. У нас пленников как псов закапывают, а всё ж… Батюшка приходит! А Вы…

– Верни – добавил Григорий и первый раз за долгую службу, Спиридон услышал в его голосе что – то похожее на просьбу. Это окончательно склонило старого тюремщика к мыслям о наличии тайного умысла.

Григорию просить не по чину. Его удел кнутом, али палкой взмахнуть, позвонки пересчитать. Коль захочет, сам Спиридонка на месте этого мёртвого боярина окажется. А тут – почести какие! И это при том, что в общую яму бросать мёртвого, возничий отказался. Знать следы заметал. Не надо было Лукьянычу, чтобы кто-то прознал о том, что приключилось. Чего боялся? Концы ему, видите ли, в воду, нужны…

«Концы в воду – повторил про себя Спиридон – нечистое дело» – мужик потёр спину – Концы в воду? Чего боится-то псина рыжая? Чего другим людям знать не положено? Сюда ли, к нам ли, того барчука определили? Не в Кирилловскую ли обитель, куда таких белоруких и свозят?»

Спиридон шмыгнул, высморкался в рукав, бросил быстрый взгляд на бледного забусевшего Меркушу. Тот был последним, кто покойника живым застал. Да и частенько возле него последние дни околачивался. Будто дружка себе нашёл, баланда. Во-от, этот дружок его с толку-то и сбил! И без того межеумком был, а как речей вольных наслушался, совсем одурел.

То водички подаст, то ещё что. Спиридон знал, но не мешал в этот раз. Ему и самому нового их пленника жалко бывало. Сильно он отличался ото всех остальных, дюже надоевших. Иной раз чувство накатывало, похожее на болотную удушливую воду. Будто не человека мучают, а птице крылья ломают. По пёрышку выдирают. А птиц, в отличии от людей, Спиридонке всегда жалко было.

И ведь, немногим старше самого Меркуши. Только-только в силушку молодецкую вошёл. У Спиридона свои сынки такие. Все в столицу укатили, негодники, счастья пытать… В опришнину, какую-то, сказывали. Ни весточки уж более двух лет, словно в воду канули.

Но Меркушка вопрошающего взгляда не видел. Молчал, отвернувшись к озеру. Ждал покорно, что повелят.

Пока все трое растерянно стояли вкруг мёртвого тела, точно это первый покойник в их жизни, день окончательно начал гаснуть. Тени разбрелись по камышам. Ветер стал сильнее и холоднее. Равнодушно теребил уголки мешковины, шевелил волны и волосы мертвеца.

Глаза, напугавшие трёх мужиков своей живостью, всё также смотрели на небо, не веря в смерть.

Меркуша заметил выпавшую из связки руку. Тонкие прозрачные пальцы, с отросшими в заточении ногтями, словно перебирали песок. Некоторые из них сломали почти сразу, как несчастного привезли. Когда пришло время снимать дорогие перстни.

Меркуша ощутил, как рубаха прилипла к спине, перекрестился испуганно.

Спиридон, ощущая какой-то суеверный, неведомый ему доселе страх, также, как и Меркушка, стараясь не смотреть покойнику в глаза, вернул энколпий назад. Небрежно положил его на ключицу – единственное не разодранное на теле место. После, махнул рукой, призывая всех докончить работу, но вместо внятной речи – застонал. Боль в пояснице стала сильнее.

– Пора тебя менять Спиридон – разворчался возничий. Сплюнул раздраженно, отложил суму и сам помог Меркуше накинуть мешковину и замотать как надобно. Или почти как надобно. Руки не слушались, работа в этот раз не спорилась, да и стоило ли стараться?

– Потащили – Григорий Лукьянович ухватил перемотанное тело в районе ног, Меркуша – верхнюю часть туловища.

Спиридон, прихрамывая, побрел за ними по берегу, пытаясь давать дельные советы.

– Без тебя обойдемся – обозлился Григорий.

У самой воды все разулись, поскидывали обувь на песок. Босыми побрели к лодке, нос которой услужливо показался из-за камышей.

Пару раз покойник вырывался из рук, падал в тёмную водицу. Григорий, отвыкший за короткий срок от грязной работёнки, на все лады костерил помощников. Помощники мысленно костерили Григория, а вслух лишь бормотали молитвы, глотая и путая знакомые слова.

Как погрузили тело в лодку, Григорий повторил:

– Я туда не полезу. Хватит с меня. За что я вам оглоедам плачу?

– Дык…За крестик обещали – вкрадчиво напомнил Спиридон – Возместить.

– За крестик – передразнил Григорий – За робь⁷ я вам плачу, дурень, а не за крестик.

– Справлюсь – Меркуша забрался в лодку.

Спиридон вздохнул. Судя по выражению его лица, он мысленно уже попрощался с молодым помощником.

От огня Меркуша отказался. Хвастливо сообщил подельникам, что «видит в темноте, как зверь ночной», да и собирался управиться до темноты.

Подождав, пока молодчик усядется за вёсла, Григорий подтолкнул лодку. Качнувшись несколько раз, она легко заскользила.

Начинало потихоньку темнеть, но Меркуша стремился отплыть подальше. Знал, что пока темнота не густая, прозрачно-северная, смотрят на него с берега, следят за каждым движением. И только когда пришло понимание, что стал он для спутников всего лишь расплывчатым пятном, запыхавшийся гребец остановился.

Несколько минут сидел молча и неподвижно, оставив весла и обхватив собственное замёрзшее тело худыми руками. Затем выудил из – под одежды нож. Разрезав опять веревку, зажмурился, сунул руку под мешковину.

– Прости ты меня, Господи, не для себя…Не для себя…Ну?

Щупал наугад, но недолго. Вытащил тот самый энколпий, который лишь по случайности не соскользнул и не затерялся. Едва ухватил, зажмурился. Качаясь вместе с лодкой, несколько секунд не решался открыть глаза, затем потянул на себя. Вытащил испачканный кровью мощевик, сам весь измазался.

Молитва не давалась, даже звук собственного голоса пугал. Наконец Меркуша открыл глаза. Крест заблестел. Откуда появился странный свет, похожий на лунный? Тонкий молодой серп, разгуливающий по небу над самым высоким холмом Белозёрья, никогда бы не родил такой луч. Меркуша сжал мощевик в кулаке, затем вороватым жестом сунул за пазуху, да пробормотал холодными губами:

– Прости Господи… Я ж не для себя. Я ж не корысти ради, не ворую, не краду, лихого не думаю… Обетованье дал. Слышишь ли ты меня?!

К Господу ли обращался юноша, к мертвецу ли, сам Меркуша не знал, а может просто хоть чей-то, хоть свой пугающий услышать хотел. Уж больно стало страшно. Никто, конечно, не откликнулся. Лишь лодку качнуло сильнее на спокойной озёрной толще, будто сом какой днище боднул.

Какое-то время, переводя дыхание и жалуясь вслух на работёнку, что давно уже в тягость, Меркуша сидел на дне лодки рядом с телом, вдыхая солёный рыбный дух, поднимающийся от влажного дерева.

Только после этого потянулся к измученному покойнику, который в этот раз оказался смирным и податливым. Хоть и не сразу, несколько раз отчаянно удерживая равновесие, удалось юноше докончить робь. Сам несколько раз едва не последовал за покойничком, только святая молитва, да умелые руки остановили лодку, готовую перевернуться.

Вода долго принимать не хотела, несмотря на то, что Меркуша всё сделал по уму. Не первый раз делать-то приходилось. Бывало, поручения пострашнее заезжий столичный гость оставлял. Но нынче, как заметил Спиридон, всё происходило особенно.

Белозёрье не проснулось от внезапного тяжёлого всплеска. Много чего на своём веку повидал северный край.

Меркушка обессиленно лёг лодочное донце, чтобы перевести дыхание. Сил на обратный путь требуется много. Темноты он не боялся, но с берега потёк густой пенистый туман.

Рука сама потянулась к мощевику. Достал его, пальцами грязными растянул створки. От удивления приподнялся на локтях. Не того ожидал он… Искал силы святой для поддержки в это злую минуту, когда вода чёрная поглощающая чужое тело, словно поднималась в нём самом, готовая горлом пойти, кровь живую из вен вытолкать, тиной вонючей эту кровь заменить. Но вместо привычного, увидел в глубине свернутый колечком русо-огнистый локон.

– Чудно – Меркуша осторожно потрогал мизинцем.

Да и сам барин чудной был. Не нашёл Меркушка святые мощи, но в душе посветлело. Захотелось прямо сейчас налечь на вёсла и увести ботник как можно дальше от людей, что ждали на берегу. Сбежать. Впервые у Меркуши, который в глубине души даже хотел поменяться местами с этим человеком, цепляющимся за жизнь до последнего, цель появилась. Смешная для других, может, да не для самого Меркуши. Среди всего гнусного, поганенького, что ежечасно окружало и наваливалось дурнотой ледяных острожных ям, что-то светлое, согревающее надеждой выкарабкаться. Хоть кому-то пользу на этой земле принести.

От этого – сил прибавилось, хоть и не частицу святую обнаружил Меркушка в мощевике.

1. Брежно – бережно

2. Горобцы – воробьи

3. Онде – в ином месте

4. Звяга – пустая болтовня

5. Брашно – пища

6. Ков- злой, тайный умысел

7. Робь – работа