Заложница страны Свободы. 888 дней в американской тюрьме

10

Мы с Яли выцыганили (учитывая присутствие магической Присциллы рядом) допотопную печатную машинку мне в камеру, чтобы я могла печатать заявления, оправдательные речи и тезисы своей защиты. Если бы мне кто-то сказал заранее, что в XXI веке, в 2019 году, я буду что-то печатать на машинке, то я бы вволю посмеялась. Но тут как-то не до смеха было. Учитывая, что даже этот музейный экспонат мы с Яли вырвали боем. Он также привлекает правозащитников из своей общественной организации, они помогут мне разобраться в хитросплетениях финского законодательства. Встречи с консульством регулярны. Всегда рада видеть представителя, возможности почувствовать родную русскую душу, поговорить на родном языке… Однако эти встречи не приносят ни обещаний, ни предложений активной помощи в деле. И этот вечно ускользающий взгляд куда-то чуть в сторону. Консул привез конверты для переписок и марки, которые на вес золота в тюрьме, являясь «местной валютой», а также фотографии, которые мне передавала мама. Я с каким-то детским удовольствием и возней разбирала эти фотографии. Каждая фотография – история. Это прекрасно, что у нас есть облачные хранилища, смартфоны и компьютеры с кучей памяти. Но есть в распечатанных фотографиях своя прелесть. Они несут в себе частичку духа того времени, того момента, который никогда не повторится. Я обклеила ими всю стену. Теперь у меня уютно.

А еще я больше не одна в камере. Потому что в моем доме поселился замечательный сосед – паук. Совершенно не представляю, каким образом он сюда попал. Тут нет никакой трубы или вентиляции, чтобы он мог свободно построить маршрут. Но вот же, нашел путь, маленький стервец. Поселился на потолке, сразу раскинул паутинку, сразу видно – обустраивается, серьезный товарищ, я-то его отлично понимаю. Я назвала его Хаммером, «молотком» в переводе с английского. Потому что он сам по себе маленький, а мне хочется придать ему какого-то веса, уважения, значения. Чтобы он в моих глазах был большим и бесстрашным. Теперь каждое утро я просыпаюсь и смотрю, на месте ли Хаммер. Иногда ко мне в гости заходят соседки на кофе и любуются моим питомцем. А я говорю с гордостью: «Вон Хаммер сидит, смотрите, какой серьезный мужчина».

Присцилла продолжает меня опекать. Я рассказала ей о своем деле, она очень ярко возмущается. С жестами, гремя своими браслетами и кольцами. Она никак не возьмет в толк, при чем тут Америка, если я сижу тут, в Финляндии. Она, в свою очередь, рассказала о своих делах. И я поняла, почему ее тут боятся. Она не первый раз в тюрьме. Первый раз она отсидела в тюрьме за убийство. За первое убийство ее приговорили к пяти годам лишения свободы. Застрелила человека из дробовика через дверь. Сейчас она отбывает срок за второе убийство, которое было куда изощреннее. Ее семья и окружение придерживаются старых национальных традиций. И понятие кровной мести туда также входит. Раньше цыгане привязывали человека к лошади и тащили за собой. Теперь есть автомобили. Она и ее приятель привязали человека к машине и тянули по дороге, пока он не скончался от полученных травм. И это не первая подобная история. Все-таки мои тюрьмы являются заведениями строгого режима. И об этом не стоит забывать. Удивительно то, как эти люди разделяют остальных на тех, кого можно убить, а к кому проявить всяческое тепло и доброту. Раньше мне казалось, что я вполне неплохо понимаю людей. Считываю их. А сейчас понимаю, как все многомерно, многогранно и неоднозначно. И все-таки я чувствую людей. Не зря я сразу обратила внимание на ее большие красные руки. Но вот что странно: я же знаю, что Присцилла – убийца. Осознанная. Но в то же время я ощущаю к ней самые дружеские чувства.

Я узнала еще одну возможную причину перевода меня в «свободную» секцию. Тут есть заключенная из Санкт-Петербурга. Землячка. Назову ее условно Ларисой. Ей лет 50. Она не разговаривает ни на финском, ни на английском. Она очень спокойная, тихая, но руководство тюрьмы никак не может с ней контактировать из-за неминуемого языкового барьера. Сначала она была в очень сильной депрессии – а как иначе, она же совсем ничего не понимала. А потом мы потихоньку начали общаться – и теперь мы дружим и даже вместе ходим в сауну. Это же Финляндия, в конце концов. И как в секции, названной «Свобода», обойтись без сауны? Лариса оказалась крайне богатой на выдумки. Она придумала, как устраивать кофейные и медовые обертывания. Картина маслом: ничего не подозревающие финки заходят в сауну, а там – улыбающаяся Лариса, вся покрытая черным кофе. Пользуясь мной как переводчиком, Лариса упорно и обстоятельно втолковывает финкам, как делать обертывания, для чего, какие дивиденды телу это приносит. Пораженные иностранки кивали и мотали на ус.

Лариса попала в тюрьму за то, чем наши соотечественники лихо зарабатывали в 1980–1990-х годах. За челночничество. Кто-то ее уговорил славно подзаработать перевозом крупных партий сигарет через границу. И она согласилась. В какой-то момент за ней была установлена слежка. Вот ее и поймали с поличным за ведение незаконной предпринимательской деятельности на территории Финляндии. Три месяца заключения и маячащая на горизонте депортация с запретом въезда на пять лет. Ее посадили в тюрьму, но она не понимала, за что. Есть в некоторых наших гражданах такая особенность: если это не наш закон, а законодательство неизвестной нам страны, то они его всерьез не воспринимают. Лариса была как раз из таких. И вот она решила прибегнуть к нашему историческому хобби, которого так боялся Александр Сергеевич Пушкин. К бунту. Как только ее посадили в тюрьму, ей выдали униформу, но она отказалась ее надевать. В результате осталась голой. Несколько дней она оставалась абсолютно голышом в камере, никакие увещевания со стороны охранников и руководства не помогли, тем более что она их не понимала. Стоит ли говорить, что голодовка также проходила обязательным пунктом. Настал момент, когда ее должны были перевозить в тюрьму Турку. Но по правилам тюремная охрана не могла выдать ее одежду прямо в камере. Им нужно было сопроводить Ларису до специального помещения, где хранятся личные вещи заключенных. Камера открывается. Ларисе пытаются объяснить, что ей пора ехать и неплохо бы одеться. Лариса непреклонна. Охранники приносят простыни. Торжественная процессия – гордая голая Лариса идет по коридору, а по флангам располагаются охранники с простынями, укрывающими ее от взоров других заключенных. Амазонка, не иначе.

11

21 марта. Мой день рождения. День, который я привыкла отмечать в кругу семьи. Я с детства люблю праздники. Всегда было такое теплое предвкушение этих дней. Мои бабушки накрывали большие столы, мы дарили друг другу подарки, наслаждались общением друг с другом. Здесь у меня не было семьи. Но я твердо решила устроить себе маленький праздник. Заплела себе косы, подмигнула Хаммеру и решила, что сегодня будет хороший день. Мои соседки не отставали. Учитывая, что в тюрьме не так много радостей, дни рождения заключенных старались сделать особенными. Приготовить что-то вкусное из всех скудных запасов, что имеются. Я называю это «каша из топора». Но тут был целый пир – они умудрились испечь самый настоящий торт! Торт для меня. Конечно, тут не обошлось без красотки Присциллы. Девочки подарили мне кучу разноцветных открыток, рисунков, поделок. Я сразу же взялась развешивать их по стенам камеры. Себе я тоже сделала подарок. У меня двухъярусная кровать. Я раздобыла штору, привязала ее к верхней части – и теперь у меня кровать с балдахином! Очень красиво и уютно. Я рада. Я улыбаюсь. Торт нужно съесть до последней крошки. Смысла оставлять что-то на потом нет. Из-за обысков. Просто в твою камеру без предупреждения врываются крайне серьезные мужчины в черном с оружием и начинают все переворачивать вверх дном. И все, что им покажется хоть немного подозрительным, они забирают. Учитывая, что в тюрьме наркотики были ходовым товаром, это можно было понять. Логически. Но легче от этого не становилось.

Лариса поразила всех еще одним талантом. Та самая «тихая неразговорчивая русская» не только знала толк в сауне почище коренных финок, так еще и оказалась знатной самогонщицей. Она варит алкоголь прямо в тюрьме. Варит компот, добавляет туда капли колы, которые сохранились на дне пустых бутылок (потому что колу больше в тюрьме не продают), – и выходит вполне приятный сидр. Или, вернее сказать, бражка. Нетрудно догадаться, что на мой день рождения она наварила ее почти в промышленных масштабах. Мы все сидим и общаемся. По воздуху летает и скрещивается русская, финская и английская речь. И на одну минуту мне показалось, что я сижу в кругу подруг. И я свободна. Минута прошла – и я вновь осознала, что свободным оставалось только название нашей секции. Мои праздники в тюрьме – вечное смешение радости и горечи. Как забродивший ярко-рыжий мандарин.

Девушки здесь сидят по разным причинам. Большинство – за различные убийства, в том числе и непреднамеренные. Есть и девушки, которые совершили эти тяжкие преступления вследствие длительного домашнего насилия. Неужели можно так довести человека, спокойного, кроткого, мягкого, чтобы он стал способен на убийство? Я невольно задумываюсь о своем семейном крахе.

26 июля, 2014 год. Потомак, Мэриленд. В 2013 году CNN Money назвал Потомак самым богатым городом в США с более чем 25 000 жителей, исходя из среднего дохода семьи. Согласно Forbes, Потомак также – седьмой самый образованный город в Америке.

Я и Джо на свадьбе родственников его лучшего друга в Потомаке.

27 июля, 2014 год. Утро. Вашингтон, DC. Открываю глаза. На подушке лежит золотой фамильный гарнитур мамы Джо – серьги и кольцо. Кольцо – символ помолвки в США.

– Может, поженимся? – сказал Джо, посмотрев на меня загадочным взглядом, и озарил улыбкой Чеширского кота.

22 сентября, 2014 год. Вашингтон, DC. Я стала женой мужчины с загадочным взглядом и улыбкой Чеширского кота.

Свадьбу планировал Джо по уже сложившейся традиции принимать решения за меня.

День 1-й: отмечали в ресторане, расположенном в Джорджтауне. Владелец ресторана был давним приятелем супруга. Как-то муж вскользь упоминал, что имел доли в некоторых заведениях Вашингтона. Мероприятие в честь нашего бракосочетания было подарком на свадьбу.

Приглашенные со стороны невесты – один человек. Это моя давняя приятельница, на тот момент – единственный человек, кто со слов Джо «не влиял на меня и на наши отношения дурно». Так как супруг торопился со свадьбой, моя мама не успела приехать. На момент нашего знакомства его родителей не было в живых. Гостей со стороны супруга было… много. Некоторые присутствовали на протяжении всего праздника, другие заезжали поздравить и выказать свое почтение. Муж был в прекрасном настроении. Много смеялся и шутил.

Кто-то пошутил о разводе… Джо сказал: «Если жена захочет развода, повезу ее на рыбалку». «Зачем?» – спросила я. Он загадочно улыбнулся: «Камень на шею – и на дно». Крепко обнял меня и прижал к себе. «Очередная азиатская метафора», – подумала я.

Вторая часть мероприятия проходила на крыше одного из заведений в центре города.

Было темно. Шел дождь. Супруг залез на сцену. Он раскинул руки в стороны, а лицо поднял к небу. Он стоял так под дождем и кричал: «Я женааааааааат!»

День 2-й: отмечали в японском ресторане, расположенном в новом современном районе Арлингтона, штат Вирджиния. По уже сложившейся традиции владелец ресторана был давним приятелем моего супруга. А мероприятие было подарком на нашу свадьбу. На этот раз гостей со стороны невесты не было, а гостями со стороны моего мужа были исключительно азиаты – люди, большинство из которых я никогда раньше не видела. Они все были скованны в движениях и сдержанны в словах. Когда гости прибывали, они подходили к столу, где сидели Джо и я, складывали руки у груди ладонь к ладони, пальцы направлены вверх, как при молитве, и кланялись. Некоторые складывали руки таким образом на уровне лба, другие – выше головы. Подобное повторялось, когда гости покидали мероприятие. Как позднее мне объяснили, высоту расположения сложенных рук определяют уважение и статус человека по отношению к статусу супруга. В этот день я поняла, что знаю далеко не все о своем муже. В этот день я поняла, что знаю о нем ровно столько, сколько он позволил мне узнать. В этот день я поняла, что знаю о нем то, что он рассказал мне сам. Я верила, потому что любила. Я хотела верить, потому что связала с ним жизнь…

В этот день он впервые ударил меня. Он ударил меня в присутствии гостей, в присутствии мужчин и женщин. И ни один из этих людей не остановил его, ни один из этих людей не сделал ему замечание. Все деликатно промолчали, выдержали неловкую паузу и продолжили есть и пить «в честь» новобрачных… В этот день он разочаровал меня. В этот день мое сердце дало трещину. В этот день мои мечты о счастливом браке разбились вдребезги. В этот день я увидела равнодушие, хладнокровие и жестокость людей…

Во мне жили вера в Бога и традиции института брака и семьи, и жила любовь к мужу.

Позднее в этот день во мне поселились Прощение и Надежда на то, что это больше не повторится.

День 3-й. День третий мы не отмечали…

Была запланирована и состоялась, только без присутствия новобрачных, коктейль-вечеринка на крыше известного W-Отеля, который расположен в 10 минутах ходьбы от Белого дома рядом с Президентским парком. Из отеля открывается чудесный вид на город.

Безусловно, это был очередной подарок от очередного приятеля.

Конец сентября, 2014 год. Вашингтон, DC.

– Милый, мне так одиноко. Я совсем ни с кем не общаюсь, кроме тебя и моей мамы по телефону. Мне нужны друзья.

– Дорогая, разве я тебе не друг?

– Друг, конечно. Но ты же понимаешь, о чем я говорю, – сказала я с блестящими глазами, которые готовы в любой момент начать ронять слезы.

Чувство боли, одиночества и необходимости поговорить хоть с кем-нибудь о том, что случилось на следующий день после того, как мы расписались, росло с каждым днем. Моя грудная клетка, казалось, была готова дать трещину от напряжения в любой момент. Казалось, что мою шею стягивает колючая проволока. Я все время думала о том унижении и насилии, которые мой муж – человек, который, как я думала, будет любить меня, оберегать и защищать, – сам же и допустил…

– А хочешь собаку? Собака – верный друг, еще и охранник.

«А еще собака не умеет говорить. Ловко придумано», – подумала я.

Руководство тюрьмы предоставило мне психолога, специализирующегося на семейных отношениях. Я рассказала ей почти все про свою семейную жизнь. Не утаила практически ничего, только самое интимное осталось за кулисами. Через пару сеансов я поняла, что она мне не поможет. Потому что после наших сеансов одна из нас постоянно уходила в слезах. И это была не я.

12

Каждый мой день начинается и заканчивается молитвой. Несмотря на все злоключения, я никогда не забываю о Боге. Мои беседы с несчастными девушками открыли мне глаза на мою семейную жизнь в браке. Как я позволяла с собой обращаться. Как я опускала голову, будто в постоянном поклоне. Как я позволяла себе надеяться, что ничего, он изменится, он станет лучше, ласковее, радушнее. Прекратит распускать руки. Но нет. Хватит. Мой муж верил сам и учил меня верить, что у него есть право на каждую мысль в моей голове, на каждую эмоцию, на каждый инстинкт. Он научил меня верить, что он или кто-то из его сотрудников/коллег всегда наблюдает за мной. И из-за этого я привыкла к постоянной слежке. В том числе и за собой. И в моей голове родились сотни жестоких внутренних критиков, которые противоречили или оспаривали большую часть того, что я думала, говорила или делала. Если мы живем с нашими абьюзерами, мы не можем уйти, по крайней мере физически, большую часть времени. Мы вынуждены обращать свое внимание вовне – сосредотачиваться на мельчайших нюансах настроения, голоса, действий обидчиков, чтобы мы могли получить представление об их эмоциональном состоянии и тем самым надеяться сохранить себя в большей безопасности. Мы учимся читать их тон голоса, узнаём, как будет разворачиваться вечер, по тому, как они закрывают дверь. Мы уделяем так много внимания жестоким или нестабильным людям вокруг нас – и мы отвлекаем наше внимание от внутреннего голоса, который знает, на какую доброту и щедрость мы способны. Мы должны… Нет, мы обязаны игнорировать этот голос, если хотим быть в безопасности. Так мне казалось. Мы, жертвы, готовы день за днем терпеть насмешки своих палачей, бесконечно надеясь, что завтра станет лучше. Или, что страшнее, – что мы привыкнем и это уже будет в порядке вещей. Уже не больно. Уже не так больно.

Эти люди крадут наши души, нашу самость, наше «я» и подменяют это своими представлениями, как все должно быть на самом деле. И многие таланты, качества, которые могли бы в нас развиться, втаптываются грязным башмаком все глубже и глубже. И мы медленно истончаемся и становимся лишь тенью прежней личности. Когда в соседних окнах зажигается свет, мы лежим под одеялом и задыхаемся от окружающего мрака. Говорят, что нервные клетки не восстанавливаются. Не только они, не только. Мы тратим наш свет, нашу энергию, обогащая безжалостных палачей, все более утверждаясь в мысли, что причина любой проблемы – это мы сами. У нас не так много времени в этой жизни, и тратить его на подобных людей – значит рубить не сук, а сам ствол дерева, на котором мы обитаем. Каждый день мы строим дом из песка и тумана, его смывает волной уже привычного насилия. Кто-то сдается, кто-то упорно продолжает строить заранее обреченное здание, кто-то отстраняется от всего и устремляется в свою башню из слоновой кости.

Мне пришлось приучать себя верить, чтобы он поверил, что я ему верю. Именно так живут такие, как мы: на пересечении потери и тоски, боли и нужды, истории и будущего, драмы и желания. Выжившие сломлены и кровоточат, разрушены и запятнаны, чувствуют себя виноватыми в том, что с ними случилось, и никогда больше не будут прежними. Я больше не была целым. Он что-то у меня украл. Он разобрал меня на части. Он превратил меня в панцирь, пустой каркас, безмолвное тело. Он разрушил меня и не потрудился собрать заново. Я была будто в трансе. Под гипнозом. Непрекращающийся ночной кошмар, из которого ты не можешь выбраться. Как в тех снах, где тебе нужно бежать, но ноги и тело не слушаются – и ты двигаешься будто в рапиде. И постоянный белый шум на фоне – это мои мысли о том, что я опять сделала или могу сделать не так. Это насилие имеет правила, которым все невольно подчиняются, – мертвая тишина, рыбий крик под толщею воды. Молчать о происходящем должны все: преступник, жертва, свидетели, – тогда шоу будет продолжаться. Мы молчим, и это молчание усиливает нашу изоляцию, углубляет нашу веру в то, что мы единственные, кто когда-либо проходил или когда-либо пройдет через что-то подобное. Мы – какие-то «не такие». Мы отмечены незримой черной меткой. Нельзя, нельзя об этом говорить! А что, если мы заставим людей чувствовать себя неловко? Что, если они не слышат, что мы говорим, и каким-то образом осуждают нас?

И нет никого, никого ближе палача и его жертвы. Но это эрзац-близость, ее извращенная и пластмассовая форма, ибо уязвимы тут только вы. А истинная, подлинная человеческая близость предполагает уязвимость с обеих сторон. Не чтобы знать, как побольнее уколоть, а чтобы знать, как защитить. И надо признать, что бремя жестокого обращения нужно нести не только беззвучно кричащей жертве. Подобное насилие совершается по отношению ко всему сообществу – и все сообщество несет ответственность за то, чтобы узнать и помочь донести эту историю. Это страх. Это привычка. Это зависимость. Это болезнь. И от нее есть лекарство. Но не все люди одинаково сильны, чтобы найти его в себе. Боль не исчезнет мгновенно. Она будет проявляться, воспоминания могут нахлынуть с головой. Но это не страшно. Такова уж наша человеческая горько-сладкая жизнь. Главное – собраться с духом и совершить первый шаг.

И мне кажется, я готова.

13

Руководство тюрьмы позволило мне встретиться со священником из православной церкви Турку, отцом Никитой. Я решилась на оформление развода. Я обеспокоена тем, что в соответствии с православием это грех. Поэтому я с нетерпением ждала встречи с ним. Я рассказала отцу Никите все без утайки. Он меня внимательно слушал, не перебивал, лишь иногда покачивал головой, когда я останавливалась, не в силах продолжить дальше. С ним я почувствовала какое-то умиротворение – и слова лились легче, без прежней тяжести. В отличие от беседы с психологом, когда я внутренне отстранялась от того, что рассказывала, сейчас я, наоборот, перепроживала какие-то события. И плечи расправлялись. И мне становилось легче. Отец Никита смог меня понять, объяснить мое стремление порвать с этим человеком раз и навсегда с точки зрения религии и успокоить. Он пообещал прийти еще – и я не могла ему не поверить…

Особенность блока, в котором я живу, кроется в самом его названии – Vapous («Свобода»). Для большинства находящихся здесь это место является последним перевалочным пунктом перед выходом на свободу. И люди уходят. Ушла Присцилла. Ушла Лариса. Еще несколько девочек. А я остаюсь здесь. У меня есть за что бороться, но я не знаю, сколько это займет времени. Экстрадируют ли меня в США? Если да, то когда это произойдет? Если нет, то что вообще будет дальше? Очень много вопросов и так мало ответов. Душевное спокойствие помогает поддерживать и Яли. Помимо того, что за месяц до моего заключения умер отчим, оставив маму одну, я оформила ипотеку. И все это свалилось на нее одну. Оказалось, что Яли помогает не только мне. Кроме того, что он присылает мне деньги в тюрьму, чтобы я могла совершать звонки или приобрести себе самое необходимое, он помогает моей маме с выплатой ипотеки. Учитывая, что мой муж, переехав в Россию, пошел по стезе трутня, это огромная неоценимая помощь. Я не знаю, как благодарить Яли. Поэтому я благодарю Бога за него. Яли стал не только моим доверенным лицом в суде. Он стал другом семьи.

После ухода Присциллы у меня появилась новая подруга. Смелая, откровенная, с четко очерченным подбородком и выразительным взглядом, почти валькирия. Хэта в седьмой раз в тюрьме. Она говорит: «Ну чего может быть плохого в тюрьме, навсегда не запрут все равно – посидишь, и выпустят». Она говорит: «Тут нельзя себя вести как попало, надо уметь быть нейтральной, меньше оценок, Мира». Она говорит: «В тюрьме всё как в жизни – ты приходишь в нее один и уходишь так же, не привязывайся ни к кому». Она говорит: «К чертям мозгоправов, ты все можешь сама». С последним я готова поспорить, конечно. Да, психолог по семейным отношениям мне не помог. Но она была моими «ушами», первым человеком, которому я рассказала обо всем этом. И возможно, если бы не эта «тренировка», я не смогла бы раскрыть душу и отцу Никите. Хэта категорически отказывается разговаривать на английском. Она терпеть ненавидит американцев и Америку. Во мне не было и нет ненависти к США, все-таки я прожила там шесть лет, обзавелась близкими, друзьями, супругом. Эта страна была мне вторым домом в некотором роде. Иногда удивляюсь, как кто-то или что-то может быть одновременно таким близким и чужим… Хэта всячески меня поддерживает. Иногда мне кажется, что она еще более разозлена по поводу моего дела, чем я сама. Она сжимает кулаки и начинает поносить американскую систему, сдабривая свою речь изрядной порцией финской табуированной лексики. Причем английский язык она понимает, но отвечает исключительно по-фински. Хэта требует, чтобы я интенсивнее изучала финский, потому что сейчас мне это надо. Она объясняет значение тех или иных понятий – любой язык богат многозначностью некоторых слов, и финский не является исключением. Она настаивает на просмотре фильмов с субтитрами на финском, чтобы я могла читать. Хэта – прекрасный учитель и друг.

У меня прошел очередной праздник, горько-сладкий, – ко мне приезжала моя мама. К сожалению, нам не дали увидеться без стекла, поэтому мы общались через перегородку. Мне очень хотелось ее обнять, хотя бы разочек. Я не видела ее столько месяцев и сейчас ужаснулась. Она очень сильно похудела, состарилась, в волосах появилось много седых прядей. Она подошла к переговорному пункту, трясущимися руками взяла трубку и сказала: «Доча…» Я держалась. Она привезла мне чемодан с одеждой. Хотя я готова была бы отказаться от него за одну возможность поговорить с ней без всяких перегородок. У нас был примерно час. Когда я узнала, что она приедет, я продумывала множество разговоров. О чем мы будем говорить, что я ей буду рассказывать. Как мы вместе обдумаем сложившееся положение. Но когда я увидела ее, все планы полетели в тартарары. И мы говорили о всякой ерунде, будто просто беседовали по телефону в обычной жизни. Все внутри меня противилось тяжелым разговорам о возможном наказании. Я говорила, тараторила о всяких мелочах, чтобы не тревожить ее и не дай бог не увидеть ее слез.

Я работаю над оправдательной речью, штудирую все возможные источники. Интересно, если бы у меня не было юридического образования, что бы я делала? Насколько сложно человеку, который не ориентируется в юридическом делопроизводстве, попасть в подобную ситуацию – когда закон лежит не в одной плоскости, а на треножнике из российского, финского и американского законодательства? Меня немного успокаивает мысль, что не было еще случая, чтобы российских женщин экстрадировали в Америку.

Впрочем, проблемы со здоровьем никуда не делись. Я получаю часть необходимых лекарств, но все равно знаю, что мне скоро понадобится операция на ноге. И я искренне надеюсь, что в это время буду или дома, или в худшем случае в Финляндии. Нога болит, боль не уходит надолго. Она возвращается. И вновь напоминает мне о том, как это произошло. Но сейчас я не хочу это вспоминать, нет, не сейчас, когда я уже решила оставить позади мужчину, который владел слишком большой частью меня на протяжении нескольких лет. Я учу новые слова и выражения. Нужные.

Ma haluan kibuxlaake – мне нужно обезболивающее.

Mul on selkaa kibe – у меня болит спина.

Ma haluan laakkarille – мне нужно увидеть доктора.

Polttaa – жечь.

Tupako – курить.

Tule – ну же (к примеру, когда зовешь кого-нибудь куда-то идти).

Rakastaa – любить.

Ystävä – друг.

Toivo – надежда.