По дороге к манговому дереву

Часть первая

«Твоя жизнь важна! Пожалуйста, не отказывайся от неё! Ты прежде всего человек, а потом – мусульманка»! – вертится у меня в голове. Розетка в машине есть. Телефон неохотно набирает свои 16, затем 17 и 18 процентов зарядки. Тихонько перевожу свою мысль на французский язык, как будто уговариваю Джозефину – жить. Но позвонить не могу: несносный гаджет сразу выключится, если сейчас его включить.

Ещё полгода назад ничто не предвещало, что я буду переживать за девушку по имени Джозефина. И совсем не ожидала, что буду бегать по декабрьскому холоду, ища двух парней из Сенегала в тонких льняных одеждах. И не знала, что индусы редко пьют чай, хотя он у них растёт. Всё началось с одной встречи…

Есть легенда: если подойти к манговому дереву, можно поговорить со всеми членами своего рода. Ты почувствуешь, что все твои родственники, жившие задолго до твоего рождения – здесь. Теперь я уверена: в этой легенде есть доля правды. Иначе, как объяснить то, что случилось со мной за эти четыре года?

Манговое искушение

Над белой салфеткой – напряжённое ожидание. Две женщины затаили дыхание: одна – полноватая темнокожая уже не молодая, вся обвешанная бусами, руки – в браслетах из ракушек. Она держит платок, в который что-то завёрнуто и готова подбросить это. Другая – совсем молоденькая, европейской внешности с иссиня-чёрными волосами и синими глазами.

Глухой звук и лёгкий скрип: раковины моллюсков падают на белоснежную скатерть. Несколько ракушек в полёте ударяются друг о друга и разлетаются. В тишине этот еле уловимый звук кажется громким. Полноватая темнокожая женщина в белой одежде шумно выдыхает. Теперь она аккуратно складывает платок, из которого только что бросила ракушки, кланяется в разные стороны и внимательно смотрит, какой рисунок они образовали. Она глядит на них, как картограф – на маршрут.

Синеглазая женщина тоже смотрит на раковины, но растерянно: то, как они упали, ей ни о чём не говорит. Она бросает долгий взгляд на темнокожую гадалку. Та водит пальцем над ракушками, повторяя в воздухе очертания фигуры, которую они образовали на столе. И, наконец, произносит:

– Ваш путь будет лёгким.

Синеглазая женщина выдохнула. Её слегка качнуло: видимо, от напряжения она делала редкие вдохи. Гадалка продолжила:

– Вы приедете туда без препятствий. Будет штиль во время пути. Ты увидишь другую страну. Она покажется тебе красивой. Всё будет необычно. Ты ничем не заболеешь. И даже холод тебя не испугает, – она улыбнулась своими пухлыми коричневыми губами.

– Вы с мужем проживёте в этой стране ровно год. Всё будет хорошо. У вас родится дочь. А потом всплывет что-то из прошлого. Вы отправитесь туда, куда даже не думаете. Там вы столкнетесь с трудностями и разочарованием. Но сумеете выстоять. Вы будите всё время бороться за выживание. У вас не будет ни друзей, ни родных. Поможет ваша любовь.

Женщина с синими глазами благодарит гадающую, протягивает ей какой-то холщовый мешок и уже хочет уйти.

– Постой, – темнокожая женщина берёт её за руку. – Чтобы беды обошли вашу семью, возьми с собой цветок с дерева, которое стоит там, где вы сейчас живете.

Я просыпаюсь.

В тот год я оканчивала журфак. Я ушла на этот факультет с факультета французского и английского языков. Тогда казалось, что языки – это нечто обыденное: в моей семье ими занимались все. Мама преподавала в гимназии, затем в языковых центрах. Бабушка переводила. Я не видела ничего особенного в спряжениях глаголов и с опаской думала: однажды мне придётся встать у доски, чтобы навсегда, как мне тогда казалось, «зарыть все свои остальные таланты».

Журналистика – наоборот казалась мне землёй обетованной, полной неожиданностей. Но четыре года учёбы на заочном, практика в газетах и журналах открыли мне этот, когда-то вожделенный мир с иной стороны.

Факты без просвета: там врезались две машины, здесь кого-то убили, учёные вновь придумали способ очистить реки, но этот способ внедрят лет через 500, там сменился глава администрации. И так – с самого утра до тех пор, пока глаза не начнут слипаться, а улицы не заполнятся потоками огней, сверкающих на тёмном асфальте. И главное – пишешь ли это ты или кто-то другой, в этом почти нет никаких различий.

Реальность, вперемешку с наивным патриотизмом. «Жители столицы региона обеспокоены: сколько ещё будут расти цены на котельное отопление»? «Мы лучше Нью-Йорка»! – заявил сегодня мэр города на ассамблее». «Лучше Нью-Йорка!» – с таким хештегом выстроились сегодня жители на городской площади. Их уже сняли на камеру с вертолёта, чтобы показать всему миру. Это действительно докажет, что наш регион – самый передовой…».

Благо на самом факультете я чувствовала себя намного свободнее, чем в редакции любой местной газеты: можно выбирать любую тему диплома.

– Политические протесты в Бразилии, Чили, Венесуэле в зеркале местных СМИ? Вы уверены, что хотите писать диплом на такую тему? – декан смотрел на меня, положив ладонь себе на блестящую лысую макушку. – С чего вдруг?

– Я … люблю Латинскую Америку, немного читаю на португальском, испанском…, – я и сама до конца не могла себе объяснить, почему так хотела взяться за сложную работу на едва знакомых языках. И тем более, к чему это приведёт. В конце концов, декан дал добро.

И тем не менее, я так и не понимала, что буду делать дальше, после выпуска из университета. Быть журналистом? Но эта профессия виделась мне не иначе, как сплошной поток, где нет тебя. Я уже жалела, что ради этого занятия бросила учёбу в институте иностранных языков. Ещё будучи студенткой иняза, я начинала заниматься с детьми английским.

Время прошло, но меня ещё звали к некоторым ученикам. Раньше ходила и мечтала, как буду делать что-то «действительно важное». Но учась на журфаке, стала замечать, что с радостью бросаю новостную ленту и бегу к девочке, которой задали выучить текст. Или к мальчику, который из упрямства не хочет учиться читать и говорить.

Может, не надо было уходить из педагогической сферы? Ну и пусть бы я работала в языковых центрах, как моя мама. Там, в газетных текстах меня не было. А здесь, с девочкой или мальчиком проявлялась моя личность. Стоп! Так моё призвание – всё-таки быть учителем?

Заказы на экскурсии ещё поступали. Водя по городу туристов, я испытывала смешанные чувства: с одной стороны – ты вроде как слуга. И ничего с этим не поделаешь. С другой – именно так, как ты опишешь улицу и вот это здание в барочном стиле, вот так его и будут воспринимать.

А если меня ждали иностранные туристы, моё сердце билось быстрее, и я находила любой предлог, чтобы отпроситься со скучного новостного потока.

Меня не покидала мысль: может быть, мне всё-таки надо было доучиться в ин.язе и стать переводчицей, как моя бабушка. Но ведь если ты работаешь переводчиком, то, всю жизнь транслируешь чужие мысли. Твой голос – лишь дополнение к чужому голосу. Но… вот, когда ведёшь экскурсию – никогда не знаешь, что за людей встретишь. Это ли не интересно? Не то, что сидеть в редакции целый день, с потоком новостей, которые в сущности, повторяют друг друга.

Или нужно выбрать нечто другое? Вообще другое? То, что даже не пришло в голову? Я с нескрываемой завистью смотрела на художников, которые располагались с мольбертами ближе к реке или возле уютных зданий с каменными листьями на фасаде. Художник точно имеет право считать себя полноценным обитателем этого мира: он – тот, кто творит эту жизнь, повторяя её контуры.

Может, научиться рисовать и … ну её – эту журналистику вместе с иностранными языками? Пусть место словарей и стопок бумаг с многочисленными записями займут картонки. Пусть в доме запахнет масляными красками, акрилом и растворителем. Пусть в кухне сушатся кисти всех мастей и размеров. Но от художника во мне – только желание любоваться светом и тенями. Нет, меня не тянуло сидеть часами на холодном поребрике с карандашом или пастелью в руках. Хоть это и казалось чем-то притягательным.

Так в чём же искать смысл жизни? До окончания школы этот вопрос казался мне крайне простым: будь честным, добрым и помогай другим. Но, как оказалось, этого далеко недостаточно.

Так что же делать? Мама жила работой в школе. Бабушка с грустью вспоминала свою бытность переводчицей. Чем жить мне?

Увы, но чаще всего, я сидела без работы. Ближе к зиме и осени меня спасала подработка в магазине. Зимой я трудилась на распродаже новогодних игрушек, осенью – канцтоваров. Об этой части жизни мне точно не хотелось никому рассказывать.

В этом магазине, в кассе работала девушка, которая окончила университет. Вдруг меня ждёт та же участь? А ведь это грустно. Там, во время очередного базара я встретила её. Её звали Юлия.

Она уверяла, что имеет за плечами два высших образования. Но в последнее время переходила из магазина в магазин. Эта женщина всё время проводила в поиске денег, которые тратила на книги о непознанных явлениях.

Каждый раз, когда мы встречались с ней в центре города, она рассказывала, как познакомилась с очередным эзотериком. Он-то и поведал ей, зачем пришла на землю её душа! Эта женщина умудрялась носить одежду, найденную на ближайшей к дому помойке. И не имела не то, что постоянного места работы – даже профессии. Она уверяла, что ей легко общаться только с девушками, которым едва исполнилось 20 лет. Хотя её возраст неотвратимо приближался к пенсионному.

В тот год мне стукнуло 25 лет, а ощущения – вот это моя профессия, здесь я остаюсь – не появилось. Что делать, после журфака, я до сих пор не представляла.

Нет! Если я не определюсь с работой, стану такой, как Юля – человеком без почвы под ногами, без любви к какому-то делу. До окончания университета оставалось чуть меньше года. За это время надо было срочно определиться, кем же всё-таки я собираюсь быть, кроме как просто личностью! Может, и в журналистике для меня найдётся место?

В тот год мне меньше всего хотелось походить на «настоящую женщину». Я была уверена: отношения – точно не для меня! Я ходила в мятом свитере, покрытым шерстью моей собачки Радочки. Она – шоколадного оттенка, маленькая и похожая плющевую игрушку. Ушки напоминают бантики на первокласснице, а на груди – белая «манишка».

У меня в рюкзаке всегда, кроме блокнотов и того, что нужно для работы, жил какой-нибудь учебник: итальянского, испанского или португальского. Я носила джинсы и удобные ботинки. А ещё – брошку в виде дракончика (из эпоксидной смолы) – не для красоты, а талисман. Любимая причёска – скрутить волосы в пучок: для этого их даже не надо расчёсывать. На руке – два браслета: один – из деревянных бусин, другой – из рудракши.

Так я ходила по университету, в редакции, на репетиторство – помогать школьникам с программой по английскому языку. В таком виде проводила экскурсии для иностранных туристов. А когда мой ноутбук приказал долго жить, мне пришлось обосноваться в университетской библиотеке – писать диплом. Меньше всего в мои планы входило влюбляться. Это ещё зачем? Но он подошёл ко мне в библиотеке.

В тот год ещё была жива бабушка. И рыжий кот. Больше всего бабушка ненавидела тишину. Уже 11 лет она не выходила на улицу – травма шейки бедра должна бы приковать её к кровати. Но бабушка ходила на ходунках по квартире, включала телевизор, радио. Если включала газ, то так, чтобы пламя обжигало кастрюлю. Если воду – громко, чтобы поток лился, как водопад.

– Бабушка не кричит: у неё такой голос, – так мне говорили с детства.

– У вас такой поставленный голос! – восхищалась моей бабушкой одна знакомая. Да, этот голос наполнял всю квартиру, перекрывая собой телевизор чуть ли не на самой высокой громкости, радио, воду, газ – всё вместе.

Даже оставаясь неподвижной в самые последние месяцы своей жизни, она заполняла собой всё пространство: её голос, вещи, энергетика. Остальное – только прилагалось к ней: мы с мамой. Мама – с подносом, на котором – еда для бабушки. Быстрей, чтобы не остыло! Кот – телохранитель своей пожилой хозяйки. Собачка… Здесь каждый чувствовал себя только частью вселенной под названием «моя бабушка».

Всё в этой вселенной должно помогать ей. А она вела борьбу – чтобы не прекращать двигаться, не слабеть, не слепнуть, в общем – жить! Утром – схватываясь обеими руками за ходунки, повисала на них, как на турникете.

– Мама! Что ты делаешь?! Опасно! – вскрикивала моя мама, стоя на пороге комнаты с подносом еды.

– Я хочу жить! Я буду жить до ста лет!!! – бабушка заливалась смехом и начинала болтать ногами в воздухе, раскачивая ходунки.

То, что я влюбилась, мне стало понятно в поезде, по дороге из Казани, после волонтёрства на одних спортивных играх.

Поезд стал отходить от станции. Из-за стенки послышался голос пожилой женщины:

– А он мне – «моннан чыгарга»! Это значит по-татарски, езжай отсюда. И рукой – как отрезал, – она старательно выговаривает каждую фразу. За эти две станции от Казани пожилая женщина успела рассказать своим попутчикам о том, как в юности поссорилась со своим отцом. И как уехала с возлюбленным в пугающую, но такую обнадёживающую Москву. Как боялась вернуться и показать папе свою дочь. Но даже эта история не смогла отвлечь меня от человека, занявшего все мои мысли. Сколько я о нём думаю: две недели или месяц?

После той встрече в библиотеке он не показался мне каким-то особенным. Встреча в библиотеке… И теперь я готова расцеловать каждого, кто хоть отдалённо напоминает его. Вот этот дедушка с нижней полки – у него чёрные глаза (ещё не выцвели). Когда мой возлюбленный состарится, у него появятся такие же морщинки. А руки – такие тонкие запястья можно сломать!

– У меня лаваш с помидором. Бери, кушай, – дедушка протягивает мне хлеб. Армянский акцент. Тот, кто беззастенчиво поселился в моих мыслях тоже говорит с акцентом, но с другим:

– Пожалуйста, не говори по-английски: мне надо практиковаться, – его смягчённые гласные, подчёркнутая «о».

– Я бил в гостях у внучки, ей 14 лет. Она у меня високая, умная…

– А у меня нет дедушки…

– Умер?

– Нет. Просто… его и не было.

Попутчик невольно наклоняется в мою сторону. Взгляд. От такого взгляда хочется всё рассказать, не знаю, почему. И вот я уже говорю ему о нём. Его имя произношу, как нечто священное – Джаспер Ной Демба Тендаджи. Тендаджи – на суахили значит «тот, кто сотворит нечто великое». Демба – значит «дуб» и, по-моему, «сокровище». Он из Габона, но большую часть жизни прожил в США. А сейчас учится со мной в университете. Тема его диссертации – что-то об идеальной любви у Блаженного Августина.

– Он, наверное, на тебя налюбоваться не может, – дедушка наклоняется, извлекая на свет мешок: малина, – Кушай.

Поезд лениво приближается к полустанку. Стук тяжёлой сумки об пол: видно, кто-то займёт две верхних полки в нашем купе.

– Малина очень вкусная. Спасибо большое! И хлебушек. И помидор, – я всегда беспокоюсь: достаточно ли поблагодарила.

– Кушай всю! Не стесняйся.

– А я вот купила себе в поезд … манго. А теперь не могу разрезать. Давайте съедим вместе.

Поезд тронулся, в наше купе никто не сел. Манго… Когда Джаспер болел от нашей зимы, мне хотелось напомнить ему о Габоне. И я принесла ему этот бесформенный плод жёлтого цвета. С тех пор прошёл месяц. Теперь я покупаю манго себе, как сейчас, например. «Я соскучился», – пишет мне обитатель моих мыслей. «Некогда встречаться», «Ты мне веришь»? А как не верить?

Зелёный несъедобный плод перекатывается в прозрачном мешочке. Сделав надрез с большим усилием, не могу вытащить ножик: может, нож тупой?

– Вот, что я тебе скажу, – дедушка словно вспоминает что-то, – Не суди мужчину, как он тебе говорит. Суди по делам. Я это своей внучке говорю и говорил дочке.

Дела… Джаспер никогда не спрашивал, как у меня дела: ни по-русски, ни по-английски, ни по-французски.

– Никуда не годится. Только вибросить, – дедушка, не без усилий, выдергивает нож из манго: – Не ешь это!

– Попробую посадить…

– И где расти будет? У тебя дома?

Джаспер рассказывал о размерах мангового дерева. Как случилось, что, просыпаясь, я мысленно веду с ним диалог? Мне, которой хотелось наблюдать, как меняется светотень на деревьях, теперь важен только телефон – не упустить тот волшебный миг, когда его тонкие пальцы опять наберут это знакомое «скучаю». Он скучает. Но мы ходим в одно здание университета: наши факультеты в одной части здания, и мы могли бы видеться хоть каждый день!

Поезд подъезжает к станции. На тёмном экране высвечивается буква Н: значит, снова есть связь.

– Ты просил меня не писать по-английски, и я стала его забывать. Знаю, тебе некогда. Но, тем лучше. Нам надо расстаться, – чувствую, как немеют кончики пальцев. Поезд трогается, от этого толчка я касаюсь синего поля со словом «отправить». Через месяц мы с ним встретились. Мне хотелось пройти мимо него, сделать вид, что не узнала. Но… он подошёл ко мне:

– Память – это желудок души. Так писал Блаженный Августин, – Джаспер взял меня за руку и добавил по-французски: он не может забыть меня.

Мы снова стали встречаться. Я не собиралась никому об этом рассказывать. Не выкладывала наши совместные фотографии. Не делилась с друзьями: у меня никогда не было друзей.

Но уже через неделю, моя семья горячо обсуждала все подробности моей личной жизни. Нет, никто за мной не следил. Просто скрыть что-либо от бабушки – это как… Представьте, что идёте на прогулку и хотите не взять с собой собственную тень.

В тот день я вернулась позже обычного. Телевизор не собирался умолкать. Бабушка прибавила звук на пульте:

– Вести! Чего не смотрите? Обыватели! – она вздохнула, но тут же принялась ещё громче, чем телевизор, пересказывать всё, что слышала – как синхронный перевод. Правитель страны, по её мнению, говорил в такой же манере, как её папа. От этого злые антагонисты правителя становились ещё ненавистнее.

– Пусть смотрит, что ей ещё делать? – мама перебегала от бабушки – в кухню, с тарелками в руках. Плитки на полу в коридоре давно не держались. Они крепились как-то условно и наступив на них, можно растянуться во весь рост. Радочка не отставала от мамы, стараясь выхватить что-то из бабушкиной тарелки, полизать бабушкину коленку, подбежать к плите, потом – к двери: сообщить, что в подъезде – мужские голоса.

– Голова болит! Пусть выключит звук! – не выдержала я.

– Ты что?! Это вести, ей важно! – мама роняет кусок хлеба. Радочка съедает его с поистине космической скоростью. Бабушкин голос охватывает всю квартиру. Она не кричит – у неё такой голос!

Наконец, по телевизору в очередной раз доказали всю правильность того, что делает наша страна и весь абсурд того, что делают другие страны. Только после этого бабушка принялась жадно зачерпывать суп и макать хлеб в салат.

К слову, жадно – это про нашу семью. Кот жадно хватает еду, игрушку, даже луч солнца. Радочка жадно смотрит: что там едят за столом. Она знает девять цирковых упражнений. И все делает жадно. Бабушка жадно хватается за жизнь, мама – за иностранные языки, но ещё больше – за бабушку.

Переходя ко второму блюду, бабушка невзначай вспомнила: по телевизору рассказывали про актрису. Вот у актрисы действительно хорошая дочь! Не то, что здесь. Правда, дочь навещает эту актрису раз в месяц, потому что замужем. Да, и готовит она… Не то что эта еда – полуфабрикаты.

На этих словах она заплакала, а мама принялась чертыхаться: сколько ни старайся, всегда кто-то где-то для её мамы лучше, чем она.

Когда в доме наступила хрупкая тишина, бабушка начала как будто всхлипывать.

– Что случилось? – мама подбежала к ней, шаря по кровати, ища тонометр. Бабушка ответила не сразу. Там, в её семье, где она выросла, в семье с родителями все громко смеялись и разговаривали. Здесь – все молчат.

– Там у меня была настоящая семья, не то, что здесь. Здесь семьи нет, – грустно констатировала она. Да, бабушке одиноко, даже вместе с нами. Даже посреди разговора.

Но её надо отвлечь от этого одиночества. Любой ценой! Иначе мама станет вздыхать, собачка примется гавкать, кот…

Бабушка нашла тонометр на ощупь. (Как она ни старалась делать зарядку для глаз каждый день, слепота наступила). Мама надела бабушке манжетку на руку, сказала давление. Та нащупала лекарство в чемоданчике с розовой виньеткой по краям. Этот чемоданчик – мой подарок. Мама принялась вытаскивать нужную таблетку:

– Расскажи ей, что было в университете, что на работе. Ты видишь, она сидит дома. Так можно деградировать, – мама убрала лекарства в чемоданчик с виньетками.

– Одна только радость у меня – телевизор! – опять шумно вздохнула бабушка. Мама посмотрела на меня отчаянно: надо принимать меры:

– Мама, в Дашу влюбился парень! Он… Его кожа на полтона темнее, чем у Даши. Он сегодня назвал её сокровищем и принцессой!

– По таким словам сразу видно: это иностранец, – бабушка перестала вздыхать и словно пошла в наступление:

– Что он делает в промышленном городе? Он… – через минуту мне показалось, что произошло землетрясение: голос бабушки, надрывный, всеобъемлющий, словно звучал не извне, а изнутри меня самой.

– В новостях передали!!!

Бабушка стала надрывно рассказывать сюжет: русская женщина! Муж – норвежец!!! Он убил её! Потом – ещё три истории. Все с ужасным концом.

– Журналисты пришли к выводу: не надо нашим строить отношения с иностранцами! – бабушкин голос заполнил собой всё мыслимое и немыслимое пространство.

Мерно заработал тонометр. Мама понеслась в кухню, спотыкаясь о плитку. Запахло корвалолом.

– Журналисты сказали: выходить замуж за иностранца – всё равно, что заниматься экстремальным видом спорта. Ты же не катаешься на доске с горы, – проговорив это, мама бросилась к бабушке, как к грудному младенцу: корвалол, тёмный шоколад – помогает при низком давлении.

– Из какой он страны? – густой голос бабушки заполнил собой всё вокруг.

– Габон. Помнишь, во время Олимпийских игр, когда все спортсмены шествуют, из Габона идёт меньше всего людей. И ты ещё говоришь: оттуда только один бегун, я буду его поддерживать! – ответила мама. И добавила:

– В некоторых странах женщину могут наказать за неверность. Габон! Вдруг там живут всем племенем, и женщины только рожают?! Без медицинской помощи, без всего!

Мама с бабушкой ещё долго придумывали страшные подробности, что должно случиться со мной, если я продолжу знакомство с Джаспером. Собственно, о знакомстве с ним я и не собиралась рассказывать. Просто мама заметила, что я пришла домой, улыбаясь как-то по-особому и часто заглядываю в словарь французского языка. В словарь, в который в последний раз смотрела, когда училась в ин.язе. Наводящие вопросы и вот…

Они заговорили о том, как меня увезут навсегда без права вернуться к ним, в большой город, просто к горячей воде. Или ещё задолго до того, как я уеду, меня заберут спецслужбы за пособничество иностранному агенту. Бабушка предположила: Джаспер просто хочет завести семью здесь в России. А когда учёба кончится, он уедет и женится на родине. Тут же бросит меня.

У окна – холодно. Тёмное небо. Что-там: звезда или спутник?

Что-то беспокойно сжалось внутри. Я ещё раз вспомнила все подробности знакомства.

Юноша – цветок: руки – тонкие стебли. Вокруг курчавой головы – словно невидимые красные лепестки. Огромные, алые внутри, красные – снаружи. В центре круга – чёрные глаза – таким я видела его в своём воображении.

Он подошел ко мне в библиотеке, наклонился, благоухая тончайшим ароматом духов. Я сидела за библиотечным компьютером. Почему-то в этот день мне захотелось перевести мой стих на испанский язык. Этот незнакомец стал как бы невзначай читать моё стихотворение, красиво произнося испанские слова. Он читал шёпотом, чтобы не мешать другим – тем, кто сидел за соседними столами.

Мы уже три месяца смотрели друг на друга в университетской библиотеке. Но в тот день, в три часа, пятнадцать минут, когда солнечный луч упал на зелёное напольное покрытие под книжными стеллажами, он, этот утончённый юноша, впервые заговорил со мной!

Когда мы вышли из читального зала, он заговорил о русской философии. Потом изящно согнул руку, чтобы посмотреть на часы – слишком большие для такого запястья. Если присмотреться – на этих часах есть не только циферблат, но и компас (кстати, зачем?).

Неужели всё это приведёт к тем последствиям, о которых сейчас говорят мама и бабушка? Среди громких звуков ощущение реальности теряется. Всё кажется возможным, особенно, если каждую минуту бабушка может что-то потребовать. Сейчас, моментально! Иначе она просто умрёт! А мама бросается выполнять это требование, спотыкаясь, чуть не плача.

Джаспер причинит мне зло?

Ночь. Фонарь светит в лицо через окно на кухне. Даже туда доносится громкое дыхание бабушки. Мерное – мамы. Сейчас, наверное, часа три. Медленно включается телефон: чёрный экран постепенно превращается в сиреневый. Да, три часа ночи, 15 минут.

– Tu ne dors pas? Comment était ta journée, ma belle¹? – высвечивается в окошке сообщений.

Как сказать по-французски: отношение к женщине в твоей стране, какое оно? Ты за феминизм или против? Ты, случайно, не думаешь, что женщина создана только для того, чтобы рожать? Кем работает твоя мама? Ты не считаешь, что надо, прежде всего, родить много детей, пожертвовав своим образованием, развитием? А что будет, если женщина в твоей стране уйдёт от мужа?

Я стала писать это, путая артикли, времена.

– Что с тобой? – по-русски написал он.

– Я тебя боюсь!!! – я отправила ему сообщение и залилась слезами.

***

Это когда-нибудь кончится? Это длится уже месяц и пять дней: мы не общаемся. Он больше не появится? Всё из-за того, что я поддалась на мамин и бабушкин страх после очередного просмотра телевизора. Мама – ладно: она ухаживает за своей мамой больше десяти лет. Её волнует только то, чтобы её мама была хоть немного счастливее, даже, если для этого надо разрушить мою личную жизнь. Бабушка… Тут и говорить нечего. Я? Как я могла оттолкнуть его своим недоверием?

Февральское солнце осветило дорогу до книжного магазина. Когда переживаешь, так и тянет побродить среди полок с книгами. Как достичь всего, что угодно»: «Если ты сидишь и ничего не делаешь…» С этим понятно. «Духовный путь». Нет, пойдём к художественной литературе. «Эта книга про даму, обладавшей редким оттенком кожи – голубым. Она едет в деревню, чтобы научить местных жителей читать и привозит им книги…».

Серая шляпа. Он стоит, изящно облокотившись на полку, словно у него в руке тросточка. Хотя её нет, вместо неё – две сумки для ноутбука, набитые до отказа.

– Je sais qui est tu!² – он достаёт с полки книгу на французском языке. Показывает обложку, ведёт пальцем по названию. Так он, видимо, показывает ученикам в языковом центре.

– Tu es … Madame Bovari!³ – торжествует он. Мы выходим из магазина вместе.

Скользко. Я придерживаюсь за его локоть, задевая сумку с учебниками. Сумка не закрывается до конца: видно знакомый синий краешек учебника – "English".

– Эээ, баскетбол! – раздаётся у меня над ухом. Мужчина в потрепанном спортивном костюме тянет руки к Джасперу. Тот усиленно матает головой: он не играет в баскетбол.

– Ну тогда футбол! – не унимается мужчина.

– Он не спортсмен, – поясняю я.

Мы аккуратно переступаем блестящую поверхность на асфальте. Сумки так и тянут в сторону порывов ветра. Можно поскользнуться. Держимся друг за друга. Мимо нас шумно проходит компания парней и девушек: громко смеются. Мы переглядываемся. Он принимается объяснять мне, в чём современность учения блаженного Августина. Потом говорит о безработице здесь. Даже для образованных. С ним спокойно. Он понимает меня.

Мы заходим в магазин с вычурными колоннами. Поднимаемся в сторону ресторанов.

– Я голодний, – он смеётся.

Мы садимся за столик. Как же волнующе пахнут его духи! В этом аромате есть и философия, и знания языков, и манящие страны. Он хочет скоро поехать во Францию: он был много, где, но там – ни разу.

Я снова спрашиваю его о феминизме в Габоне. Феминистки победили. Его мама – врач. Работает в США. Папа – преподаватель физики в колледже, тоже в США.

Маме было настолько некогда следить за Джаспером, когда он был маленьким, что она приучала его с пяти лет самому подбирать себе одежду. Это вошло в привычку. Поэтому он начинает каждое утро с подбора костюма. У него сейчас 13 костюмов. Сегодня – серый – к шляпе. И бордовый галстук.

– Quelle traditions de ton pays aimes-tu⁴? – спрашиваю его (вдруг мама с бабушкой не во всём ошиблись).

Он не любит традиций. Но… Мужская одежда: есть стереотип, что африканцы носят набедренные повязки. В их стране длинные белоснежные одежды – то, что традиционно носят мужчины. Это символ чистоты, мира. А ещё такую одежду делают из легчайшей ткани – в этом не жарко и не холодно. Хотя здесь, конечно, такое не наденешь. Особенно, в минус 20 градусов.

Сапфировый оттенок неба. Месяц – перышко. Чёрные ветви. Как небо выглядит в это время в Габоне?

Посадив меня в такси, Джаспер протягивает мне что-то и очень настоятельно советует прочитать это.

Машина едет. Я держу острый квадратный предмет. Полоска света, темно, снова полоска света. Но я всё же успеваю прочесть то, что написано на этом предмете: «Madame Bovari». На книге – еле уловимый аромат его духов.

***

– Он африканец? – моя тётя только что выкурила сигарету, и её настроение становится все более шутливым. Надо уходить: загостилась, время… Но она продолжает:

– У Африки один секс на уме. Кстати, как он?.. ну, ты поняла.

– Мы не… Не знаю, смогу ли я его когда-нибудь поцеловать. Он… – я будто снова ощутила волнующий аромат его духов. Утончённый, как он сам.

– Покажи его фотографию! Фу, тощий! – тетя брезгливо отдернула руку от телефона.

На экране телефона – Джаспер Ной Демба Тендаджи. Кожа древесного цвета. Шляпа. Голубой костюм. На другой фотографии он в сером костюме. Белая рубашка оттеняет его лицо, делая светлее. В нём изящно всё! Он – возвышенный, не такой, как другие. Его глубокие чёрные глаза – всегда грустные, как у моей мамы. И даже брови чем-то напоминают мамины. Его глаза всегда смотрят в небо. Когда тётя заговорила о сексе, она, словно осквернила что-то для меня.

– Бросай его первая! Он … как бы это сказать, не хочу матерное слово при тебе, – тётя отряхнула сигарету в пепельницу и задумалась:

– Не знаю, как сказать. Просто чувствую. Он такое тебе сделает…! А я ненавижу всех, кто делает зло моей семье! – она ушла в комнату, мы заговорили на другую тему.

Надо ли её слушать? Вечером, заливаясь слезами, пишу гневное сообщение тёте: «Кто ты такая, чтобы советовать мне в личной жизни?! Я не собираюсь жить, как ты»! Но это не успокаивает. Мне всё равно тревожно.

Джаспер сказал, что любит меня. Это было вчера в итальянском ресторане. Он прошептал мне на ухо: