Опекун

Часть 1. Директор

Глава 1

Наши дни

Я не хотела идти на приём по случаю какого-то там очередного рекорда компании, но муж сказал – надо.

С тех пор как он стал главным менеджером, всё время тащит меня куда-то. Говорит, по статусу должен быть с женой. Закончилась спокойная жизнь, теперь я всё время что-то должна. Где-то присутствовать, делать приятное лицо, улыбаться, слушать унылые беседы его коллег.

Всё это приложение к высокому статусу и зарплате, о которой мы с Мишей только и мечтали раньше. И вот она – зарплата, вот – лучшая жизнь, а сказать, что стало хорошо, я не могу.

Да, теперь мы можем позволить себе многое. Не то, что раньше.

У нас красивая, дорогая машина, квартира – шикарные апартаменты на двадцать четвёртом этаже. Мы ходим в дорогие рестораны, на приёмы. Но вот чего не прибавилось, так это счастья. Мы не стали счастливее.

Да, мы любим друг друга и несём нашу любовь уже много лет, но это всё, что у нас есть. В нашей жизни нет главного счастья – детей.

Но мы не падаем духом. Хотя тут, наверное, уже ничем не поможешь.

Я бы хотела усыновить ребёнка, даже не одного, но Миша категорически против.

А я его слушаю. Что я ещё могу?

Он – единственный человек, который помог мне когда-то, вселил веру в жизнь и заставил жить дальше. Верю ему, до сих пор верю.

Собралась. Коктейльное платье цвета пудры, белокурые локоны легкой волной. Спокойный макияж. Кремовые туфли на шпильке, маленький позолоченный клатч.

Миша накинул пальто мне на плечи и посмотрел в зеркало.

– Ты очень красивая.

Я улыбнулась, но как-то невесело. В зеркале встретились наши взгляды, соприкоснулись и тут же разбежались.

– Пошли, – он долго не церемонится.

Знает отчего я грущу и всячески это игнорирует. Он не хочет детей, вот в чём я сильно ошиблась. Десять лет мы вместе, а всё, что он хочет, это строить карьеру.

И всё равно он любит меня. Любит. Это главное.

Мы вышли. Спустились на лифте вниз до упора. Подземная парковка встретила лёгким сквозняком. Несколько шагов до машины, гул мотора и мы уже выехали из подземного царства бетона.

––

На приёме ничего нового. Всё как обычно. Тоска, скука. Оценивающие взгляды мужчин, завистливо-раздраженные взгляды женщин. Я бы не ходила сюда ни за какие деньги, но ради мужа вынуждена терпеть.

Программа, столики, еда. Пытаюсь найти во всём этом хоть какое-то удовольствие.

Шампанское немного расслабило, я начала присматриваться и улыбаться. Отвечать на вопросы, слушать тоскливые истории Стеллы, элегантной жены директора компании. Её причёска из прошлого века никогда не меняется. Зато наряды почти от кутюр.

Всякий раз на приёмах она хватается за меня, как за самую спокойно-выслушивающую её особу и не убегающую от её назойливых историй. Я уже наизусть знаю обо всех её родственниках. Как она надоела, один Бог знает и мой муж, которому потом я жалуюсь.

Ему что? Наоборот, на руку такое моё близкое знакомство с женой директора. Муж только за.

– Терпи, – говорит. – Это нам как раз кстати.

Чем именно – как раз кстати, я не знаю, но терплю.

В один из недолгих промежутков, когда жена директора отвлеклась на кого-то другого, я быстро встала из-за стола и пошла в дамскую комнату, чтобы хоть немного отдохнуть от навязчивого жужжания надоедливой тётки.

В вестибюле я остановилась у зеркала и, пока никого нет поблизости, поправила волосы.

Краем глаза заметила мужчину. Он отдавал гардеробщице пальто и что-то говорил.

Я глянула на свои губы, тронула пальцем краешек и вдруг замерла…

– Да, большое спасибо. Я не сомневался…

Голос!

Этот голос я узнаю из тысячи, из миллиона голосов. Низкий, ласковый и вместе с тем требовательный, пронизывающий, бросающий в дрожь.

Я застыла на месте.

Нет, не может быть.

Взгляд мой в зеркале впился в затылок мужчины, но даже без поворота головы, без профиля, который вот-вот покажется, было ясно, это – Он…

Мой мучитель, мой демон, мой хозяин, и самый страшный кошмар, мой опекун!

Он обернулся, скользнул взглядом вокруг, сделал движение, чтобы идти… а потом взгляд его вернулся и остановился на мне.

В этот момент я почувствовала… ничего не было… ни страшного расставания, ни исцеления, ни десяти лет замужества. Ничего.

Я почувствовала себя снова той девочкой, какой была много лет назад и… это сама судьба пришла за мной, чтобы снова жестоко терзать моё сердце.

Глава 2

Много лет назад

Приют наш, один такой в городе – для сирот. Не знаю, как он там по официальному называется. Тут одни сироты, или полусироты, те, у кого родители сидят, или лечатся, или вообще никого нет.

Я здесь с первого класса, а до этого в детдоме жила. Потом сюда перевели. Сначала я не знала почему. Сюда не всех брали, а потом узнала – здесь у нас с каким-то не таким поведением. Честно сказать, я так до сих пор и не поняла, с каким именно.

Но то, что не для дураков, это точно. Если бы у меня был диагноз, я бы об этом знала.

Короче, я тут уже десять лет. Учусь в десятом классе. В этом году выпускаться.

Потом как закончу, даже не знаю куда пойду, вернее, не определилась ещё. С одной стороны, хочется поскорее отсюда свалить. А с другой, страшно – ну, куда я пойду?

У меня, кроме приютских друзей, никого нет. Там, за забором, ни одного человека. Родного, или неродного. Никого.

––

Большая перемена закончилась, а я всё ещё домываю пол в конце коридора, как раз возле учительской.

Вдруг дверь открылась и показалась целая толпа учителей. Все обступили мужчину в черном костюме. И каждая заглядывает ему в глаза, пытаясь обратить на себя внимание.

От неожиданности швабра выскользнула у меня из рук и с оглушительным треском упала на деревянный, выкрашенный коричневой краской, пол.

От испуга я так скривилась, словно проглотила дольку лимона, и быстро решила, что время перекрутилось назад и я ничего не роняла… но… увы.

Вся эта небольшая толпа остановилась. Человек десять училок и этот, в костюме. Высокий, тёмный… красивый. Я это заметила даже через испуг, потому что всегда обращаю внимание на мужчин.

– Серова! – прогремело вслед за падением швабры, – руки дырявые? Так, ещё неделю дежуришь. Чтоб не нарушала общественный порядок и научилась швабру в руках держать.

Это физичка.

Ух, ненавижу её, но боюсь страшно. Она, как крыса, тихая и внезапная.

– Я неча-а-янно, – возмущённо затянула я, услыхав про неделю дежурства.

– Я сказала – ещё неделю!

Я обиженно глянула на мужчину, а он смотрит абсолютно безучастным, холодным взглядом, и мне даже показалось, что в нём промелькнула тихая ярость.

Почему так показалось, не знаю, но он явно очень, очень злой человек… хоть и красивый.

––

В столовой шум, гам, суета. У нас за столом всегда есть о чём поболтать.

– Олька, видела нового директора? – Светка ковыряет вилкой в салате.

– Что? Какого ещё директора? – я хлебаю суп-харчо.

– Нового, ты что, вообще не в курсе. Уже все знают, у нас – новый директор, – Оксанка отрывает кусочки от хлеба и бросает в суп.

– Не знаю, не видела. Хотя подожди, я когда пол мыла, там какой-то злобный мужик из учительской выходил, а с ним куча наших старушенций. Он такой ничего, но похож на какого-то…

– Так это он и есть. Девки сказали черный, высокий.

– Это чего, у нас теперь новый директор?

– Да, говорят Пирогова сняли, за воровство.

– Так и этот воровать будет, они все, кого не пришлют, воровать начинают…

– Тихо, Чижова идёт, – сказал кто-то и все затихли.

За глаза мы всех училок обсуждаем. И почти всех не любим, а некоторых даже ненавидим.

Мимо прошла классуха. Мы с девками притихли и сосредоточенно работаем ложками. Попробуй хоть не так посмотри, всё – наказание неминуемо. Поэтому никто не рискует.

В тот день все узнали, что в приют назначили нового директора. Но ещё пока никто не догадывается, что с его приходом в наш маленький мир пришла и новая жизнь.

-–

Устал. Засиделся.

Главный сваливает на меня всю свою работу. А я, как бешеный пёс, ношусь по кругу, выполняю его поручения. И вроде уважают, ценят. Я же заместитель, но как-то мелко это. Недостойно, что ли. Мало. Очень мало для меня. Низко. Не то.

Я и заместитель.

Хочу быть главным.

Не на кухне с женой, не в подъезде и не на стоянке, где машина моя занимает лучшее место.

На работе хочу быть главным. Хочу решать. Приказывать, ругать. Смотреть испепеляющим взглядом. Хочу увольнять идиотов. Хочу бить по темечку дураков. Хочу, чтоб боялись. И туда, на самую вершину. Где подо мной, а не я…

Кабинет хочу, как у главного.

Черт… опять понесло.

Ясно, ничего мне не светит, но… плох тот генерал…

Если бы этот жирный боров хоть на один день поставил меня главным и сказал – делай, как считаешь нужным – я бы таких дел наворотил.

Я бы всю их эту дикую псарню с ног на голову поставил.

Я бы…

––

Вечером вхожу в квартиру, снимаю пиджак. Подсовывают ужин. Проглатываю. Без удовольствия, потому что голодный, как волк. Уставший, как тот же волк.

Накидал в брюхо. Больше никаких потребностей.

Всё, что я могу делать дома, это лежать на диване после ужина. Повариха новая отлично готовит. Не то что предыдущая. Та была совсем дура. Тупая, как сибирский валенок. И почему все бабы такие дуры.

Не бабы – женщины.

Нет – бабы.

Есть хоть одна не дура? Наверное, нет таких.

Вроде и жена есть, и дочь, а все мне дурами кажутся. Может, это со мной что-то не так, а они нормальные?

Засыпаю. Быстро. Не успев как следует подумать, почему я так не люблю женщин.

Ну, и черт с ними. Какое мне дело до этого всего.

Управлять хочу. Власти хочу, больше, чем баб.

Дело. Дайте мне дело.

– Раиф.

Открываю глаза.

– Какого черта ты делаешь? – раздражает, но держусь, – я отдыхаю.

– Папа сказал…

– Достал меня твой папа, – я закрыл ладонью глаза, – боже, как он меня достал.

– Сегодня он мне звонил…

– Да он тебе каждый день звонит и спрашивает, как там твой неудачник муж ещё сидит на твоей шее?

– Нет, ты не понял, дай сказать.

– Ну, что ты хочешь, Лида, говори быстрее!

И почему она меня так раздражает в последнее время? Может, нам пора разводиться. Смотрю на неё и думаю, какого черта я вообще на ней женился. Чем она меня зацепила?

Понятно чем – папашей своим, министром. Ну, и собачьей преданностью. Но папашей больше.

– Папа сказал, что подписал приказ о твоём назначении.

Я быстро сел на диване, впился взглядом в вечно бледное лицо жены.

– Та-ак? И?

– Будешь директором приюта…

С дивана вскочил, подошел к жене, взял за плечи.

– Какого ещё приюта?

– Областного.

Я дернул жену на себя, сдавил тисками объятий.

– Лида, что ты говоришь, Лида?

– Да, сказал всё в твои руки, бюджет неограниченный, делай, что хочешь.

– Лида, я тебя люблю.

Глянул ей в глаза… сегодня можно и поцеловать.

-–

Остановил машину, глянул сквозь стекло на обшарпанное здание главного корпуса.

Да уж. Это ещё хуже, чем я предполагал.

Но это и не плохо. Чем хуже объект, тем интереснее будет с ним работать. Я создам в этом гадюшнике своё собственное царство. Тут я буду хозяином, человеком, который приказывает. Повелевает. Отдаёт распоряжения. Я тут главный. Я.

Здание оказалось не самым худшим, что ждало меня в этом заведении.

Хуже была атмосфера. Запущенность, гниль, страх. Небольшая тюрьма для трудных детей. Неугодных. Отбросов, не нужных обществу. Зона, отделённая высоким забором, правда без колючей проволоки.

Это угадывается не сразу. Не в первый день. Только проникнув сюда и пожив здесь, я понял, что значит затравленные взгляды и грозные поступи. Что значит отданные сквозь зубы указания и беспрекословное их выполнение. Одинаковая одежда, причёски, одинаковое выражение лиц. Одинаковые лица.

На лицах этих детей нет детства, нет веселости, непосредственности, нет свободы. Они ничего не ждут. Знают только это. Есть страх, затравленность. Есть напряженный, ожидающий взгляд из-под бровей. Есть желание подчиняться, делать так, как говорят.

Несколько дней я постигаю эту атмосферу. Впитываю кожей. Она не может просто улетучиться, разрушиться при моём появлении. Потому что несколько дней моего здесь нахождения я ничего не делаю, чтобы её изменить. Просто наблюдаю.

Медленно, постепенно во мне зреет цунами. Набирает силу, катится, тихой, неожиданно подползающей волной. Отсроченная, но запланированная ярость. Выжидающая, накапливающаяся. Вот-вот она должна обрушиться на их головы, но когда именно, я пока не знаю.

А случай однажды настал.

Несколько дней в странном ожидании. В этой напряжённой, гнетущей атмосфере. Оно тревожное. Ожидание плохого. Предвкушение беды.

И вот оно, случилось.

На шестой день. Тогда я ещё бегаю по инстанциям, подписываю документы на финансирование, на поставку стройматериала, на усиленное питание, на привилегии для выпускников.

Вечером я поздно возвращаюсь в свой кабинет, разбираю бумаги, составляю план действий на завтра.

Окна кабинета выходят на спальный корпус и порой в задумчивый момент я просматриваю туда, на одинокий фонарь, что светится над входом в темноте. После девяти дверь спального корпуса закрыта на засов изнутри. Воспитатели уходят, остаётся одна дежурная и вахтерша.

Я туда не хожу. Что мне делать мне в спальном корпусе ночью? Но сегодня исключительный случай. Я как раз стою у окна, о чем-то думаю, решаю какие ещё есть прорехи в моих действиях, хочется схватиться за все и сразу. Чтобы одним сильным ударом громыхнуть и рассыпать это замшелое царство.

Вдруг дверь корпуса открылась, выбежала женщина. Я их ещё не знаю всех по именам. Так понял, это дежурная. Кажется, она очень взволнованна. Даже испугана.

Бежит сюда, в здание школы. Зачем? Смотрит на мои окна, рукой машет.

Тревожное предчувствие пронеслось в голове.

Что-то случилось.

Я пошел из кабинета, по коридору. Вышел с черного входа и сразу женщина набросилась на меня, схватилась за рубашку и я даже в темноте увидел, как на моей груди остались на белой ткани капли крови.

– Я не виновата, не виновата! – она словно не в себе.

– В чем дело? – я схватил ее за руки, посмотрел, на ладонях кровь.

В мозг ударило ощущением страха, не хватало только начать работу и сразу сесть за халатность или что там ещё.

К горлу подкатила давно спавшая ярость, глаза постепенно застилает пелена. Усилием воли сдержался, оттолкнул воспитателя и кинулся в корпус.

В коридоре на полу лежит мальчик. В майке и трусах. Ребёнок без сознания, из носа – кровь.

– В чем дело? Что с ним? – спросил я у испуганной вахтерши.

Она с расширенными от ужаса глазами молча смотрит на конвульсию, в которой бьётся ребенок.

– Я не причем, это она, – проговорила испуганно и глянула на меня стеклянным взглядом.

– Быстро, скорую вызывайте! – выкрикнул я и кинулся к ребенку.

Женщина побежала в подсобку.

– Алло, скорая быстрее! Приют, улица Малая, четыре. О, боже! Быстрее!

Тщедушное тело ребенка на плиточным полу выглядит устрашающе.

Мальчик перестал трястись и опал. Теперь он выглядит пугающе спокойным.

– Едет, – вышла из подсобки вахтерша.

Я поднял мальчишку и понес на выход. Пока дошел, скорая уже стояла у главного входа. Хорошо, станция находится почти на соседней улице.

Ребенка увезли. Через час в заведение приехала полиция.

Две женщины, которые находились в этот момент в корпусе – воспитатель и вахтер, не могли внятно ответить что произошло. Детей нельзя поднимать и расспрашивать ночью, поэтому то, что случилось, со слов детей выяснили только через несколько дней.

По крупице, по ниточке. Запуганные и молчаливые второклассники рассказали историю, от которой у меня волосы на голове зашевелились.

Оказывается, именно эту ночную воспитательницу все боялись, как огня. Потому что она вечерами, а то и ночами, подкрадывается к спальне и, если слышит разговор, то врывается, требует показать на того, кто разговаривал и потом наказывает виновного палкой.

В этот раз было так же. Но в этот раз и ребенок попался особенный. Заболевание, которое обнаружилось, не дало ему шансов. Мальчик умер в больнице. От не сворачивания крови в его теле или от малокровия – сейчас уже точно не скажу.

Провокацией послужил всего один удар.

Опоздал.

Всего на несколько дней. Но по правде на несколько десятков лет.

Пусть это будет одна жертва в начале моего нелёгкого пути.

Единственная. Случайная.

Пусть этот ребёнок останется в моей памяти на всю мою оставшуюся жизнь напоминанием о том, как сильно я опоздал и как нужно торопиться.

Чтобы больше никогда не было вот такой фатальной случайности.

Совесть режет острым, с зазубринами, ножом.

Теперь, где бы я не был, чтобы не делал, всякий раз память возвращает к этому случаю. И пусть всё объяснили врачи и пусть было сказано, что ребёнок болен и любой удар, даже случайное падение могло привести к неутешительному финалу, я всё равно отношу эту смерть к себе. Бесконечно сопоставляю факты, высчитываю дни и думаю, что я мог сделать, чтобы этого не произошло. Я мог, но не сделал. И теперь эта жертва на моей совести.

Уже на следующий день полетели головы…

-–

Урок математики самый страшный.

Каждый из нас дрожит. Дрожь тела иногда заменяет дрожание разума, или наоборот. Дрожат все.

Когда были помладше, дрожали от ожидания ударов, а теперь просто дрожим по привычке.

Самый страшный монстр нашего приюта – математичка, Светлана Алексеевна. Все давно знают о её психической неуравновешенности. И слово неуравновешенность – это ещё мягкое слово. На пустом месте эта женщина превращается в маленькое толстое чудовище, сносящее всё и всех на своём пути.

Говорят, раньше она работала в спецшколе для трудных подростков и оттуда у неё такой неустойчивый характер. Сейчас она успокаивает его одним и тем же способом – лупит детей.

Мы привыкли. Всё равно жаловаться некому.

Однажды, когда ещё училась в классе пятом, я попала под мощь её ярости. Как-то на перемене я бегу за кем-то по коридору и когда нужно было поворачивать, решила ещё и плюнуть в того за кем бежала. Выруливаю из-за угла, собираю всё, что есть во рту и выдаю смачный плевок… и что вижу… тогда, от страха я чуть не умерла на месте… за углом Светлана Алексеевна, а на сером платье, обтянувшем её плотную фигуру,мой плевок.

Тогда она отлупила меня в своём кабинете так, что я неделю с трудом сидела и двигалась. На этом её ярость в отношении меня закончилась. Как будто всё, что она хотела сказать именно мне, сказала. С тех пор взгляд её от меня отскакивает, может, всё же была в её голове какая-то совесть, но она начинала работать только после того, как её хозяйка кого-то отлупит.

Это единственная учительница, которая действует так радикально. Остальные переменно. Так, иногда позволяют себе удар другой, но не до крови. А эта лупит с удовольствием, с безумным взглядом, раскрасневшись, с расширенными и дрожащими от возбуждения ноздрями. Она вкладывает в каждый свой удар частичку себя и удовлетворённо устаёт от такого действенного метода воспитания.

Её боятся все.

И вот, урок математики.

Все притихли, дрожат. Страх витает в воздухе.

– Серова, к доске, – монстр в юбке чуть улыбается.

Это улыбка истязателя, человека увлеченного и не понимающего своей увлеченности. Она любит математику, и страшно не любит тех, кто ёе не любит. А я не люблю. Сказать по правде, я вообще ничего не понимаю. С какого-то момента просто перестала понимать.

– Что это у тебя на голове, – дернула учительница меня за хвостик.

– Это хвостики, – тихо сказала я.

– Ты тупицей была, тупицей и останешься. Как и твоя алкашка-мать. Такая и у тебя будет дорога.

Она могла замахнуться на всё что угодно, но только не на мою мать. Какой бы она не была при жизни, но она была для меня чем-то идеальным, недосягаемым и святым. Лелею память о ней, вспоминая редкие, короткие моменты из детства, и не хочу, чтобы кто-то касался этой темы, тем более своими грязными словами. Поэтому сквозь страх наказания я начала тихо перечить.

– Моя мама не алкашка, она болела, – встрепенулось во мне испуганное, спящее где-то внутри бунтарство.

– Да, как она болела, с бутылкой и с мужиками. И ты будешь – точь-в-точь, как твоя мать.

Дверь в классную комнату приоткрылась и все ученики увидели тёмную фигуру, что бесшумно показалась в проёме. Но учительница стоит задом к двери и видеть, что происходит у неё за спиной, не может, поэтому спокойно продолжает свой привычный монолог.

– У вас порода гнилая. Мать твоя, проститутка, под забором сдохла и ты так же сдохнешь.

Внутри закипело, но привыкшая терпеть, я молчу. Мы привыкли к таким разговорам и почти никогда не перечим. Иногда они всё же разрушали мою память о маме и мне казалось, что всё так и было, как говорит учительница. А она не забывала говорить это часто, так часто, что я даже начинаю верить. Я п роглатывала эти слова, даже не плачу, привыкла. И уже после урока, с поддержкой подруг, пытаюсь реабилитировать в памяти свою умершую мать.

А сейчас у нашего разговора появился новый неожиданный свидетель. Уверена – новый мучитель. Здесь все такие, а он вряд ли будет исключением.

Директор слушает молча. На какое-то мгновение мне показалось, что он согласен со словами учительницы и целиком их подтверждает.

Небольшая пауза в словах математички и… как гром среди ясного неба, для всех нас прозвучало:

– Вы уволены! Можете идти собирать вещи!

Светлана Алексеевна повернулась и резко переменилась в лице. Из уверенного, насмешливого оно превратилось в испуганное лицо маленькой, не злой, а даже доброй женщины.

– Какие-то вопросы? – голос директора низкий, пронизывающий, заставляющий остановиться, замереть и слушать.

– Но как… вы не имеете…

– Если будете много разговаривать, напишу приказ, будете уволены по статье.

Класс настороженно молчит. Тишина гробовая. Мы напуганы до предела. Ещё не понявшие, что, собственно, произошло.

Вот так просто, за полминуты, приют лишился монстра, который не то что годами, десятилетиями истязал детей. Монстра, который красный нитью прошел по судьбе, по жизни и уже никогда не сотрётся из воспоминаний. Никогда.

Но заглянул какой-то человек и просто сказал – вы уволены. И всё.

С того дня все узнали, что новый директор уволил математичку только за её слова. Знал ли он о том, что она творила, никому неизвестно. Надеюсь, знал.

Потом уволили и других учителей, которые десятилетиями устанавливали здесь свои порядки. На их место приходили молодые, симпатичные, современные, вежливые, добрые.

Все меняется на глазах. Повсюду ремонт, раскуроченные классы, комнаты, дорожки аллей, а на место этого старинного, замшелого приходит новое, красивое, чистое, современное.

Постепенно, не сразу, меняется наше сознание. Оно как будто просыпается. Из закостенелого в мозге страха появляется так долго спавшая смелость.

Столько лет нам не позволялось говорить и вдруг стало можно. Столько лет нас истязали, мучили, а теперь даже словом нельзя обижать. Каждого учителя, кто позволит себе такое, ждёт увольнение.

Старые времена исчезли сразу, быстро и легко. Вскоре никто уже не вспоминал, как было раньше, зажили так, как позволили нам жить теперь.