– Какая же ты сладкая, моя маленькая… – прошептал он.
Одной рукой он стянул с неё бандану, расстегнул куртку и пару пуговиц на рубашке, поднял на руки, благо сил у него было достаточно, а Мила была худа и легка, и понёс в сторону дома, напрочь забыв про грибы. Ни одна девушка на его памяти не падала в обморок от поцелуя. Похоже, чувства, которые она испытывала, оказались намного глубже и серьёзнее, чем он думал. Вероятно, это в конец измотанные нервы не выдержали ещё одного потрясения. Он остановился и настойчиво поцеловал её ещё раз, только предельно нежно. Потом пошёл дальше, бережно неся драгоценную ношу. Он был уже на окраине посадки.
– А где же грибы? – спросила Мила тихо, растягивая слова.
– Что? Грибы? Какая разница? – Евгений удивился: неужели последнее, о чём она подумала, это какие-то там грибы? – Слушай, галантный век уже давно позади. Что это ты как какая-нибудь графиня вздумала грохнуться в обморок?
Он остановился и осторожно сел на траву спиной к берёзе прямо с Милой на руках. Ему было больно от этой мысли, но необходимость заставляла задать подобный вопрос:
– Скажи мне, пожалуйста, когда это случилось… ты предохранялась?
Мила покачала головой «нет». Глаза её ожесточились. Она готовилась принять любой вызов. Но Палашов тепло улыбнулся, крепче прижал её к груди:
– Глупенькая, не щетинься ты так! Возможно, ты беременна.
Мила заплакала, но слёзы эти были светлые и чистые. Он терпеливо ждал, когда она успокоится. Так они сидели, укрытые посадкой. Евгений Фёдорович гладил светлые волосы, наблюдая за вздрагиванием солнечных пятен от малейшего ветерка и слушая надрывавшихся трелями птиц. Когда минут через двадцать она немного успокоилась, он спросил:
– Через сколько дней у тебя должна быть менструация?
Она смутилась и покраснела:
– Дней через десять.
– Не пугайся, если её не будет.
Мила спрятала лицо у него на груди. Как же ему это было приятно! Как никогда! Когда она оторвалась от него, лицо её выглядело серьёзным. Она заглянула в его пылкие глаза и попросила:
– Женя, сделайте мне одно одолжение – защитите меня от вас самого!
Отрезала! Разодрала! Больно! Безо всяких ногтей разодрала. И на этот раз ему совсем не смешно почему-то. Глаза его потухли. Он помог ей подняться. Встал сам. Отошёл от неё на пару шагов, повернулся к ней лицом и сказал грустно, но уверенно:
– Да. Ты права. Совершенно права.
Она ничего не ответила, пошла обратно в посадку, застёгиваясь на ходу и повязывая на голову платок, и подобрала пакет. Палашов стоял, разглядывая в траве прошлогодние листья, которые так легко перепутать с грибами. Он молча вопрошал: «Господи, зачем всё это?» Она вернулась и остановилась рядом.
– Пойдём домой, графиня, – со светлой грустью промолвил он, – там поговорим.
Она покорно кивнула головой и медленно, не оборачиваясь, побрела в сторону дома.
XII
Когда горегрибники вернулись домой теми же окольными путями, следователь разделся, отряхнулся, взял из-под кровати нужные бумаги и ушёл из дома, оставив девушку одну наедине со всеми потрясениями. Не успела она всё как следует осознать и обдумать, как он уже вернулся.
Озадаченная Марья Антоновна читала теперь, утирая слезу, что он написал с её слов о сыне, Глухове и Миле.
Палашов зашёл тихо, кротко, как это сделал бы пёс с поджатым хвостом. Его терзал стыд за несдержанность, проявленную в самую ответственную и неподходящую минуту. А как девчонка его осадила?
Никогда в его практике не имелось подобных случаев. Иногда ему как живому человеку был кто-то симпатичен или несимпатичен из участников дела, но чтобы он терял голову и становился мальчишкой, ломающим дрова! – такое произошло впервые. Выходит, он для неё теперь никакой не следователь, а просто мужик, который до неё домогается. Он отдавал себе полный отчёт, что он влюбился в свидетельницу, что он сгорает от желания и стыда, что такого никогда с ним не бывало, что это неправильно и что надо бы отказаться от этого дела. Но вести его – единственная уважительная причина оставаться с ней рядом сейчас и встречаться в дальнейшем. Кроме того, он должен помочь ей сделать всё правильно, чтобы не возникло к ней никаких лишних вопросов и подозрений. Но самое мерзкое – Ваня должен был умереть, а Мила оказаться в одиночестве и горе для того, чтобы произошла их встреча. Гори всё синим пламенем!
Мила сидела за столом, уронив голову на руки. Он разулся, прошёл к ней и сел на противоположный стул. Смотрел и смотрел на неё, не решаясь потревожить. Всё испортил! Вдруг она пошевельнулась, подняла голову и уставилась ему в глаза. В её взгляде не было гнева, не было обиды, не было досады. Но в нём залегла боль, которая переливалась в него, как в сообщающийся сосуд. Это была их общая боль. Она будто бы понимала, как ему тягостно от всего происходящего. И снова долго они смотрелись друг в друга.
– Как Марья Антоновна? – первая заговорила Мила.
– Нет никаких препятствий: пойди взгляни сама.
Голоса их звучали натужно.
– Что говорить? Ей плохо сейчас. Руки опускаются. Ей нужна молчаливая поддержка близкого человека, ведь она там совсем одна, наедине с горем.
– Я схожу к ней после того, как расскажу вам всё. На чём мы остановились?
Палашов не ожидал, что Мила захочет с ним говорить после всего, но, похоже, он ещё многого не знал об этой девушке.
– Вы пошли на скотный двор. Олесе было не по себе.
– Я заходила последняя. Глухов зажёг свет. Когда ребята расступились, я увидела Ванечку. Он стоял возле коровы с ножом, как будто собирался перерезать ей горло. Ноздри его раздувались, глаза сверкали исподлобья. Меня обожгло страшным волнением. Наверное, я покраснела. Дальше всё происходило быстро и в каком-то тумане. Резко Глухов кинулся к нему, вырвал нож, метнул его в стену возле входной двери. Потом он закричал: «Ты что о…» – это слово я не могу воспроизвести, матерный синоним слову обалдел. «Что тебе надо, Себров? Нахрена тебе резать мою корову?» Ваня молчал. «Отвечай!» – кричал Глухов. Ваня смотрел на него испепеляющим взглядом, но молчал. Тогда Глухов ударил его в лицо, попал в глаз. Ваня сумел удержаться на ногах. Молчал и даже к глазу не прикоснулся, словно ему не больно или он не замечает боли. Мне же, напротив, было очень больно, как будто били меня. «Гаси его, ребята!» – крикнул Глухов. Рысев схватил его за ворот джемпера и подтолкнул его к остальным, они его окружили и начали отбивать друг другу как мяч. Он не сопротивлялся, не произнёс ни звука. Потом Певунов ударил его кулачищем в живот, тут Ваня согнулся от боли. Дашка орала, как болельщица на трибуне, Женька визжала, Валя дрожала от страха, я – от злости, Олеся замерла от ужаса. «Хорош, ребята!» – вступился Леонов. «Пусть сначала скажет, что он здесь делает!» – ревел Глухов. Рысев пнул Ваню ногой сзади, он упал на землю. Тогда Глухов схватил толстые пеньковые верёвки, висевшие на потолочном бревне. Похоже, ими перехватывали и перетаскивали вязанки с сеном. Он поднял Ваню и привязал к столбу туловище, связал руки и ноги. На Ванечку было больно смотреть. Избитый, но почему-то гордый, он упорно отказывался участвовать в том, что с ним происходило. Меня просто бесило это обстоятельство! И слова Глухова: «Кто хочет с ним позабавиться?» – были последней каплей. Мне очень хотелось стукнуть Тимофея чем-нибудь тяжёленьким по башке! Я вырвалась вперёд, оттолкнула этого поганца и крикнула: «Оставьте его мне! Он мой, ясно?!» Кажется, Глухов удивился и восхитился моим порывом.
Палашов, вглядываясь в лицо девушки, вспомнил, как описывал этот эпизод Василий Леонов: «Конечно, я не особо с Милкой общался, но такой я её никогда не видел. Да и вообще, ни одну бабу такой не видел. Она стояла за него, как волчица за волчонка. Того гляди на любого бросится, если кто шагнёт в его сторону, и порвёт!» А сам следователь после этих слов удивлённо подумал: «Волчица?..» «На месте Милы Глухов поступил бы, пожалуй, также, поэтому он так легко согласился отдать ей Ваньку». «Ты хочешь сказать, – уточнил Евгений Фёдорович, – что он волчьей породы?» «Если так можно выразиться. У него резкий крутой нрав». «Ну не знаю. Волки могут добычу подстерегать, поджидая удобного случая, но они пленных не берут, они сразу режут. А Ваня Себров тогда, получается, – ягнёнок?»
Тем временем Мила продолжала рассказ:
– Он ухмыльнулся и сказал: «Бери, он – твой! Только пусть торчит здесь, пока не скажет, зачем он сюда вошёл и полез с ножом на мою корову». А потом обратился к остальным: «Хрен с ним! Давайте выпьем, братки!» Он прижал к себе ошалевшую напуганную Олесю, отпил из бутылки, прямо из горла, передал другим. Девчонки морщились, но тоже пили эту гадость. Нам не предложили. «Повеселимся! – сказал Глухов. – Расползайтесь по углам». Я в это время стояла рядом с Ваней, не смея на него взглянуть. Уже не так, но всё ещё волновалась. Свет погасили. Потом они все зашуршали, зачавкали, зачмокали. Вася с Валей были ближе всех к нам. Остальные ушли на сеновал в другой конец сарая. В темноте мы друг друга не видели, слышали только, как рядом дышит корова. Я приблизилась к Ване и шёпотом спросила: «Как ты?» Он прошептал: «Хорошо. Спасибо, что спросила. Маловато, правда, ввалили». «Что это было вообще?» – спрашиваю. «Неудачная попытка мести», – отвечает. «Мести? За что?» – удивляюсь. «За Олесю. Я тебе не говорил, но я влюблён в неё. С июня месяца. Я ходил за ней и следил, как дурак». Сначала я почувствовала разочарование, потом меня бросало то в жар, то в холод. Я же сама влюблена в Ванечку… была… влюблена… Ему в темноте, конечно, ничего не было видно. «И ты увидел Олесю с Глуховым?» – спросила, когда пришла в себя. «Да. Я полностью видел, от начала до конца, как он её совратил. Она сперва пыталась устоять перед ним. Хотя у неё передо мной никаких обязательств нет. Мы не встречались. Я ей не признавался. Просто молился на неё, как на икону». Вот, что он мне рассказывал. «А Тимофей просто подошёл и взял, что ему нужно. Он смотрел на неё жарко, намекал всячески, прикасался грязно, когда думал, что никто не видит. И она от этого таяла на глазах. Она его и боялась, и в то же время искала встреч с ним». Ваня рассказал мне такой случай, разумеется, тихим шёпотом. Не так давно он следил за Олесей, а она следила за Глуховым. Тот отправился за водой на родник, в лес. Она крикнула отцу, что пойдёт, водички свежей попить принесёт, сама – за ведро и в лес за Тимофеем, как будто случайная встреча. А Ванька за ними обоими – туда. За деревьями прячется. Она пришла. Тимофей сморит, вроде никого нет, взял и прямо к колодцу её прижал, к доскам. Олеся вся обмякла, не сопротивляется. Отпустил. Набрал воды им обоим. Говорит: «Пойдём». А куда пойдём – непонятно. Ванька перед ними побежал, да и в сарай к Глуховым спрятался. Слышит, вроде они идут. Взял и в сено на всякий случай забрался, чтобы его видно не было. А они как раз в сарай направлялись. Вёдра на входе поставили, заперлись изнутри. И как раз в сено Тимофей её положил, только с краю, а Ваня прятался у самой стены. Глухов говорит хриплым голосом: «Я сейчас тебе покажу, что настоящие мужики с бабами делают». А Олеся ему: «Я ведь только этого и хочу. Только о тебе думаю день и ночь». Ваню от её слов так прибило, он вдохнуть не мог, не то, что пошевелиться. Короче, Тимофей показал, что обещал, притом обоим. Ваня оцепенел весь, а Олесе, кажется, напротив, понравилось. Потом они, разумеется, ушли, а он выполз оттуда и побрёл, как побитая собака, куда глаза глядят. Он думал. И чем больше думал, тем сильнее злился. Придумал зарезать Глухова. Хотел таким образом Олесю освободить. Через несколько дней он пробрался в сарай и ждал там случая, чтобы выполнить кровавый замысел. Услышал, что Тимофей идёт не один, и решил к корове подскочить, будто пришёл её жизнь отнять, бросил так вызов её хозяину. Дальше я рассказала, что происходило. После некоторого замешательства от всего услышанного я сообразила: надо его развязать. И принялась за дело. Но оно было непростым – Глухов постарался на славу. Когда Ванечка, наконец, был свободен, мы с ним как-то неловко задвигались так, что в темноте ударились лбами. Как будто искра пробежала между нами. И тут случилось нечто невообразимое. Мы просто неловко набросились друг на друга. Вышло из этого одно сплошное мучение. Кажется, я громко крикнула: было очень больно. Но всё же кое-что у нас получилось, потому что остановиться было невозможно. Как это произошло? Ведь Ванечка был влюблён в другую! И, действительно, существовал огромный риск забеременеть, а мы не предохранялись. Потом мы лежали рядом. Ведь мы, где стояли, там и упали. Ваня весь дрожал. Мы целовались, целовались, целовались, словно это последний раз в нашей жизни. Нам было как-то всё равно, что там творится вокруг нас. Для нас обоих наша близость была ударом, потрясением, откровением. Ударом, от которого не сразу опомнишься и не сразу дойдёт, что натворил. Он шептал мне моё имя на ухо не в силах вымолвить ничего другого, а я шептала его в ответ. Когда ближе к рассвету я немного успокоилась, предложила ему незаметно выбраться из этого сарая и уйти домой. Он сказал, что пойдёт лесной дорогой, как пришёл сюда. Мы оба решили, что Тимофея бояться нечего, что даже если он Ваню догонит, хуже уже не будет. Мы условились о встрече у меня дома. Он должен был отдохнуть немного после всего, а потом прийти ко мне. Утром ребята зашевелились: то один, то другой бегали в туалет. Глухов встал выгнать корову, потом вернулся. Вася с Валей снова затеяли любовную игру. Потом, вроде, всё стихло. Я сказала: «Кажется, пора! Ты иди первый, а я подожду. Если всё будет тихо, я – за тобой». Ваня меня поцеловал, не желая от меня отрываться, я его легонько подтолкнула к выходу. Это был наш последний поцелуй, а я почти не видела Ваню, выражения его глаз. У меня на память – одни чувства и ощущения. Он не спеша подошёл к выходу и вышел, только дверью скрипнул. Вот его силуэт в утренних солнечных лучах – мне на память. Прошло несколько секунд, как раздался шорох, Рысев соскочил с сена и бросился к двери, открыл её, посмотрел, закрыл и начал трясти Глухова: «Тимофей! Ванька уходит!» Тимофей страшно заревел спросонья, поднялся на ноги и вышел. Рысев вырвал нож из стены и двинулся за Тимофеем. От шума, конечно, все проснулись и переполошились. Все мы рванули за ними. Бежали как попало. Я видела, Ваня шёл спокойно, не оглядывался. Не обернулся он, даже когда Тимофей начал ему кричать: «Стой, Себров! Я кому сказал? Я всё равно тебя остановлю!» Ванечка как будто не слышал, что происходит вокруг. Рысев Ваню обогнал, а Певунов его за руку назад к себе дёрнул, развернул и толкнул со всей дури прямо на Лёху. Так сильно, что Лёха тоже упал. Я, кажется, вскрикнула: «Нет!» У меня в висках пульсировала кровь, а вместе с нею слово «зачем», ноги подкашивались. Когда мы подбежали, Рысев вылез из-под Вани, отпихнув его от себя лицом в траву, из спины торчала рукоятка ножа, по бежевому джемперу расползалось вокруг бордовое пятно крови. Как оказалось, Ваня попал спиной прямо на нож. Он лежал там, не шевелясь. Бывает же, что смерть наступает мгновенно? Вы же видели, какое длинное полотно у этого ножа! Как оно проникло между рёбер так глубоко? Это было удивительно, страшно и не понятно, как же так вышло. Наверное, сила, с которой Певунов толкнул Ванечку, оказалась невероятной, ведь он их обоих смог повалить. «Делайте же что-нибудь!» – сказала я в ужасе. Нет, наверное, закричала. Все были в оцепенении. Но от моего крика Глухов зашевелился. Он повернул Ваню на бок, но признаков жизни уже не было. Я пощупала пульс – тишина. Мне казалось, что я тоже умираю вместе с ним. И мне страшно хотелось умереть вместо него. Он бы остался, а я ушла. Я гладила его волосы и говорила ему без слов «очнись!». Это, увы, было невозможно.
«Тимофей закрыл ему глаза, – описывал Вася Леонов на допросе. – Встал и сказал, обращаясь ко всем: «Слушайте… так не должно было случиться…» Он отчаянно запустил руки в волосы и с силой провёл пальцами вниз, словно хотел с себя кожу содрать. «Я… я самый старший среди вас. Дурак! Я отвечаю за всё, что тут произошло. Вы должны убраться отсюда. Немедленно! Это я его убил, понятно? А вы проваливайте все из деревни! Все!» Когда приехала милиция, они, действительно, никого не трогали, ни к кому не заходили. По-видимому, Тимофей объявил виновным только себя».
– Девчонки подошли ко мне, – продолжала Мила, – и подняли меня под руки, повели домой. В тот миг я не хотела ничего: ни уходить, ни оставаться, ни находиться с ними. Силы мои как-то иссякли. Но мне хватило мужества оттолкнуть от себя всех и замкнуться в своём горе, пока не появились вы. За вас я ухватилась, как за спасительную соломинку. И теперь я не хочу больше оставаться одна.
Когда Мила закончила рассказ, губы её подрагивали, хотя лицо выдавало, как напряжена сила воли, словно струну натянули до предела возможного.
Пока Евгений Фёдорович слушал Милу, он переживал и совсем не чувствовал себя следователем, который ведёт допрос и разбирательство. Он стал другом, которому доверили страшную сокровенную тайну. Когда она произнесла слова: «мне казалось, что я тоже умираю вместе с ним», – и он представил её истекающей кровью и угасающей, сердце сжалось и, напротив, ослабло, в голову его словно вонзилось множество иголочек и в глазах зарябило, как будто его сейчас стошнит. Но он смотрел на её неспешно шевелящиеся губы и думал: «Но вот же она, жива. Потрёпана, замучена, но жива. Спасибо, Господи! Не отнимай то, к чему я едва только прикоснулся! Оставь её мне. Оставь, даже если я не заслужил. Клянусь, я заслужу. Всё для этого сделаю».
Девушка на него почти не смотрела во время рассказа. Она погрузилась глубоко в воспоминания.
Всё-таки умение помолчать – это большая сила.
– Большое тебе человеческое спасибо за этот рассказ! – хрипловато заговорил следователь. – Ты мне очень помогла. У меня даже вопросов не осталось. Прости меня, пожалуйста. Мой порыв, там, в посадке, – это слабость, неуважение к чужому горю, но это самое искреннее в моей жизни за последние сутки. Моя стальная воля очень сильно подкачала.
И тут струна оборвалась – Мила закрыла лицо руками и зарыдала. Евгений поднялся с места, подошёл к девушке и, бережно поддерживая, поставил её на ноги, потом вывел из-за стола и спрятал у себя на груди. В его душе зазвучала надрывная грустная мелодия, но иногда прорывались бесовские радостные нотки. И пусть всё ужасно, и она плачет о другом, но она в его объятьях! Запах её волос – смесь солнца, леса и утончённой свежести – дурманил его. Девушка то затихала, видимо, пытаясь совладать с собой, то начинала плакать с новой силой. Она не отталкивала его, но, напротив, прижималась сильнее, что удивляло и смущало. Она притихла, и он решился заговорить с ней:
– Прости, я не могу сидеть там и делать вид, что меня не касается, когда ты плачешь.
Голос отказывался его слушаться. Он то хрипел, то срывался на шёпот.
– Что я буду делать, когда вы уедете? – спросила, всхлипывая и вздрагивая, Мила и опять заплакала.
Она не поднимала головы, словно боясь взглянуть ему в глаза. Он посадил её снова на стул и вернулся на прежнее место.
– Давай оба соберёмся. Выслушай меня, пожалуйста.
Тут голос его звучал сильнее с каждым словом.
– У меня ещё несколько дел здесь, но я надеюсь сегодня с ними расправиться. Ты собирай вещи, какие нужно взять с собой. Завтра утром я тебя отвезу в Москву к матери. Вы сразу, завтра же, самое позднее – послезавтра, отправляйтесь к гинекологу. Ты уже бывала раньше у гинеколога?
– Да, пару раз.
Палашов почувствовал, что девушке стало намного легче общаться с ним. Она видела: он не упрекает, не осуждает её, не пытается больше воспитывать, но старается изо всех сил помочь.
– У одного и того же?
– Да.
– Вот к нему и иди вместе с мамой. Надеюсь, она тебя поддержит. Я не хочу, чтобы ты шла к судмедэксперту. Пусть тебя осмотрит врач, который уже смотрел и всё про тебя знает. А ты знаешь его. С ним пусть смотрят пара близких ему по работе товарищей. И предупреди их, что справка нужна тебе для предъявления в суде. Пусть подойдут со всей ответственностью к этому делу. Пусть засвидетельствуют, что в предыдущий визит ты была невинна, а девственная плева нарушена на днях. И, ради всего святого, сразу скажи им, что ты, возможно, беременна! Они должны действовать осторожнее. Сделай тест или сдай анализы на беременность. Сейчас, наверное, ещё рано, но не затягивай с этим делом.
– Как же я скажу маме обо всём? – растерянно и смущённо спросила Мила.
– Ну, ты девочка уже большенькая! Вряд ли она тебя отшлёпает, тем более если раньше никогда этим не занималась. Я пробуду рядом ровно до того часа, когда твоя мама сможет занять моё место. Если хочешь, я могу присутствовать во время вашего объяснения. Никто не говорит, что будет легко. Но это и не конец света. Я тебя заклинаю, если окажется, что ты носишь под сердцем малыша, сохрани ему жизнь. Выноси и роди его, пожалуйста. Я помогу тебе его поставить на ноги. Обещаю.
Мила заглянула ему в глаза, а через них – как будто в самую душу, и долго читала там что-то для себя. Глаза его – сталь, но в их выражении столько тепла, что, если бы был лютый мороз, этого взгляда хватило бы не на одну замёрзшую душу, чтобы подарить уверенность и спасти.
Её заплаканные глаза опять утонули в слезах, подбородок задрожал. Девушка отвернулась в сторону и выдавила слабым непослушным голосом:
– Я уже люблю этого ребёнка. Я всё сделаю для его рождения.
И она светло засмеялась сквозь слёзы, обрадованная собственным признанием. Палашов улыбнулся. Как же ему хотелось сейчас прикоснуться к ней, взять на руки, прижать к сердцу. Но, увы, его связывало данное слово!
– Ведь ты не откажешься от моей помощи?
– Нет. Я что, сумасшедшая? Хотя да, похоже, что да. – Мила улыбнулась, и тут же стало понятно чему: – Женечка, милый, славный, да чем же вы мне поможете? Вы живёте здесь, а я – там. Нас разделяют двести километров.
Палашов чуть со стула не упал, услышав от неё такие сближающие, дающие надежду, ласковые слова. Но, оправившись от изумления, ответил:
– Завтра же увидишь, как разрешаются подобные пустяковые задачи. Благо нас разделяют не галактики и не сотни тысяч веков! Может быть, я кажусь тебе неотёсанной деревенщиной?
– Ничего подобного. Это я кажусь глупышкой рядом с вами.
– Глупышкой! Хм! В этом слове что-то есть. Ты просто очень молодая графиня. Если хочешь, ты маленькая глупая графиня! Графинечка!
– Ничего подобного!
– Да, да! Графинечка!
Его подмывало сказать «моя графинечка», но он смог удержаться от проявления собственничества.
– Меня волнует, графинечка, вот что: как мы с тобой будем коротать эту ночь? Я же не могу привезти тебя к матери посреди ночи. Боюсь, я и так утратил в твоих глазах авторитет благоразумия.
– Зато обрёл авторитет пылкого сердца. Господь послал мне вас!
– Мне нравится, как он поступил!
– Как вы работаете в своей профессии?
– Не преувеличивай, я всего лишь следователь, а не мать Тереза14. Я не всегда добрый и расточительный.
– А я и не говорила, что вы добрый и расточительный.
Он от души рассмеялся.
– Ты можешь сходить теперь к Марье Антоновне, а я пока запротоколирую твой рассказ. Когда вернёшься, прочтёшь его.
– Ну конечно, протокол…
– А ты как хотела, графинечка? Тебе ещё в суде выступать.
– Не называйте меня так, – надулась Мила.
– И сегодня собери вещи, чтобы завтра быть готовой отправиться в путь с самого утра. У тебя есть с собой паспорт?
– Так точно, товарищ командир. Но когда прикажете подавать на стол?
– Ты голодна?
– Никак нет! А вы?
– Предлагаю поесть, когда ты подпишешь протокол.
Он схватил её за руку и осторожно вывел из дома.
– Уже из собственного дома выгоняют! – крикнула она через дверь.
– Язва! – засмеялся Евгений Фёдорович.
XIII
Когда Палашов выпроводил Милу, он спохватился, что не взял у неё паспорт. Впрочем, в паспорте не так уж много полезной информации о человеке!
«Прописана она, должно быть, с матерью. Восемнадцать лет. Какая же молодая ещё! Совсем девчонка, а как голову вскружила мне, следаку со стажем! Художница! В художественной академии, видно, учится. Анатомию изучает. Уже, наверное, дорисовала меня в воображении. Вроде, девчонка, как девчонка, но почему-то губы мягче и нежнее, чем… чем… лесные фиалки, волосы шелковистее и золотистее, чем струи тёплой, озарённой солнцем воды. Тьфу, пропасть! Какая глупость! Бросаю правоохранительную деятельность и ухожу в поэты!»
Он походил по комнате, покружил в раздумьях, взъерошил пару раз волосы, почесал подбородок. Солнце его щекотало и как будто подтрунивало над ним. Далёкий лай собак, доносимый ветром из соседней деревни, казался ему смехом. Ему мерещилось, будто вся природа за окном улыбается его смятению. Яблони понимающе покачивают кронами и сбрасывают яблоки, говоря: «Ну, съешь наших яблочек наливных, мы тебе подскажем, куда бежать дальше! Мы тебя укроем сегодня на ночлег! Мы никому не расскажем про досаду, раздирающую твоё сердце!» Половицы поскрипывали под ногами: «Ну, хватит уже нас топтать! Пора скрипеть ручкой по бумаге! Давай, давай, пиши дотошное скрупулёзное послание глупому человечеству! Пытайся найти для него объяснение несуразным выходкам отдельных его представителей!»
«Я и сам знаю, пора приниматься за работу, – мысленно отвечал им всем Палашов. – Блин, что у меня за работа?! Кто её, чёрт возьми, придумал! Почему нельзя сразу свернуть Глухову шею, надрать задницы всем остальным и забрать с собой Милку, беременную и заплаканную? Почему надо сидеть и марать эту чёртову бумагу, которая всё стерпит, чужим горем? Копаться, разбираться в грязном белье каждого! Что надо стирать? А что можно ещё так поносить?» Ему хотелось пнуть ни в чём не повинную тумбочку, которая временно стала ему столом, когда он выложил на неё чистые листы бумаги и бросил ручку. «Сколько бумагомарательства по этому делу! Надо опросить ещё семерых щенков! После каждого пиши бумажку! Глухов этот ещё! И это, не считая всяких там родственников, адвокатов, прокуроров, судей, стражей порядка, итти их мать!» Что это он взъерепенился, как Шарик?! В первый раз, что ли? Он отодвинул штору, прижался лбом к стеклу, но оно наперекор ожиданиям оказалось тёплым, прогретым солнцем. Ведь всё теперь понятно и прозрачно по этому делу; запросы, экспертизы, допросы, а там, глядишь, уже и суд.
Палашов не мог понять, с чего он так бесится? В конце концов, надо было срочно брать себя в руки, поэтому он отправился к умывальнику. Он умылся и провёл влажной рукой по волосам. Вытирать лицо он не стал, так оно быстрее охлаждалось. И следователь начал постепенно остывать. Он уселся за обычное дело, которое ещё никогда не давалось ему так трудно. Но вот, наконец, он писал: «Пошла без видимой причины» вместо «Сама не знаю, зачем пошла… Подтолкнула интуиция…»; «Толкали, наносили телесные повреждения» вместо «Швыряли, словно мяч…», «Упал… Привязал…»; «Освободила от верёвок» вместо «Развязывала узлы…»; «Почувствовали взаимное влечение» вместо «Потянуло друг к другу…»; «Оба впервые вступили в интимную близость» вместо «Оба делали это впервые…»; «Незащищённый половой акт» вместо «Не предохранялись…»; «Не реагировал на угрозы и окрики» вместо «Спокойно шёл, не оглядываясь… Кричал: стой!..», «Причиной смерти послужило ранение ножом при падении, последовавшем за сильным толчком». Он старался повторить по возможности её рассказ. В общих чертах ему это удалось.
«И чего бы мы, мужики, без них, без женщин, делали? – вдруг подумалось ему, когда он бросил ручку. – Мы бы не знали себе цену, не воевали бы, не ставили бы целей, не достигали бы их и родиться не смогли бы без них. Мы бы не становились подонками и героями, мы бы не пахали с утра до ночи ради продления рода человеческого, мы бы не были злы, справедливы и любопытны. А они? Красивы, утончённы. Во многих вещах разбираются лучше нас. Чувствуют тоньше нас. Верят крепче нас. Даже в нас они верят сильнее, чем мы сами иногда. Они – движущая сила, потому что берут то, что мы им даём. В конце концов, даже выбирают они нас. Да, женщины – чудо! Кто не любит, не ценит женщин, тот – настоящий дурак! Женщины такие дела прокручивали, что нам, мужчинам, и не снились. Может быть, они и обошлись бы без нас… Но великие дела мы совершаем только вместе – мужчина и женщина. «Мужчина – царь, мужчина – Бог, но всё равно – у женских ног»».
Как ни странно, но Палашов думал сейчас не о Миле, а о Марье Антоновне. «Она потеряла своего единственного мужчину. Она – одинокая несчастная женщина, одна в этой глуши. Как она будет его хоронить, на что? Есть ли у них родственники? Они почти всю жизнь одни, без мужиков, что она, что её мать. Надо всю деревню тряхануть. Неужели же не помогут? Обязательно предложу ей денег и… отпевание в церкви. Можно же сразу в городе его отпеть, а потом уж везти на кладбище. Мне обязательно надо поучаствовать. Постараюсь освободить время. Интересно, этот его Пашка Круглов из Питера приедет? Она могла бы телеграмму ему выслать по тому адресу, по которому Ванька с ним переписывался. Только это надо в отделение связи идти или ехать. Ладно, сам сделаю. Мила и её мать, думаю, обязательно ей помогут и приедут на похороны. Они теперь практически родня. Что она там, прочитала, должно быть, протокол? Пойду к ним схожу. Заодно Милу заберу. Будем с ней бумаги оформлять как положено».
Он нашёл на подоконнике небольшой замок с вставленным в него ключом. Извлёк из чемоданчика деньги (они хранились в специальном кармашке на молнии), отсчитал десять тысяч, положил в кошелёк, а тот – в задний карман джинсов. После он закрыл на замок дом и, глянув на машину, словно дремавшую в тени яблонь, не спеша двинулся к дому Себровых. Пока он шёл, мимо проехала бордовая «Нива» с московскими номерами. Она быстро скрылась из виду внизу деревни. Животные всё также находились на лугу: лошадь дремала стоя в послеобеденном сне, а корова разлеглась на траве и, полуприкрыв глаза, пережёвывала жвачку. Жизнь насекомых была наполнена движением и работой. Все они куда-то летели, ползли, лезли, садились и снова взлетали, что-то тащили, что-то копали, жужжали и даже кусались, заставляя лошадь время от времени вздрагивать, а корову лениво стегать себя хвостом.
Дом Себровых был, как и накануне, открыт: заходи, кто хочешь, бери, что хочешь. Палашов посильнее хлопнул дверью, предупреждая о приходе. Когда он нашёл их в дальней комнате, Марья Антоновна и Мила сидели, обнявшись, на кровати и беззвучно лили слёзы. Он ничего не сказал, а просто встал, опершись о дверную коробку, и молча ждал, стараясь не смотреть на них. Пусть они знают, что он пришёл, настаивает на внимании к себе, но не хочет им мешать.