Через минуту Мила поднялась и, не проронив ни слова, вышла из комнаты. Она слегка задела Евгения плечом, но для него это «слегка» было ожогом. Второй ожог он получил, когда нагнал её и сунул в руку ключ от дома. Это была немая сцена, в которой они мельком переглянулись и разошлись в разные стороны.
Палашов подсел к Марье Антоновне на кровать рядом с тем местом, где сидела девушка. Он посмотрел на женщину, глаза её были опущены в пол. Она продолжала молчать.
– Скажите мне что-нибудь, пожалуйста, – его голос опять прогремел в этом доме, как гром среди ясного неба.
Она посмотрела на него мокрыми карими глазами и спокойно сказала:
– Я прочитала, подписала. Дневник тоже прочла. Словно свиделась с ним, поговорила. Не могу привыкнуть, что его больше нет. Я вам даю его дневник. Лично вам. Не как следователю, а как человеку. Только верните потом. Письма вам дать?
– Спасибо за доверие. Разве что конверт, на случай, если придётся вызвать Круглова.
Он взял её за руку, начал, глядя на руку, тёмную от солнца, сухую от ветра, земли и воды, холодную от долго времяпрепровождения без движения:
– Марья Антоновна, я хочу предложить вам помощь. Я вижу, вам не на кого особо рассчитывать. Давайте я договорюсь в церкви об отпевании. Закажу автобус, который привезёт его сюда. Вы его здесь похороните?
Он посмотрел ей в лицо и увидел удивление и благодарность.
– Да, конечно. Рядом с бабушкой и прабабушкой.
– И ещё… Позвольте дать вам немного денег.
– Подождите… Но у вас же зарплата, наверное, маленькая.
– Прошу вас. Это неважно. У меня нет семьи, которую надо содержать.
– И у меня нет.
Она отвела глаза. Он отпустил её руку, привстал, пальцы выудили кошелёк.
– Здесь немного… – Он достал стопочку тысячных купюр.
– Мне так неловко…
– Мне тоже… Пожалуйста…
– Мне Мила сказала про вас, что вы хороший человек.
Марья Антоновна взяла деньги и отошла к столу.
– Да вы что? Она ведь меня совсем не знает.
Женщина положила деньги, взяла синий блокнот и листы бумаги, лежащие там.
– Необязательно знать. Можно просто почувствовать. Помните, как в поговорке: рыбак рыбака видит издалека? – Она подошла и снова села на кровать, держа в руках блокнот и листы. Затем продолжила: – Мила обещала мне помочь с продуктами и поминками. Она поговорит с мамой и, если понадобится, с папой.
– Да. Стол – это женское дело. Её папа тоже запросто поможет, я думаю, если, конечно, она его попросит.
– Ваня же скопил немного денег. Он, правда, не думал, что копит на последний свой путь.
На глаза ей снова навернулась слеза.
– Можно я вас обниму?
Она покосилась на него, но ничего не сказала. Тогда он встал перед ней на колени и сгрёб её вместе со всем, что у неё было в руках.
– Вы напоминаете мне мою мать, – сказал он тихо, надеясь, что она не расслышит, не поймёт.
Но она всё слышала. Он держал её в объятьях секунд пять, не больше. Потом поднялся, забрал из её рук помятые листы и блокнот.
– Блин, у вас же нет телефона! – Он почесал затылок. – Я приеду сообщить вам, когда состоятся похороны. Есть кому вырыть могилу?
– Я не знаю. Я спрошу.
– Если не найдёте никого, позвоните мне. Мой телефон у вас есть. Дайте клочок бумажки, я вам дам ещё домашний. Если вы меня не застанете ни дома, ни на работе, – а такое запросто может быть, – оставьте мне через кого-нибудь на работе сообщение.
– Евгений… Я хочу у вас спросить: много ему дадут?
– Глухову? Думаю, лет пять. По четырём статьям: побои, незаконное лишение свободы, половое сношение с лицом, не достигшим шестнадцатилетнего возраста, заведомо ложные показания. Если ещё что-нибудь не вскроется, конечно. Вам, наверное, покажется это наказание слишком лёгким…
– Господи, неужели ж он Олесю?.. Не знаю, как и сказать?
– Да. Вам Мила рассказала всё?
Вместо ответа Марья Антоновна тяжело вздохнула.
– Кажется мне, я могла предотвратить все эти безобразия.
Палашов в удивлении изогнул бровь.
– Это каким же образом?
– Опять эта цифра шесть… Шесть лет назад Тимофей предлагал мне сожительство с ним. А я, дурёха, отказала ему. Я ведь до сих пор его боюсь. Если бы я согласилась, зачем бы ему понадобилась Олеся?
– Миленькая моя, а где же гарантии? Как же мужики изменяют? Я с ним ещё лично не встречался, но мне представляется он не таким страшным. Однако, я полагаю, задумай он овладеть Олесей, ваше присутствие его бы не остановило.
В её глазах повис немой вопрос.
– Вы сомневаетесь? Что ж, вы знаете его, в отличие от меня. У вас есть ко мне ещё вопросы?
Марья Антоновна пожала плечами.
– У меня есть ваши телефоны. Я позвоню, если решу ещё что-то узнать. Видимо, ближайшее время мы будем встречаться.
– Разумеется. Я исчезаю. До встречи!
Палашов удалился. Он не без содроганья и душевного трепета возвращался в тот дом, где он уже получил немало сюрпризов. Дорогой он, разумеется, хорошенько накурился. Когда он входил в калитку, ему казалось, что дом раскрывает ему объятья и приветствует его. Он вошёл потихонечку, стараясь не шуметь. Ему всё время хотелось застать Милу врасплох, чтобы узнать о ней ещё что-нибудь неожиданное.
Девушка сидела за столом на терраске и была поглощена чтением того, что он называл протоколом. Она, казалось, вовсе не замечает его присутствия. Он зашёл в комнату и убрал бумаги и дневник в чемоданчик. Затем вернулся на терраску, вымыл руки и занялся подготовкой к обеду. Зажёг голубые цветы пламени, подлизывающие дно кастрюлек, при этом подпалив слегка пальцы. Нашёл нож и хлеб, виртуозно откромсал три ломтя, потом разбил их ещё надвое и уложил в попавшееся под руку блюдце. Он порылся в столе в поисках вилок и быстро обнаружил их, так как в этом хозяйстве царили последовательность и порядок. Затем он устроил в кастрюльке с рисом небольшой переворот, потому что тот грозился подгореть. Из кастрюльки с курицей доносилось приятное шкворчание. В сушилке рядом с умывальником он раздобыл пару тарелок, на вершине этой крохотной стопочки он пристроил вилки. Тут, обернувшись к Миле, он увидел, как она с неподдельным интересом наблюдает за его действиями.
– Извини. Я немного похозяйничал. Ты готова?
Она медленно кивнула.
– Курица с рисом, кажется, тоже. – С этими словами он невозмутимо поднёс к столу блюдце с хлебом и вилки.
– Присядьте, – показала ему Мила глазами на стул, – дальше я сама.
Она поднялась и пахнула на него тонким летним ароматом, пройдя совсем близко. Он проводил её взглядом. Пока она накладывала еду, он занял место за бумагами.
– Неплохо бы всё-таки встретиться с твоим паспортом.
– Ах, да!
Мила бросила кухню и спешно отправилась по лестнице на второй этаж. Палашов замер, не сводя глаз с лестницы и ожидая её возвращения. Ему показалось, что прошла вечность прежде, чем она появилась. Сначала обозначились маленькие красивые ступни в аляпистых домашних тапочках, потом аккуратные щиколотки, то, что могло быть следующим, прятал подол чёрного сарафана (она, оказывается, переодевалась). Худые, но с мягкими линиями, руки белели на фоне сарафана. В правой руке она несла паспорт в коричневой, с золотым оттиском, кожаной обложке. Если туда она поднималась, быстро перебирая ногами ступеньки, то спускалась она, напротив, медленно и величаво, гордо неся голову с чуть приподнятым подбородком. Ему стало не по себе: Палашов ещё не встречал в живой женщине такой величавости и гордости.
Ему удалось собраться с мыслями, как раз когда она спустилась. Он заговорил:
– Никогда ещё не видел такого красивого паспорта.
А про себя подумал: «такой красивой линии спины». Была ли она действительно красива или так рисовало ему воспалённое воображение? «Интересно, эта девчонка понравилась бы маме? Скорее да, чем нет. Да и Люба ей понравилась бы. Люба, Люба…» Он загрустил, думая о Любушке, и отвёл глаза от Милы. А она так просто подошла и спросила, протягивая паспорт:
– О близком человеке грустите?
– Да. Я думаю о женщине. У меня есть женщина, Мила.
– С ней всё в порядке?
Мила была сама непосредственность, и от этого становилось почему-то ещё грустнее.
– Пока да, но это ненадолго. Я с ней расстаюсь.
– А она об этом не знает?
– Нет.
– И вы получите от неё очередной шрам?
– Душевный. Видела бы ты шрамы моей души, их намного больше, чем на теле. Она красивая и очень хорошая. Такая же непосредственная, как ты сейчас. Ну ладно. Сейчас о тебе поговорим.
Он попытался стряхнуть с себя грусть, но малая толика продолжала грызть его душу. Он открыл паспорт. Фотография была, как у большинства людей в паспорте, довольно нелепая.
Мила придвинула стул и села рядом. Она смотрела на его руки.
– Ты мартовский кролик, Кирюшина Мила Олеговна?
– Двенадцатого марта восемьдесят третьего года. Но так нечестно, я тоже хочу посмотреть ваш паспорт.
Палашов тут же встал и принёс паспорт из комнаты. Он протянул его Миле.
– Двадцать третьего июня семьдесят третьего года, – сказал он ей спокойно ещё до того, как она успела открыть паспорт.
– Вы на десять лет меня старше… Довольно удачная фотография!
– Себрова Мила Олеговна.
– Что это вы? – удивилась девушка.
– Если бы Ваня не умер, ты бы вышла за него замуж, ведь так?
– Я не знаю…
– Он же порядочный парень, он бы предложил.
– А вы предлагали кому-нибудь?
– Нет.
– Значит, вы непорядочный парень?
– Нет, непорядочный. Я же работаю в правоохранительных органах. Там порядочные ребята без шрамов на душе и теле не работают.
– Что в правоохранительных органах нет женатых мужчин? Зато вы смелый.
– Никакой я не смелый. Я просто везучий на всякую хрень. И вообще речь не обо мне.
– Тогда чего вы ко мне лезете с поцелуями, если я о вас разговаривать не должна?
– Прости. Минутная слабость. Я уже давно не лезу.
– Да. Как раз с этого утра больше ни разу не приставали.
– А что, надо?
– Нет.
– Вот и не напрашивайся!
Мила встала и отошла от него подальше, повернувшись спиной.
– Расскажи мне лучше, где и на кого ты учишься. Это для протокола, а не для меня лично.
Она обернулась.
– Для вас лично я бы слова больше не сказала.
– Да? А я надеялся ещё много слов от тебя услышать. Мне с тобой завтра часа четыре в одной машине сидеть.
– Можете и не сидеть. Вас никто не заставляет.
– Так. Ну, всё. Хватит! А то я за себя не ручаюсь.
– Что, бить будете?
– Да. Ремнём по заднице. И кто знает, куда это меня заведёт.
Он подошёл к ней вплотную. Она вздёрнула подбородок и вызывающе уставилась ему в глаза. Он смотрел на неё и думал: «Вот сейчас бы я тебя, язва, расцеловал. Да ты, похоже, только этого и ждёшь. Но нет, не дождёшься! Сначала: поцелуй меня, – а потом: но ты ведь обещал не трогать! Не на того напала!»
Он отошёл от неё к плите, возле неё стояли тарелки с остывающей едой. Евгений Фёдорович подхватил их и перенёс на стол, а бумаги положил на свободный стул. Подошёл к Миле и со словами: «Ни слова больше, а то аппетит и так испорчен», – нежно в поясницу подтолкнул её к столу. Она повиновалась, но ела так, словно уговаривала себя перед каждым кусочком проглотить его. К нему аппетит вернулся, стоило только приняться за еду.
– Мила, ты хорошо готовишь. Вкусно, – жуя, сказал Палашов.
– Мы ведь живём с мамой вдвоём. Рассчитывать больше не на кого. Или я готовлю, или она. Я её подменяю иногда.
– А с папой ты часто видишься?
– Можем видеться несколько дней подряд, а можем не встречаться месяца два. Но я звоню ему в любое время дня и ночи. Мама с ним чаще видится, чем я. Они любовники, с самого начала, сразу после развода. Смешно только, что они зачем-то это скрывают от меня. Но, конечно, я всё знаю. Правда, им ничего не говорю, поэтому они, наверное, думают, что им удаётся держать меня в неведении.
– Забавно – развестись, чтобы оставаться любовниками. – Палашов улыбался.
– Они друг друга очень любят. Но, когда были женаты, ссорились почти каждый день. Мама очень ревновала папу к работе и ко всему без разбора. Как только они развелись, эти безобразные ссоры почему-то прекратились. Знаете, как будто чувства остались, а права на глупости отобрали.
– Ну вот. А ты говоришь – жениться. Прекрасный пример, что не стоит этого делать. Если бы я женился на всех, с кем встречался или жил… Я скорее бы женился на Кирилле Бургасове – это мой коллега – или на работе, или на кодексе. Это более постоянные мои партнёры.
– Не думала, что вы такой ветреный с женщинами.
– Только не думай, что я бабник. Прежде, чем встречаться с новой пассией, я всегда расстаюсь с предыдущей. Зачем морочить друг друга? Или делать вид, что между нами есть что-то, чего на самом деле нет? Западать на моё тело или его возможности – это обычное дело для женщин. Почему бы этим не воспользоваться? Только вот, признаюсь откровенно, мои женщины имели меня гораздо чаще, чем я их. Знаешь, кто лишил меня невинности? Моя собственная преподавательница в высшей школе. Она попросила меня задержаться после лекции, заперла аудиторию изнутри и уселась мне на колени. Благо она была тогда молода и привлекательна. И так она мною пользовалась года два. В конце концов, мне это надоело, и я с ней порвал. Это было непросто – она была всё время поблизости. Разумеется, ни о какой любви между нами не могло идти и речи. Я тебе всё это рассказываю для того, чтобы мы были на равных, я ведь знаю твои обстоятельства. У тебя, кстати, был когда-нибудь парень?
– Да. Один студент-старшекурсник приударял за мной. Но он был не мужчина, а художник. Так что у него ничего со мной не вышло.
– А ты, значит, хотела мужчину?
– Какая же из женщин не хочет мужчину? Если только та, что хочет женщину?
– Что же тогда с Ваней?
– Его я вообще боялась хотеть, ведь он был мальчиком. До последнего вздоха был мальчиком. И хотя я его любила, он всегда был для меня наполовину ребёнком. Замечательным, жутко привлекательным, но ребёнком. Если бы не этот случай, сколько бы пришлось ждать, пока он станет мужчиной? Эта внезапно возникшая между нами страсть причинила мне одну только боль и оставила кучу вопросов. Этот случай перевернул всю мою жизнь с ног на голову. Посмотрите на меня, я сама ещё совсем девчонка. Зачем мне всё это?
Мила платила Палашову откровенностью за откровенность. Он уже давно не жевал и даже почти не дышал.
– Теперь мне достанется память и забота на всю жизнь от этой искры, вспыхнувшей в темноте. Если бы Ваня был жив, можно было бы сделать аборт и притвориться, что ничего не было.
На лбу Милы пролегла морщина, глаза были не зелёные, а какие-то болотные и наполненные отчаянием.
– И то, что творится со мной теперь, после его смерти, для меня также невыносимо, как то, что было до этого. Мало мне Ваньки, теперь ещё вы мне свалились, как снег на голову. Добиваете меня. Я не знаю, что делать с вашим спасительным присутствием, и особенно… что делать без него.
Палашову стоило неимоверных усилий, чтобы пригвоздить себя к стулу, чтобы не ринуться к ней и не натворить каких-нибудь новых чудес. Он весь внутренне сжался и смог только сказать, серьёзно уставившись ей в глаза:
– Никаких абортов. Сама мысль об этом мне противна.
– Я вас ненавижу, – выдавила она, – зачем вы здесь появились?
– Ты сама знаешь.
Он встал и вышел. Он не знал, как ещё разрядить эту обстановку, чтобы не нарушить обещания защитить её от него. Связанный по рукам и ногам, распираемый изнутри и раздавленный снаружи, он хотел сейчас побежать на пруд и кинуться в воду вниз головой. Он бы показал ей сейчас, как она его ненавидит. Да она жить не может без его слова, взгляда и без того, чтобы не топтать его человеческое достоинство за это. Она ненавидит его за то, что жить не может без него. «Чёрт! А ведь ещё два дня назад она прекрасно обходилась без меня! И могла бы обходиться до сих пор. Голова кругом идёт». Он дрожащими руками достал сигарету и закурил. Как же она там сейчас приходит в себя? Она ведь не курит. А ведь и вправду, как всё хорошо начиналось! Он вспомнил, каким чудищем она выбралась с пустым ведром из-за сарая. Господи, почему она им и не осталась? Потому что на самом деле она прекрасна? Да. Им надо держаться подальше друг от друга. Как можно дальше!
XIV
Когда Палашов вошёл, всё оставалось на местах, не было только девушки. Он убрал со стола тарелки, крошки и вернул со стула бумаги. Взял чистый лист и начал оформлять её личные данные. Тут появилась она, сошедшая со второго этажа, как ангел с небес. Заплаканное лицо – вот как она разряжается!
– Простите меня, Евгений. Я совсем собой не владею.
Голос уставший, замученный. Она близко подошла к нему сзади, чтобы прочитать через плечо, что он там пишет замысловатым почерком.
– А, вы дошли до учебного заведения. Что ж. Никакого секрета тут нет. Пишите: Московский государственный художественно-промышленный университет имени С. Г. Строганова, специальность – монументально-декоративное искусство, художник, живопись, перешла на третий курс.
– Круто! – сказал он, дописывая. – Прописана ты с мамой?
– Да. Седьмой этаж. Подъезд у нас всего один.
– Девушка с седьмого неба!
– Мартовский кролик с седьмого неба!
– Одарённый мартовский кролик с седьмого неба! Ты сама поступила?
– Занималась с детства. Поэтому смогла сама. И учусь на бюджетном.
– Стипендию получаешь?
– Да.
– Участвуешь в выставках и просмотрах?
– Да.
– Короче, одарённая графинечка! Слушай, графинечка, мы с тобой сами друг друга доводим. Надо нам как-то полегче.
– Поэтому молчите. Не начинайте снова.
– А хочется-то как начинать снова и снова. – Он встал, она отпрянула в сторону. – Да не бойся ты, садись на моё место.
Он потянул её за предплечье, а сам шагнул за стул. Она покорно села и дотронулась до того места на руке, к которому он прикоснулся, потом обернулась на него. Он не стал смотреть ей в глаза, а начал ходить диким зверем в вольере вперёд-назад.
– Ты ведь прочла всё, что я тут настрочил? – В конце вопроса он немного приостановился и посмотрел на неё. – Тебя всё устраивает? Ты ведь мне так рассказывала? Я всё правильно понял?
– В общем, да. Только – другими словами. Не такими…
– Не такими казёнными, хочешь ты сказать?
– Да.
– Так протокол же, а не роман.
– Ясно.
– Раз всё ясно, расставь свои автографы внизу каждой страницы.
Он подошёл, пошуршал бумагой в длинных пальцах, проверяя порядок написанного. Подал ей ручку, глядя, как она берёт её в девичью худенькую руку, запоминая и мысленно целуя каждый палец.
– Давай. Начинай. Каждый лист от начала до конца.
Голос его зазвучал грубовато, походка развязанная. Таким способом он пытался снова стать следователем. Ему хотелось ругаться непристойными словами, плеваться, оказаться в тюрьме, в казарме, рядом с мужиками, рядом с каким-нибудь матёрым преступником, которому хочется треснуть по зубам, а не рядом с благородной девицей, с которой надо играть первосортного кавалера. Сейчас, когда она аккуратно, методично и элегантно украшала каждый лист вензелями на простую и даже смешную фамилию Кирюшина, ему хотелось её унизить, представить падшей девкой и обращаться с ней грубо, как ему вздумается, причинить ей боль. Отчего всё это, ведь он никогда не был груб даже с продажными девками? Наоборот, он был с ними подчёркнуто вежлив и тактичен, стараясь внушить им свою манеру, облагородить их. Неужели ему до того необходимо владеть и повелевать ею, что он готов сделать из ангела падшую женщину? Безумие какое-то! Может быть, ему просто хотелось вернуть жизни привычный баланс: слишком хорошее надо замарать, слишком плохое – возвысить, чтобы получилось нечто среднее, что и походит больше всего на жизнь? С другими людьми он так часто старался привнести в мир доброе и возвышенное, что, столкнувшись с совершенством в его понимании, у него возникла потребность это совершенство опустить. Мила никак не вписывалась в его жизнь, путала его, пугала его чувствами, которые в нём пробуждала: то похоть, то желание преклоняться перед ней. Он – следователь среднего звена, которому некогда ухаживать, некогда романтизировать свою жизнь, ведь он постоянно разгребает и хлебает грязь человечества. Она – родник, живой источник, в котором просто намутила какая-то сволочь. Хлебнув чистой воды вместо привычной грязи, он, видимо, ошалел, во всём его существе произошёл сбой. Он не знал, как ему реагировать на всё то безобразие, которое творилось у него в душе, которое рождалось в нём в присутствии чудесной девчонки под простоватой фамилией Кирюшина.
Когда она закончила, он буквально из-под рук вырвал у неё листы и быстро ушагал в комнату, шумно захлопнув дверь. Откуда ей было знать, что следователь Палашов спасается от неё бегством, демонстрируя такое странное непрофессиональное поведение?
Она не видела, как он там бесился от самого себя, даже покушался на документы, которые отняли кучу времени. Его остановил тихий стук в дверь. Он представил, как она входит, обхватывает его воспалённую голову прохладными ладонями и, садясь на кровать, кладёт себе на колени лицом в живот и гладит её, а он блаженно успокаивается. Вместо этого из-за двери донеслось:
– Женя, я наверху, собираю вещи.
– Я слышал, – единственное, что он нашёлся сейчас ответить.
Он уселся за тумбочку, рассмотрел внимательно протокол, подписал сам каждый лист и в конце указал полное звание, должность и имя. Затем он убрал бумаги, приготовил чистые листы с ручкой, вложил их в папку, засунул удостоверение в задний карман и вышел с ними из комнаты. На столе стоял зелёный бокал со свежезаваренным чаем. Палашов осушил его залпом, оставив на дне причудливую картину из чайных водорослей. Папку он временно бросил на краю стола, а сам отправился наверх к Миле предупредить, что он уходит к Глуховым и вернётся уже ближе к ночи.
Мужчина взбежал по лестнице на второй этаж ровно так, как он хотел бы сделать в первый раз, но не сделал из-за того, что не знал ещё тогда Милы. Он, без всякого стука открывая дверь, уже с порога, не оценивая происходящего в комнате, говорил вместо приветствия:
– Прости меня, пожалуйста. Я вёл себя только что, как последняя свинья.
Мила поспешно скручивала полотно картины, чтобы запрятать его в тубус, но не успела закончить до того, как он бросил на картину цепкий взгляд. Он увидел на полотне изображение руки в часах, показавшихся ему знакомыми. Он машинально бросил взгляд на свои часы, которые показывали пять часов вечера. Да ведь это его часы изображены на картине!
– Стой, стой, стой! – он схватил девушку за запястье, чтобы остановить её.
– Больно! – жалобно взвизгнула она и опустила свёрток на стол. – Не рука, а пассатижи какие-то!
– О! Прости!
Он ослабил хватку и, едва держа руку, поднёс больное место ко рту. Он задумчиво прижался губами к запястью, глядя в её глаза, ставшие от обиды и боли почти круглыми. «Ну, вот ты и сделал грязное дело! – мелькнуло у него в голове. – Причинил ей боль! Не этого ли тебе так хотелось? Доволен? Нет? Опять не доволен? Какого чёрта тебе ещё надо?»
– Мила, я чувствую себя последней скотиной! – сказал он, медленно и нехотя отпуская её руку. – Врежь мне хорошенько! Растопчи меня и вытри об меня ноги! Плюнь мне в морду и навсегда забудь!
– Господи! – воскликнула она, отворачиваясь от него в омерзении. – Когда же закончится этот дурной сон? Зачем говорить весь этот бред?
– Этот бред творится у меня в голове!
– Чем я могу помочь? – спросила она срывающимся на плач голосом и открываясь ему навстречу всем существом.
«Вырви моё сердце или позволь любить тебя!» – это был крик из глубины души, застрявший в глотке и немо повисший во взгляде. Она в замешательстве смотрела на него, и было непонятно, что она прочла в его глазах.
Он опустил взгляд на полотно и, нахмурив брови и приоткрыв рот, принялся его разглядывать. С холста смотрело серыми глазами в оправе тёмных пушистых ресниц мужественное лицо с волевым подбородком, разделённым небольшой ямочкой. Почти чёрные брови усиливали пронзительность взгляда своей шириной и густотой; одна больше изломлена, чем вторая; между ними залегла едва различимая морщина, похожая на зеркальное отражение буквы «z». Вокруг строгих, слегка приоткрытых губ (нижняя, правда, была не столь строга, как заострённая уголками верхняя) пролегла синеватая от щетины кожа, проваливающаяся в уголках рта малюсенькими ямочками. Греческую правильность носа слегка нарушала маленькая горбинка. От глаз к вискам разбегались чуть обозначенные лучики морщинок – дань его любви к шуткам. Немного вытянутое смуглое загорелое лицо делало лоб высоким и не слишком широким, чуть надрезанным поперечными морщинами. Кудрявые тёмные волосы, как будто разбитые на пряди редкой расческой с крупными зубцами, отбросили один завиток на лоб, спрятали самый кончик доступного взгляду уха с закруглённой, помятой лёгкой складкой мочкой (портрет был написан с поворотом головы в три четверти). Бороздки на слегка ввалившихся щеках – следы ямочек, появляющихся во время улыбки. Шея крепкая и жилистая, довольно-таки длинная, посадка головы благородная, породистая. Широкие плечи, округло сужающийся к талии торс, выдающий сильные трапециевидные мышцы спины, бугристые рельефы тела угадываются под голубой рубашкой. Мужчина этот явно уделял внимание физической подготовке. Руки покоились на листе бумаги, испещрённом замысловатым почерком. В правой руке – ручка, на левой – часы. Пальцы длинные, узловатые, ногти в форме срубленного на кончике овала. Выражение лица суровое, требовательное, сосредоточенное, но с едва уловимой иронией в глазах и уголках рта.
– Вот, значит, что за шедевр ты от меня прятала! Что ж, сходство поразительное, почти фотографическое. Когда ты только успела меня разглядеть? Следователь за работой. Такого в твоей коллекции как раз и не хватает. Я, правда, спалил бы его на твоих любимых свечках. Напиши меня, если хочешь, так, чтобы никто не догадался, что это – я. Кроме, пожалуй, тех, кто меня знает. Аллегорически как-нибудь…
– Можно и аллегорически. Только я не дам вам жечь портрет. Не зря, значит, я его от вас прятала. И никогда я его вам не подарю. Здесь ведь ничего личного, только работа. Что, разве не имеет права начинающая художница изобразить сурового следователя, с которым столкнула её судьба? Что в этом особенного? Ничего личного, но он мне дорог.
– Следователь или портрет?
– Портрет, конечно.
– А я бы дорожил на твоём месте живым человеком. Да, – он пригляделся к портрету ещё раз, – ничего личного. Ты его начала, как раз когда я только приехал и пошёл искать, кто от меня ещё не спрятался. Тогда ещё не было ничего личного. Как знаешь! Оставляй! Я, собственно, шёл сказать, что ухожу к Глуховым и вернусь, наверное, поздно вечером. До встречи!
Он не признался Миле, но в этом портрете он увидел себя по-новому. И хотя он был сбит с толку, ему льстило её внимание.
XV
Дом Глуховых был настоящей деревенской избой из сруба с прихожей и горницей, с русской печью и лежанкой, с маленькими окнами и т-образными рамами в них. На деревянном крашеном полу лежали разноцветные половички, кровати щеголяли подзорами и вязаными покрывалами, шторки на окошках связаны крючком. В прихожей стояли стол под скатертью и две лавки, рукомойник с раковиной в тумбочке, газовая плита с баллонами через стенку в сенях, маленький кухонный гарнитур, сервант старинного образца, под потолком киот с иконами, рушником и бумажными цветами. Был ещё здоровый старый сундук. Всё чисто, прилежно, исправно. Судя по всему, в этом доме почитали чистоту, русскую народную традицию и Господа Бога. По крайней мере, такое впечатление получил Палашов, когда прошёл через весь дом, да так и не встретил хозяев. Он невольно проникся уважением.
Дом не заперт, значит, чета Глуховых где-то поблизости. Он отправился через сени во двор и оказался перед сараем, где разворачивались события трагической ночи. Постройка была неновой, некрашеной, но в полном порядке: не перекошена, никаких отрывающихся досок, лишних гвоздей, шифер на месте. Чувствовалась рука хозяина. Открытую дверь подпёрли колышком.
Не раздумывая, Палашов вошёл внутрь. Резко пахнуло животными. Привыкнув к темноте, он вспомнил, что сюда проведено электричество. Тут же, слева на стене, нашёлся выключатель, хороший, новый, современный – ещё один бал в пользу хозяина. Когда включил свет, сразу заметил след от воткнутого в стену ножа, довольно глубокий. Сарай был поделён на две части: слева большой сеновал (на нём явно и кувыркались, и сено из него для коровы вытаскивали), справа, в дальнем углу, огороженное столбами и слегами стойло для коровы, а в ближнем углу небольшой пустующий загон для овец. Между стойлом и загоном раньше теснился ещё закуток, скорее всего для поросят. Теперь там – свободное место, до бёдер по высоте забросанное подстилкой из сена. Корова приметно оттуда иногда сенцо подворовывала. Этой подстилкой, очевидно, и воспользовались Леонов и Белова. Из-за клочков сена, обронённых то тут, то там, не сразу обращал на себя внимание земляной пол. Немного левее этого места был вход в стойло. С двух сторон столбы со следователя высотой, на уровне талии и чуть ниже, параллельно на каждом столбе торчат здоровенные скобы, в которые загоняют широкие доски, чтобы корова не отправилась в самоволку. Доски эти стояли тут же, прислонённые к загородке. По левую руку от входа стояло ведро с разрезанными замоченными водой яблоками – вечернее угощение для местной постоялицы.
Под столбом был небольшой клочок сена, но явно лежавший здесь не специально: его просто обронили, когда переносили на вилах. На него, по всей вероятности, и упали Ваня с Милой, когда столкнулись лбами и почувствовали влечение. Палашов присел на корточки перед этим клочком, присмотрелся к нему внимательно, но, ничего особенного не увидев, взял маленький пучок в руку, поднёс к лицу и понюхал. Постороннего запаха было уже не разобрать.
Вопреки ожиданиям, глядя на это жалкое место, он ничего и не чувствовал больше, кроме жалости. Он предполагал, что воображение его разыграется, и он будет мучаться ревностью и злостью, но… нет. Только жалость и больше ничего. Скорее всего он не почувствовал бы и этого, если бы не знал, что девушке было мучительно больно, а парню неловко и стыдно. «Надеюсь, хоть целоваться им было приятно», – утешился Палашов. Он бросил сено назад и поднялся, продолжая осмотр.
Взгляд упёрся в сеновал, достаточно высокий, но ближе к краю довольно резко сходящий на нет. Там, возле стенки, затаился Ванька, когда сено впервые содрогалось под Тимофеем и Олесей. Палашов не понимал Себрова. Каково это и зачем – ходить за девчонкой, следить за ней, но не подходить и не разговаривать? «Она, наверное, понятия не имеет, что нравилась ему. Застенчивый он был, что ли? А, может, у него мания была такая – преследовать её? Дневник поможет разобраться или окончательно запутаться. Лежать тихонько в сене рядом, когда на твоих глазах творится такое с девушкой, которую ты якобы любишь?! Да даже если бы он просто вылез из сена и сказал им что-нибудь, а потом просто ушёл, он бы в любом случае расстроил планы Глухова. Неужели же он боялся по морде схлопотать? Что же он, трус, получается? Нет, не может быть. Он же собирался в мореходку. Наверное, он что-нибудь понял про Олесю в тот миг. Или про себя. Например, что розовый туман в голове не имеет никакого отношения к реальной девушке».