Хоспис

© Ольга Ильинская, 2022

ISBN 978-5-0056-2050-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ольга Ильинская

«ХОСПИС»
повесть

ЛОГЛАЙН. «Бывшая журналистка, осознанно отказавшаяся от светской жизни, устраивается сиделкой в хоспис и спустя время понимает, что попала в ад».

СЛОГАНЫ. 1. «Ад пуст. Все демоны здесь». (Шекспир).

2. «Дьявол в аду – образ положительный». (С. Лец)

3. «Даже если вам предстоит пройти через ад – идите, не задумываясь». (А. Эйнштейн).

1

Она открыла глаза. Темно. Ощупала пальцами лицо. Да на нём – тряпка! Испуганно скинула её рукой. Это простыня! Облегчённо вздохнула. Нечего придумывать… Повернула голову и стала вглядываться в полумрак. Где она?.. Лежит на кровати. Рядом – каталка. А на каталке кто-то… как бы… тоже лежит.

Она медленно повела глазами, привстала и упёрлась руками в свою кровать. О! Да сама она ведь тоже на каталке. Лежит в одной сорочке под простынёй.

Прохладно однако.

Скосила вниз глаза. И неэстетично! Сорочка такая позорная! Застиранная насмерть, серо-буро-малинового цвета. Один плюс – хлопчатобумажная. Правда, всего этого не видно в полумраке, но она-то сама знает, и этого достаточно!

Что же это? Ведь скоро придёт он! И он не должен видеть эту мерзость.

Со злостью рванула на себе эту сорочку и тут же замерла. Зачем? Это уже ничего не изменит. Он ведь придёт только для того, чтобы осведомиться, умерла она или нет. Он ждёт её смерти. Как избавления! Он – немного Че Гевара. И она – препятствие на его пути к свободе и независимости.

Он увидит её и воскликнет: «Как? Ты ещё не умерла?» А она виновато подожмёт губы и… И промямлит невнятно: «Никак не получается…» Нет! Ничего она не ответит. А лишь подумает, как хорошо, что ещё денёк выпал на её такую непонятную, непродолжительную жизнь, в которой хотя и накопилось великое множество врагов, завистников и ещё другой нечисти, но есть и другое.

Или было?

Когда-то было много любовников! И когда-то был муж. Он, конечно, и сейчас есть. Но тогда, в той, другой жизни муж её любил, буквально носил на руках, дарил цветы. Он всегда дарил потрясающие букеты роз! И она гордилась, что у неё есть такой муж, настоящий джентльмен. Только у неё такой есть!!! Только у неё!

А теперь она в хосписе.

Она умирает.

И он к ней придёт. И, конечно, никогда, никогда, никогда, никогда не скажет: «Как? Ты ещё не умерла?…» Он только так подумает. И его мысли болью отзовутся у неё в голове. И захочется плакать и жалеть себя, но слёзы давно закончились, а силы иссякли. И она будет просто лежать. Лежать и тупо смотреть в потолок.

А раньше? Ну, не красавица она, да, не модельные параметры у неё, но фигуристая – факт! Мужики шеи выворачивали, только она на горизонте появлялась. Всё при себе: и талия, и грудь, и ноги. Есть на что посмотреть. И она всегда благосклонно разрешала собой любоваться. И в бассейн любила ходить. Там уж ничего не спрячешь. И в бассейне она была королевой! Кстати, там они с мужем и познакомились. Сразила его наповал! По уши втрескался! Влюбился, потому что есть во что. Она ведь и учёная немного, с университетским дипломом как-никак, разговор поддержать может, с ней не соскучишься. К тому же и бисквит испечёт, и пуговицу пришьёт. Она – клад, а не женщина! И ему несказанно повезло, и он всегда знал об этом и при каждом удобном случае это подчёркивал. А свадьбу какую заварганил – шик, блеск, красота! И дом в ипотеку взял, не просто хибару, а с четырьмя спальнями, гостиной, столовой и тремя роскошными санузлами. На вторую работу устроился, чтобы ипотеку выплачивать и достаток в доме был. Детьми, вроде, запахло. Обрадовался! Как обрадовался!!! А она пошла в больничку и – теперь в хосписе.

Он её бросил в беде? Нет! Приходит каждый день.

Смотрит на неё лысую, безбровую, худющую, пахнущую мочой. После химиотерапии что от неё осталось? Она, типа, простерелизованная. Она – бесполое существо (если посмотреть правде в глаза).

А он с трудом сдерживает свою брезгливость, своё отвращение к ней. Какая уж тут любовь! Или, может, любви никогда и не было? Было что-то другое. И она не знает, как оно называется. Но, оказавшись в хосписе, она вдруг поняла, что здесь никто никого не любит, лишь жалеют, страшно тяготятся твоим присутствием и ждут смерти как избавления от мук. В хорошем расположении духа только персонал, получающий деньги за каждого больного. Вот она, реальность.

Она то открывала, то закрывала глаза, прислушиваясь, больно ей или нет? И не понимала ничего. Может, всё кажется? Наркотический сон? Закончится он или нет? Боль сейчас вернётся? И что тогда? Она вспомнила, как доктор сказал, что к препарату привыкать нельзя. И это само по себе смешно, потому что уже не имеет никакого значения. Но доктор был хороший, заботливый, умный, и она безгранично доверяла ему.

– Эй!

Она позвала того, что рядом на каталке. Молчит. Укрылся одеялом с головой и дрыхнет.

– Эй!

Приподнялась на локте и потянулась рукой к молчаливому соседу.

Далековато однако.

Она покряхтела и свесила ноги. Ладно, соседа будить не стоит, надо сразу топать в коридор, искать сиделку..

Слезть сил не было. И она понуро сидела на каталке и смотрела вниз. Воспоминания беспардонно шуршали в её лысой голосе и доставляли немыслимые страдания. И она бы заплакала! Если бы были слёзы. Но всё пересохло. Глаза горят, рот горит. Пить хочется!!! Хотя бы глоточек, самый крохотный, самый… Прямо, пустыня Сахара, где ни одного оазиса!

И тут она засмеялась. Вспомнила, как от страха выпила весь спирт из бутылки, оставленной на тумбочке сиделкой. И было это… Не далее как вчера? Или сегодня? Ладно, проехали. Недавно, короче. Она тогда слышала уже отдалённо, как поливает её на чём свет стоит эта смешная полуграмотная сиделка. Словами какими смешными кидается: «Мне попадёт! Мне попадёт!» (Самые смешные слова в хосписе! Смешнее не бывает.)

Она неуклюже сползла с каталки и в одной сорочке и, шатаясь, босиком зашлёпала в коридор.

И вскоре страшный, звериный крик разорвал тихую равнодушную ночь.

2

«ХОСПИС»

2

Мария укладывала вещи в сумки. Она уходила из монастыря, где прожила почти два года, работая при кухне.

У неё когда-то был солидный дамский чемодан для ручной клади, но колёсики отвалились, да и крышка от сильного удара об пол треснула. В общем, сгинул чемодан в небытие. И сейчас персонально для неё монахиня Леонидия достала из кладовки две старые большие клетчатые сумки, в которых челноки возят свой товар, и Мария складывала туда как разное барахло, так и безусловные ценности: «Евангелие», молитвослов, акафисты, жития святых, увесистую подарочную книгу с портретом Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны. той самой, что основала в Москве обитель милосердия.

Щёлкнули «молнии» на сумках. Всё. Мария последний раз обвела глазами келью, ставшую родной. Семь кроватей стоят рядком. Старенькие подушки и одеяла. Старенькие покрывала. Видавшие виды занавески. Всё более чем скромно, но вместе с тем образцово аккуратно. Мария прощально вздохнула. Кто знает, может, ещё вернётся? И сразу тряхнула головой. Душа рвётся в мир! Устала от тишины. Хочется городского шума и суеты.

Мария повязала голову батистовым платочком и стала похожей на старушку. Она накинула чёрный потёртый плащик, подхватила сумки и направилась к выходу.

…

На улице вовсю резвилось солнце. Весенний ветер сильно поддувал, но он была тёплый и оттого до одури приятный.

Мария вышла и зажмурилась. Как хорошо! Потом вдохнула в себя побольше воздуха и быстро зашагала по дорожке, беспокойно вертя голой: вот Кресто-Воздвиженский храм, вот Иерусалимский, а вот Вознесенский собор – все три монастырских сокровища. Возле собора она остановилась и, перекрестившись, сделала глубокий поклон, как всегда делают монахини на службе.

– Мария!

Она оглянулась. Послушница Наташа плыла по дорожке. «Церковничать идёт в Кресто-Воздвиженский храм», – подумала Мария.

– А я на послушание иду; церковница сегодня в Кресто-Воздвиженском, – сказала Наташа.

Мария улыбнулась. Она знала много про Наташину жизнь и, если и не любила, то очень уважала её за выдержанность и доброту. Та была родом из Питера, осталась сиротой в четырнадцать лет и, чтобы не быть обузой сестре, рано начала работать, полностью обеспечивая себя, при этом умудрялась ещё и учиться и даже закончила институт, получив диплом метеоролога. А в двадцать пять приняла решение – уйти в монастырь, отмаливать свой род, и, чтобы обратного хода не было, уничтожила свои документы: диплом, трудовую книжку. Сначала несколько лет служила в Невской лавре, потом по благословению своего духовника приехала в подмосковный монастырь, сюда, где и встретилась с Марией.

Мирские знакомые не понимали Наташу; сестра ж у неё была замужем за весьма состоятельным человеком, и Наташе светила прекрасная возможность выгодно устроиться в северной столице, а она – в послушницы, где тяжёлая работа – норма.

Но для Марии всё было как дважды два. У Наташи не зарубцовывалась рана от потери в детстве. В монастыре она, как бы, чувствовала присутствие матери; здесь ей было не так больно и не так одиноко. Однако в инокини Наташа не постригалась; двадцать лет служила послушницей и при случае могла уйти обратно в мир.

А Марию «попросили» уйти. Игуменья благословила: «Так долго в монастырях не паломничают. Вам нужно идти в мир. Вас ждут». Да кто?.. Мария даже обиделась; вот не знают, а говорят; а она уже здесь привыкла. Хотела всплакнуть, да не стала воочию свою беспомощность всем показывать. Люди разные, далеко не идеальные, одна работница Зинка-пьяница, которая за словом в карман не лезет, чего стоит! Её терпят за то, что может самую грязную работу выполнять, но в основном из-за того, что игуменья заступается; понимает, что в миру Зинка вконец сопьётся, а здесь за ней присматривают.

А работница Люся-блаженная? Безобидная, безотказная, но и болтливая при этом; всё про всех знает и при случае выложит во всех подробностях тем, кому не положено знать, в общем…

– Уходишь, не простившись? – улыбнулась Наташа.

– Прощай, – кивнула Мария.

– Ты уже наша, своя. Иди в сёстры! Если в монастыре служить останешься, Господь может простить грехи твоему роду до седьмого колена, и у твоих близких жизнь наладится.

– Нет. Этот монашеский подвиг мне не по силам. Просто работать – одно, а обет давать – другое.

– А Рая?

– Рая пока здесь остаётся, – заторопилась Мария и подняла сумки. – К ней и иду сейчас.

– Ангела-хранителя в дорогу! – выдохнула Наташа и поплыла дальше.

…

Мария подошла к сестринскому корпусу и спустилась по лестнице в подвал, в овощную.

Рая сидела на маленькой скамеечке, рядом с ней стояли четыре ведра картошки, ведёрко моркови и несколько луковиц на полу. Рая чистила овощи. Сноровки ей было не занимать, и работа кипела.

Она подняла голову, услышав шаги, и замерла.

– Всё? – понимающе спросила Рая.

– Можно сказать, – отозвалась Мария и чуть не прослезилась.

В паломнической келье их с Раей кровати стояли рядом, и за столько месяцев они так привыкли друг к другу, что почти сроднились. Хотя близкими людьми их при всём желании назвать было трудно. Рая была с гонором. И мнительная. Она была уверена, что Мария считает себя пупом земли и её интеллигентность не более чем издевательство над её, Раиной, простотой. Как-то Марию прихожане монастыря угостили шоколадом, и она, конечно же, поделилась с Раей, на что та отреагировала своеобразно: вспыхнула, вскинула голову и демонстративно положила шоколад на тумбочку Марии со словами: «Сколько в вас яда! Вы же неискренне со мной делитесь, поэтому ничего мне от вас не надо».

Мария удивилась. Почему не искренне? Как говорится, от всего сердца и от всей души!

А Рая, сжав зубы, соорудила из длинного шарфа чалму и пошла бродить по корпусу, что никогда не приветствовалось в монастыре, потому как бессмысленные шатания ни к чему хорошему не приводят.

И вот пришла пора прощаться.

– Я тоже скоро уйду, – сказала Рая. – Раньше бы ушла, да некуда.

– Мама же у тебя в Подмосковье, в деревне, и дом у вас там, – начала было Мария.

– Э, нет! – оборвала её Рая. – Нервы матери мотать? Работы там для меня нет, никуда не возьмут, я же знаю. Получается, буду жить на её пенсию? Никогда! Мне бы куда устроиться с проживанием, вот это было бы здорово, но… А, ладно! Что будет, то будет.

Мария грустно улыбнулась.

– Как будто мне есть куда идти. Если бы не игуменья, то и я бы сейчас с тобой за компанию картошечку чик-чик.

Рая улыбнулась.

– Это можно. Смотри, какой у меня ножик! Маленький, удобный. Работа спорится.

– А я таким не могу. Мне побольше надо.

– У нас просто руки разные, – обрадованно сказала Рая и вытянула вперёд большие крестьянские кисти.

Мария посмотрела на свои тёмные огрубевшие пальцы с остриженными под ноль ногтями и быстро сжала их в кулачки. Зрелище не для слабонервных.

– Ну? – кивнула головой Мария.

Рая сделала шаг навстречу, и они обнялись.

– Звони, – сказала Рая. – Телефон мой знаешь: два-два-два, три-три-три.

Они рассмеялись, а потом смолкли, прислушиваясь, не идёт ли сюда грозная алтарница мать Сергия, с которой шутки плохи и которая за балагурство во время послушания по головке не погладит. Тихо.

– Пора! – выдохнула Мария.

Она уже вышла в коридор, закрыла дверь в овощную, и в спину ей полетел глухой голос Раи:

– Ангела-хранителя в дорогу!

Мария почти дошла до центральных ворот, как её вновь окликнули. Мать Митрофания! Маленькая, похожая на дюймовочку, старушка, которая приняла постриг ещё в далёкие советские времени. Сначала служила в обители в Москве, теперь здесь, в Подмосковье, и здесь, пожалуй, останется уже навсегда. Стоит обмолвиться, что в своё время она удостоилась чести служить в храме в Иерусалиме! Два года прослужила! Иногда, очень редко, она откровенничала и рассказывала, как трудно ходить в апостольнике в нестерпимую израильскую жару. «Пот ручьём!» Но она не роптала. И за терпение Бог вознаградил! Однажды на мать Митрофанию из лампадки вылилось почти всё масло! «И на лицо, и на апостольник, и на рясу! Вся в масле с ног до головы. Но это благодатно, ух, как благодатно! – улыбаясь, шептала она. – И потом чудо: на одежде никаких следов не осталось!» Безусловно, это был знак свыше, особая милость. И в жизни маленькой монахини и её близких произошли чудесные перемены, которые существенно облегчили их существование, но какие – это уже слишком личное. «Не разглашается».

– Уходишь от нас? – спросила мать Митрофания, слегка тряся головой.

Она давно болела, и голова у неё тряслась почти всегда. Когда монахиня особо волновалась, то всё тело её словно наполнялось мелкой дрожью. Вот и сейчас стоит перед Марией и дрожит как осиновый лист.

– Всё хорошо! – успокоила её Мария и поставила на дорожку сумки. – Я… я… я вас так люблю!

Она не знала, что сказать и брякнула первое, что пришло в голову. Но это было правдой! Мать Митрофанию нельзя было не любить! Ласковая, смешная, отзывчивая, ворчливая. Эпитетов на такую не напасёшься. Когда Марию отправляли мыть пол в сестринский корпус, то, проходя мимо неё, мать Митрофания, заговорщицки вращая глазами, частенько шептала на ухо: «Мешочек есть с собой?» И Мария уже знала, что к чему. Сейчас что-нибудь вкусное с кухни или с сестринского стола принесёт, что строго запрещалось уставом монастыря. Паломницы питались вместе с рабочими в другом корпусе и другой трапезной, и их стол, конечно, был куда скромнее: менее разнообразный, хотя и добротный, менее изысканный, но несомненным плюсом было то, что бесплатный. Деликатесы перепадали, но крайне редко, по праздникам. Но разве это неправильно?

Мать Митрофания наберёт всякой всячины: оладьев, конфет, дорогого печенья – в мешочек всё это, посмотрит тревожно по сторонам, не идёт ли кто, и пихает потом снедь Марии в карман.

– Отца Дионисия видела? – строго спросила мать Митрофания.

– Утром, на службе.

– Благословение взяла?

– Нет.

– Или и возьми благословение! – приказала мать Митрофания. – Тогда у тебя всё, как по маслу, пойдёт.

Сказала и пошла своей дорогой. Мария попыталась было возразить, но поздно. Постояла немного, с трудом скрывая своё раздражение. Вот не знают, а говорят! Что за люди такие?

Но раз сказали, надо подчиняться. В монастыре личная воля человека отсекается. Мария к этому никак не могла привыкнуть. Как-то она услышала и запомнила: «Что поделаешь… В монастыре, если скажут, что ты дурак, значит, ты дурак. Это Божье место. Здесь исполняют высшую волю».

Мария заковыляла обратно. Подошла нехотя к Иерусалимскому храму, поднялась неловко по ступенькам и втиснулась с сумками внутрь. В полумраке чудесно пахло ладаном. Отец Дионисий читал акафист возле огромной иконы Божией Матери, рядом с ним было ещё два человека и сестра Рафаила, которую Мария терпеть не могла за настырность и въедливость. «О, увидела меня, сейчас привяжется, замечание сделает или что-нибудь этакое спросит», – злорадно подумала она.

Однако именно сестра Рафаила, фельдшер по образованию, подлечила в своё время Марию, когда у той открылась язва желудка. Сделала она это очень просто и буднично: подошла, дала несколько упаковок таблеток, сказав, что следует принимать три раза в день и обязательно запивать водой, и усвистала на своё послушание. Мария без особого энтузиазма выпила сначала первую порцию (утром), потом вторую (днём), не надеясь, что это поможет, ведь ранее ни одно средство не помогало! Но то облегчение, которое она потом испытала, словами передать было невозможно! Словно заново родилась. Получается, спасла её сестра Рафаила? Получается, что так.

Но Мария всё равно её недолюбливала. Стоит только достать свой планшет и зайти в Интернет, сестра Рафаила тук как тут: «В монастыре Интернетом пользоваться нельзя!» Стоит только пропустить литургию или вечерню, полагая, что никто не заметит отсутствия, сестра Рафаила, как стражник, уже здесь: «Почему не была на службе?» Вот и сейчас, наверное, что-то замышляет, она такая.

Мария уселась со своими пожитками на скамью и демонстративно отвернулась к окну, показывая всем своим видом, что дама она независимая и мнение разных Рафаил её не интересует. Она краем глаза видела, что сестра Рафаила не без интереса поглядывает в её сторону. «Сейчас подойдёт, что-нибудь спросит, а я ей ничего не отвечу, – решила Мария. – Пусть знает, что со мной тоже надо считаться».

Но, когда закончили читать акафист, сестра Рафаила выключила маленький светильник, взяла какие-то исписанные листочки и ускакала в сестринский корпус, чем озадачила Марию, которая, в принципе, хотела задеть её самолюбие своим молчанием. «Значит, не надо», – подумала Мария и тут же встрепенулась. Священник собрался уходить и уже стоял у двери.

– Отец Дионисий! – громким шёпотом позвала Мария.

Он остановился. Мария подскочила к нему и начала пыхтеть и мяться, не зная, как обозначить свою, как бы, проблему.

– Ухожу я, – выдавила наконец-таки Мария. – Совсем.

– Ангела- хранителя в дорогу! – глубоко произнёс отец Дионисий и протянул вперёд небольшой крест. – Прикладывайся.

Она замотала головой.

– Прикладывайся! – не повышая голоса, повторил священник.

– Нет, мне нельзя, – Мария смутилась. – Я… как бы… Ну, нельзя мне! Период такой.

Священник всё прекрасно понял и, взяв крест, властно приложил его ко лбу Марии.

– Я же в женской нечистоте! – испуганно прошептала Мария. – А этот период нельзя…

– Прикладывайся!

От отца Дионисия, высокого, худого иеромонаха, никогда не повышающего голоса, веяло такой уверенностью, что Мария вмиг успокоилась. Она не знает, как жить. Но этот священник точно в курсе. И улыбнулась оттого, что так смешно подумала.

– Благословите, батюшка! – уже радостно прошептала она и протянула, как и подобает, скрещенные кисти рук.

Отец Дионисий перекрестил, и она с невероятным внутренним облегчением двинулась навстречу неизвестности. И не пугало уже ничего: ни то, что некуда идти, нет работы и негде жить. Она знала, что всё будет так, как нужно.

…

К автобусной остановке Мария пошла через лес. Запах стоял ошеломляющий! Птицы добросовестно исполняли свои трели, напоминая всем, что у них брачный период и они имеют полное право на вакханалию. А Мария улыбалась.

– Ландыши!

Небольшая полянка была сплошь усыпана белыми пахучими цветами. Мария бросила сумки и, наклонившись к самой земле, принялась самозабвенно вдыхать в себя исходящий нежный запах. Раньше, не задумываясь, нарвала бы целый букет! Подержать в руках такую красоту – что может быть лучше? А потом, типа, подарить кому-нибудь; не выбрасывать, нет, подарить!

Но сейчас Мария даже мысли такой не допускала.

Трава на земле была холодной и влажной. Мария встала, отряхнула грязные коленки и вновь потянулась к своим сумкам. «Какие ужасные!» – подумала она о сумках и обречённо поплелась к остановке.

…

В маршрутке достала смартфон и проворно зашла в Интернет. В поисковике набрала несколько слов: «Московская область, хопис, контакты». Результат не замедлил себя ждать. Мария воскликнула про себя: «О! Сколько у нас, оказывается безнадёжных больных, которых пристроить некуда. Хоспис – это потребность».

Она быстренько накропала резюме: «Парамонова Мария Васильевна. Сорок лет. Родилась в Новосибирской области. Гражданство РФ. Прописки в Новосибирской области. Работала посудомойкой, санитаркой, кухонной рабочей. Православная. Несколько месяцев проработала в монастыре. Ищу работу сиделкой в хосписе с проживанием. Вредных привычек нет. Контактный телефон. С уважением, Мария Парамонова».

Затем зашла в свою электронную почту и стала отправлять резюме по указанным адресам.

Уже у метро раздался звонок, и приятный женский голос пригласил Марию прийти сегодня на собеседование. «Оперативно!» – удивилась она и поспешила вниз по ступенькам, прямиком в метро, надеясь, что сегодня устроится-таки её судьба, будет работа и жильё.

3

«ХОСПИС»

3

В лесу на ландышах лежала девушка. Не совсем юная, совсем не красивая, с гримасой тупого безразличия. Лицо её было изуродовано. Рот разрезан от уха до уха, прямо как в книге «Человек, который смеётся». Глаза, и без того навыкате, были выпучены и, казалось, готовы выпрыгнуть из орбит. Густая копна волос, перемазанная землёй, являла собой ещё более нелицеприятное зрелище: тусклые, всколоченные, беспорядочно разбросанные по земле, эти спутанные волосы – можно биться об заклад – не знали толком не то что парикмахерских рук, но элементарной расчёски, и сейчас, раскиданные по свежим цветущим ландышам, казались чем-то поистине странным и противоестественным.

На крепкой короткой шее девушки виднелись глубокие кровавые линии от удавок. Живот на теле распорот крест-накрест.

Рядом ходили оперативники и привычно, без тени эмоций, осматривали место преступления. Сигнальной лентой место уже оцеплено. Судмедэксперт Ласточкин со скучающим видом склонился над трупом и уже делает свои умозаключения, оперативник Юрий Шабалин щёлкает фотоаппаратом. Команда в сборе. Всё, как всегда. Ан, нет!

Послышался призывный лай и на поляне появился Морозов со своей овчаркой Мурзиком.

– Олег! – сразу откликнулся Шабалин.

Он быстро подошёл к Морозову и крепко пожал ему руку, а затем дружески потрепал по загривку собаку.

– Мурзенька мой! Наконец-то все здесь!

– Полагаю, радости мало, – сдержанно заметил Морозов. – Не на пикник собрались.

– Ну, да, – беззлобно поддержал Шабалин и кивнул в сторону убитой девушки. – Лет двадцать на вскидку. Не мучилась почти.. Предположительно, её изуродовали, когда уже грохнули. Но вскрытие покажет. Ласточкин!

Судмедэксперт отмахнулся:

– Потом, Юр! Занят, не видишь?

– Олег же пришёл!

– Вижу, – пробормотал Ласточкин, не отрывая глаз от трупа. – А мне что, теперь всё бросить?

Морозов подошёл к нему и встал впритык, внимательно рассматривая жуткое зрелище.

– Предварительно сделали укол в область сердца. Возможно, ввели фенол. Умерла почти мгновенно, – проворчал Ласточкин.

– Мне нравится слово «почти», – заметил Морозов.

– А разве стопроцентно заключение я могу сейчас дать? – тут Ласточкин оторвался от трупа и выразительно взглянул на Морозова, которого за глаза все опера звали «главный», хотя главным был интересный субъект, сидевший преимущественно в кабинете.. – Ты как будто в первый раз «на трупе»! Ты меня пугаешь, Олег, ей- богу!

– А я думал, что после этого, – Морозов кивнул на обезображенный труп, – тебя ничем не испугаешь.

Он усмехнулся и начал осматривать полянку. Мурзик, сделав круг почёта, со знанием дела принялся водить своим носом по траве. Пёс был породистый, немецкая овчарка, и сторож отличный, и ищейка; сколько раз Морозов брал его с собой на задание – тот всегда что-нибудь находил. Вот и на этот раз не подвёл, уже лает, уже зовёт.

Морозов подбежал к Мурзику, нетерпеливо виляющему хвостом. Посмотрел вниз – ничего. Один сырой. мох. Тогда он нагнулся и пошарил рукой. Есть! Морозов извлёк из-под мха странную вытянутую железяку.

– Скальпель!

Шабалин сразу подбежал и, состроив умную физиономию, принялся изучать скальпель со всех сторон.

– Только, чтоб отпечатки, это… Олег, – забубнил Шабалин.

– А то как будто в первый раз! – с чувством произнёс Морозов и, оглянувшись на судмедэксперта Ласточкина, достал из кармана целлофановый пакетик, затем картинно засунул туда скальпель.

– Видели? Больше не увидите!

– Как остроумно, – проворчал Шабалин.

И тут Мурзик опять завозился, и Шабалин, опережая Морозова, подскочил к нему первым и, впившись глазами в траву, замотал головой из стороны в сторону, напоминая заядлого грибника.

– А! – закричал Шабалин и резко нагнулся. – О!

В руках у него заблестела здоровенная финка.

– Теперь узнаём, кто это. – прошипел он. – Не отвертится!

Подошедший к нему Морозов был, как всегда, спокоен и невозмутим. Он вновь достал из кармана пакет и, двумя пальцами взяв из рук Шабалина нож, любовно упаковал его как серьёзную улику, которая, может, прольёт-таки свет на все эти преступления.

…

Уже третий год Москву будоражили странные убийства.

Оперативников жестокостью удивить трудно, они такого смотрелись, что фильмы ужасов по сравнению с этими реальными зверствами, можно сказать, чуть детский лепет на лужайке.

Но в данном случае убийства были на редкость продуманными и изощрёнными. Трупы находили в разных концах города, и всегда идентифицировать их было крайне трудно, потому как все они предварительно посыпались извёсткой, а затем поливались серной кислотой. Извёстка впитывала влагу, а серная кислота растворяла всё, что только можно растворить. И очевидно серной кислоты было много, даже очень много – наверное, целая ванна. И тела в неё погружали и держали продолжительное время, в связи с чем, ткани тел максимально деформировались, и процесс опознания трупов затягивался на долгие месяцы.

За три года было найдено пятеро. Немолодая женщина, кандидат экономических наук (по рассказам её знакомых, очень интеллигентная), молодая женщина, швея (по рассказам, неинтеллигентная, простая, как три рубля), два неинтересных субъекта мужского пола, один из которых с незаконченным высшим, и старичок. Все, как один, выпотрошенные. Не бомжи, с родственными связями, худо-бедно устроенные: с работой и квартирами, однако никто их особо не ищет и никто по ним особо не сокрушается. И это, пожалуй, было той существенной особенностью, что их объединяла. А так, никакой связи между ними! И никаких зацепок.

Разрабатывали версию с «чёрными» риэлторами, но она отпала сама-собой, когда оказалось, что у старичка своего жилья нет, да и у кандидата наук тоже, а у слесаря с незаконченным высшим была задрипанная комнатёнка в задрипанной коммуналке, но в дальнейшем она без всяких претензий отошла государству.

Нет, «чёрные» риелторы так не работают.

Морозов, со свойственным ему рвением и педантичностью, всегда уверенный в том, что определённую закономерность деталей обязательно найдёт, здесь сокрушался, понимая, что зашёл в тупик. «Глухарь». Но убийства продолжаются, и искать этого упыря нужно.

Московского «джека-потрошителя» условно обозначили как «умный маньяк» и упорно продолжали разрабатывать одну версию за другой. Пуская в ход самые буйные фантазии!

…

Сейчас Морозов бродил по усыпанной ландышами лужайке и про себя рассуждал: «Он или не он?» Шестым чувством он безошибочно понимал: «Он». Но прямых улик не было. И девушку легко опознать, и ни извёстки, ни серной кислоты. Живот вспорот, и кишки на месте. У тех пятерых вся потроха находилась незнамо где, а тут вот на тебе, прям, на блюдечке с голубой каёмочкой.

Подошёл раскрасневшийся Шабалин.

– И нож, и скальпель. Одни подарки кругом, осталось только водки и закуски добавить для общего счастья. Как её перенесли-то сюда? Следов никаких. Но на ботинки можно надеть целлофан, и тогда…

– Он это, – хмуро оборвал Морозов.

– А, – догадливо протянул Шабалин. – Операция «Ы»! Чтобы никто не догадался.

– По ложному следу пытается нас пустить. А что это значит?

– Умный, козлина.

– Значит, будут ещё трупы. – кивнул Морозов. – Останавливать свою фабрику смерти он не собирается.

Шабалин завертел головой; ему всегда хотелось вставить в тезисную речь Морозова что-нибудь своё, такое-этакое, нетривиальное, не затёртое, чтобы его интеллект, наконец, расправил крылья и сам он приобрёл ореол, если не Пинкертона, то мудрого и на редкость сообразительного опера. Но обычно эта затея сходила на нет, ввиду редкой ненаходчивости Шабалина, которую тот списывал на тяжёлые условия жизни – следствие обитания бок о бок с тёщей в тёщиной подмосковной квартире.

– Но другие версии сбрасывать со счетов нельзя! – с необыкновенной серьёзностью заявил он.

– Конечно, – просто откликнулся Морозов.

– Похищение, изнасилование, зависть. Всё может быть. Мотивов много. А зависть, кстати, разрушает человека!

Видя, что его пылкие реплики не произвели должного эффекта, Шабалин оставил в покое Морозова и пошёл трепать нервы судмедэксперту Ласточкину.

А Морозов анализировал. На поверхности лежал тот факт, что ему дают подсказку. Но что он должен увидеть и понять?

– Салют наций!

Он обернулся. За его спиной стояла Анна Зубова, позавчерашняя выпускница юрфака академии, невероятно сексапильная – вырви глаз!, к тому же ещё и изобретательная на разного рода фокусы, которые иногда развлекали Морозова, а иногда сердили. Представьте, если бы вам позвонили в три часа ночи и сказали: «Поздравляю с мужским днём! Двадцать третье февраля уже наступило. Празднуем, дорогой товарищ, празднуем!» А потом включили бы какую-нибудь песню, типа «Теперь ты в армии» популярной некогда группы «Статус Кво»? Понравится это от силы один раз. Но Анна старалась удивлять Морозова как можно чаще.