Улица не очень-то аппетитная. Ноябрь. Шесть вечера. Шанхай. Или уже семь, Роман? Смотришь в планшет. – Здесь. Видите, выше, вывеска: Helen’s, американский бар.

Здание старенькое и замызганное, грязный подъезд, второй этаж. Притон какой-то. Мы ныряем в двери, занавешенные пластиковыми полосками, и оказываемся в полутемном баре с грубыми деревянными столами. Роман предпочитает японские заведения, но после двух дней конкурса по русскому языку в здешнем университете нам, несомненно, подойдет и этот бар.

Русский человек живет будущим – к своему настоящему он, как правило, равнодушен. Он как будто ещё не родился и вечно продолжает выпутываться из своей пуповины, слушать, как журчат околоплодные воды. Он постоянно ощущает дискомфорт и непонятное, но мощное желание куда-то проскочить, воплотиться уже наконец.

Пока мы ждем официанта, раздеваемся, осматриваемся. За соседним столиком китайцы громко играют в кости. Роман, как обычно – уже не помню, в какой связи – говорит о Японии. Чёрт его знает, откуда у человека берется та или иная навязчивая идея. Для русского мальчика, родившегося в русской провинции в смутное время, мысль о Японии, наверное, очень даже естественна. Он выбрал противоположный полюс. Роман беспрерывно говорит о японском перфекционизме, японских незыблемых правилах, японской стерильности и восхищается даже их снобизмом. Он покупает японские воздухоочистители, японские сумки и японское пиво. Его любимые слова: идеальный, высококачественный и, конечно же, японский. Он копит деньги на будущую идеальную жизнь в Японии.

А я не хочу в Японию. Мне нравится неидеальный Китай. Мне нравится, что здесь к обеду подают бесплатный суп. Мне нравится, что ты можешь сколько угодно подкладывать себе риса из бочки (неизвестно, моют ли когда-нибудь этот котел – сказал бы Роман). Теперь, разбогатев, китайцы могут себе позволить быть милостивыми к бедным, признавать их наличие рядом. Нет, я не хотела бы жить в богатой стране. Богатой и вылизанной. Богатой и высокомерной. Богатой и чужой.

В чужой стране вообще чрезвычайно трудно жить. И не думаю я, честно говоря, что все дело в берёзках или в языке. И даже не в смене сезонов, которая крепко сидит в нашем подсознании. Чем больше ты привыкаешь видеть вокруг себя не берёзки, а, скажем, магнолии, чем лучше ты понимаешь чужой уклад – тем больше протестуешь против него. Но ты так мал и незаметен, со всем своим протестом вместе, что едва ли найдешь уши, которые услышат тебя.

Мы не можем жить, принимая чужой уклад. Мы будем – с завистью или презрением – смотреть на чужие традиции, чужую основательность и практичность. Мы будем понемногу учиться – у немцев ли, у японцев ли, у китайцев – о, у китайцев есть, чему поучиться… Мы освоим это – и все-таки сделаем по-своему.

Русский человек созерцателен и нуждается в печали, он не может вынести бремени каких-либо иных ценностей. Созерцательность и печаль – его боги.

Может быть только очень молодой человек сумеет изменить свою судьбу – сделать пластику своей души, своих представлений о счастье и о времени, – сумеет катапультироваться в реальность и прорасти в настоящем…

…Пора заказать. Я должна Роману стакан. Он печально смотрит в меню. Jack Daniel’s, как и все крепкое, подается порциями по 40 грамм. Не волнуйся, Роман, я должна тебе стакан, а не глоток. Стакан так стакан, ясное дело. Мы же не китайцы.

А я заказываю «Голубую лагуну» – в честь моего бывшего ученика Саши, который покупал мне этот коктейль в Москве. Ты помнишь, Саша – был жуткий мороз, мы сидели в «Му-му», и я пила лагуну, прямо так, в шубе и в шапке?

Ой, не та здесь голубая лагуна. Какая-то она у вас, китайцы, мутная. Невкусная и жидкая. Но нам некогда договариваться с жизнью, налаживать её – есть вкусное и пить немутное. Наши действия полны символизма и магии.

Роман предлагает поднять бокал за Кимико. Она полуяпонка-полумексиканка. Переходы от одной её идентичности к другой иногда внезапны. Роман общается, конечно же, с её японской ипостасью, беря у Кимико уроки японского. И мы поднимаем бокалы за нашу ласточку Кимико – и непереводимое русское слово «ласточка» остается с нами как неподаренная ей драгоценность.

Бар понемногу заполняется. Много парочек «иностранец – китаянка». Китаянок почему-то выбирают толстых и некрасивых. С красивыми, возможно, ходят в другие места. – У нас таких девушек называют лупетка, – вырывается у Романа, – мама бы так сказала. И это дурацкое диалектное лупетка для нас как письмо с родины, с доброй новостью. Мы хохочем.

Отравившись лупетками, Роман теперь уже звонит Кимико – поболтать по-японски.

А я? Чего хочу я? Почему меня так растрогали давеча на уроке лермонтовские тучки из китайской хрестоматии, тучки с ошибками? Нет у вас родины? Нет вам изгнания? Кому, на каком языке повем печаль свою? Радость свою? Кто прочтет записки мои о китайских обрядах? Молчите? Маленькая, косолапая и хамоватая официантка приносит вторую лагуну. Вторая ещё мутнее первой. Штормит сегодня…

Мы покидаем бар и устремляемся на набережную. Проходим мимо резиденции великого вождя. Нескончаемый забор. Позвонить в звонок? В другой раз – сегодня мы недостаточно выпили.

Выбираем в качестве дороги к набережной улицу с тремя книжными магазинами, хотя уже вечер. Пробираемся к ней самыми темными и грязными закоулками. Посреди проезжей части кто-то громко блюёт. – Всё это совсем не похоже на Японию, – жалобно говорит Роман.

Наконец попадаем на «читательскую» улицу. Но и она в это время несколько диковата. Книжные закрыты, возле них, накрывшись, словно приличные граждане, одеялами, спят бродяги. Из-под одеял торчат босые ступни.

На освещенных перекрестках мелькают долговязые фигуры и светлые головы. Шведы? Голландцы?

Набережную уже слышно. Мучит жажда. Покупаем у лоточников нарезанные арбуз и дыню. Неизвестно, какими руками они это резали – морщится Роман. Совещаемся, что здесь такое «сы» – четыре (на путунхуа) или десять (на местном диалекте).

И вот он – Бунд, странное название, со времен войны. Роман здоровается с небоскребами на другом берегу, как с хорошими друзьями. Он смотрит в будущее. Я придирчиво вглядываюсь в лица исторических зданий – отелей и банков. Идентифицирую прошлое.

Неожиданно начинают бить часы на башне таможни. Десять. Гаснут огни. Но мы продолжаем прогуливаться по темному берегу и наверняка теперь опоздаем на метро.

Мне кажется, кто-то тихо коснулся моего плеча… Я поворачиваю голову – никого… Никого, но я знаю, что он здесь, за правым плечом. И он шепчет: ты будешь… жить.

Зачем жечь жёлтые бумажки

Мы с Чжоу Цзе (для меня и других иностранцев она – Дженни) сидим в Старбаксе на Hangda lu и, как обычно, больше болтаем, чем занимаемся китайским.

– А как ты выбирала имя для дочери? – спрашиваю я. Её дочке только что исполнилось два. Я нахожусь под впечатлением от имянаречения одного младенца – племянницы моей аспирантки, и мне нужно выяснить, как это бывает. Но Китай настолько огромен – как вширь, так и вглубь, что ты можешь доверять своему опыту не больше, чем Алиса в стране чудес. – Вы спрашивали совета у специального человека?

– Некоторые так делают, – кивает моя учительница.

И я жду, конечно, что она будет говорить о сохранении традиций – может быть, в деревнях где-то, в горах.

– Да… Особенно богатые люди.

– Но почему богатые? – я придвигаюсь вплотную к Дженни. – Так дорого стоит совет прорицателя?

– Нет. Просто им нужно, богатым, передать свои деньги. Им нужно, чтобы ребёнок получился очень хороший. Чтобы имя хорошо работало – на их деньги.

Я с трудом перевожу дух.

– Вот мы назвали дочку сами, потому что я во все это не верю, – слегка хмурится Дженни. Моя мама верит, но и она называла нас сама, никого не спрашивала. Ей некогда было всем этим заниматься: мы то и дело рождались – у меня ещё брат и сестра. К тому же надо было отбиваться от этих правил с одним ребенком, нас-то было двое лишних. Когда мама опомнилась – мы уже привыкли к своим именам, вроде они нам не навредили.

– А девочку эту, – я продолжаю гнуть про своего младенца, – посоветовали назвать так, чтобы в имени было «золото». И они назвали её – Синь И, три иероглифа «золото».

– Ну вот, – Дженни снова кивает, – я же говорю, богатые этим занимаются. С деньгами надо быть осторожными. Хотя вообще, я уже сказала – я не выношу всех этих вещей. Вот мама – она да. Она верит. Видит сны и разговаривает с призраками.

– Расскажешь?

Дженни косится на заскучавший учебник. И, иногда переходя на непонятный китайский, поведывает.

…Это было несколько лет назад. Где-то за месяц до происшествия мама днём прилегла и увидела сон. Ей приснилась женщина, которая ехала на мопеде. Женщина врезалась в стену, упала, много крови, и было видно, что она… ну, уже мёртвая. И нога у неё была такая вывернутая. Потом… это был всё ещё сон… мама готовила обед и заметила, что кто-то заглядывает в окно. Кухня находится немного выше гостиной, но окно оттуда видно. Мама вытерла руки и спустилась. За окном была та самая женщина, с мопеда. Она просила маму её впустить. Но мама строго ей сказала: я же знаю, что ты мертва, чего ты от меня хочешь? – Да, я мертва, не стала отпираться та. Но ты мне нужна кое для чего. Мама заметила, что женщина сильно хромает, передвигаясь вдоль окна.

…Тут мама проснулась от того, что кто-то громко стучал в окно (уже реальное). Она хотела было пойти посмотреть, но пока вставала, пришёл отец, и она забыла об этом стуке.

Однако сон свой мама не забыла и с тревогой несколько раз пересказывала его отцу. Я об этом вообще тогда не слышала, потому что не живу с ними уже давно, а отец – отмахивался.

Прошло какое-то время. И вот, среди бела дня, мама ехала по практически пустой дороге на мопеде – вдруг… ей навстречу кто-то вылетает, врезается, мама летит на землю вместе с байком и теряет сознание. Тут её находит папа, с которым она должна была у магазина встретиться. Он и вызывает скорую помощь. Те приезжают, её осматривают и потом, когда она приходит в себя, опрашивают. Она рассказывает, как на неё налетела женщина на мопеде. А люди, видевшие происшествие, при этом утверждают, что на дороге никого, кроме неё самой, не было, и что она ни с того, ни с сего резко повернула и врезалась в бордюр.

Её везут в больницу. У неё большая шишка на голове и сломана рука. Крови нет. Но самое интересное, что ни голова, ни рука не болят, а болит правая нога, с которой все нормально. Видимых повреждений нет, рентген ничего не показывает.

Так мама ещё какое-то время пробыла в больнице – гипс сняли, голова тоже прошла, но нога – нет. Рентген и другие исследования по-прежнему ничего не показывают, а мама не может встать на эту ногу. Ходить не может.

И ещё – она не спала. Ей все время мерещилась эта женщина на мопеде.

Тогда моя тётя, её сестра, пошла к прорицателю.

– В храм?

– Да, наверное, в храм. Прорицательница – это была женщина, хотя обычно они мужчины – сказала, что совсем недавно в нашем роду внезапно и как-то очень нехорошо умерла одна женщина (наша дальняя родственница). И теперь она пытается УТАЩИТЬ МАМУ. И потом прорицательница разговаривала также и с этой женщиной, увещевала её, но ничего не добилась. И она тогда развела огонь. И – помогло. Всё прекратилось.

– А что она жгла?

– Жёлтые бумажки¹.

– А что за бумажки? С именем мамы? С молитвами?

– Это было днём, – не отвечая на мой вопрос, продолжает Дженни. – А уже вечером мама встала, и забыла про свою ногу. …Теперь она верит ещё сильнее! А есть многие, которые так делают просто на всякий случай. Этого я вообще не понимаю!

И Чжоу Цзе сердито водит пальчиком по учебнику. А я всё думаю: что это всё-таки были за жёлтые бумажки? Надо сходить посмотреть.

Бермудский треугольник

…Ты забыл, что нам нужно встретиться, но ответил на звонок: на остановке… Сидишь спиной ко мне, сжавшись, как замерзшая синица – в этот неожиданно теплый для первого декабря солнечный день. Но почувствовал, когда я подошла. Привет. Посмотрел на меня одним глазом. Щетина на твоей щеке рифмовалась с низким кустарником вдоль дороги. Ну чеченец же, правильно тебя бабушка называет. И ещё раз: привет. Я не могу с тобой пообедать сегодня, ты же знаешь, я сплю. Топик был мне абсолютно привычен. Отдала тебе диск для твоей знакомой. Потом сказала что-то – про Вернера, про свои сомнения, предчувствия и сверхчувствия. Ты, к моему удивлению, услышал. Этот ультразвук, этот бред, эти эфирные помехи. И я почувствовала, что в груди потеплело. Ты ещё раз посмотрел на меня, в полтора теперь глаза, и сказал что-то про Кимико. Бермудский треугольник безумцев. Друзья мои закадычные! Ладно, давай, спи иди…

Живя за границей, человек испытывает особое душевное состояние. Каким-то нелепым образом, мы, по-видимому, имеем некий эмоциональный обмен с суровым и неразвитым населением родимых просторов. Пусть двадцать китайцев подряд тебе улыбнутся, но сердцу ближе одна противная русская тетка, которая тебя облает. Она нужнее. И эти гопники, которые на тебя косятся в тамбуре, потому что ты, черт возьми, чужой. Почему-то тебе это нужно. Факт прямо-таки научный. По еде скучаешь тоже, и по отдельным реалиям. Селёдочкой так иногда с картошечкой закусить. А сын вон как безумный ищет во всех городах хинкали и русскую баню. И все-таки это вторично. Главное – мерзкие рожи и родная – бедная, грязная, но родная, – речь соотечественников. Как её не хватает! Природа и обстановка все-таки вторичны. Хочется ли вам, господа, стреляться среди березок средней полосы? Спору нет, хочется. Среди них, конечно, приятнее. Но дело не в березках, хотя они, желтенькие такие на осеннем ветру (Роман был на севере, сделал видео), и вызывают слезы. Но нет, не они, я серьезно говорю.

Находясь вне своих близких, иностранец часто впадает в некий коллапс, анабиоз – многие из здешних знакомых, особенно мужчин, говорили мне, что им хорошо в одиночестве, и они не нуждаются больше в подруге или жене. Человек становится эмоционально холоднее, отстраненнее, недоверчивее. Некоторые, непрерывно работая, стараются вообще не осознавать своей потребности в общении. Человек урабатывается так, что единственными его желаниями становятся еда и сон. У других это не получается. Они лихорадочно пытаются найти себе близкого человека, а если находят, попадают в слишком большую зависимость от него.

В таких непростых условиях сложился и наш бермудский треугольник.

С Кимико и Романом мы сближались одновременно, и незаметно стали не разлей вода. Между нами с ним была разница в возрасте (а ведь даже коровы стремятся к дружбе со сверстниками), пол (который в этом случае лишь усугубляет дело), конфликт провинции со столицей и много прочего. Между нами с Кимико кроме разницы в возрасте (уже поменьше), были культурный и языковой барьеры – поначалу ведь и мой английский был на нуле. Кимико создавала мой космос, она была демиургом, богиней, сотворяющей мир и называющей его. Она учила меня всему, преисполненная мексиканской теплоты и японской ответственности. Её интуиция – полукровки-кентавра, полуяпонки-полумексиканки, была фантастической. Ещё не понимая ничего, я уже почувствовала её ангельскую природу. Она у нас стала ангелом. (А Вероник, француженка вслед за этим – демоном). Сразу же я почувствовала и возможность их любви с Романом – в шутку упомянула свадьбу. А слово-то не воробей. Все, о чем мы в то время мечтали, становилось нашей реальностью. Так и мотив свадьбы стал витать над ними сначала сам по себе (у Романа ещё была тогда девушка) – как аромат пионов и роз над селеньем, как песня с припевом Liu-liu-de², а потом слетел на них в одну лунную ночь, грянулся об землю и обернулся сакраментальным вопросом: быть или не быть?

В июле Кимико уехала. Она прихватила с собой Романа, но лишь на лето. Иногда ангел к нам и теперь слетает. Или мы куда-то слетаемся вместе с ангелом. Например, в Гонконг. Когда мы снова сиротеем, оставшись без Кимико, мы депрессируем, впадаем в иллюзии и съезжаем с катушек.

Депрессируем мы по отдельности. Роман пьет отдельно от меня текилу, обрастает отдельно от меня щетиной и читает отдельно от меня экзотические словари. Иногда по вечерам его депрессия требует жертвы. Ливень больной рефлексии, черной, как чернила, полной фантазмов и провокативных заявлений, обрушивается по скайпу на нашего ангела. Если её хрупкие плечики не выдерживают: мы расстались! расстались! расстались! – всхлипывает она, – я не хочу больше видеть человека, который заставляет меня плакать, – тогда он звонит мне, уже довольно разумный, подрастеряв часть своего демонизма.

Иногда же настает час истины, и мы с Романом помогаем друг другу избавляться от иллюзий – а избавившись уже от них, красивые и новые, съезжаем с катушек. Конечно, это хорошо делать вместе. То есть совпасть в своей трезвости относительно жизни и опьянеть затем в компании друг друга самым натуральным образом.

Опьянение бывает спонтанным и весьма неумеренным. Усугубляется оно в последнее время хулиганским и довольно опасным катанием в этом состоянии на велосипедах. Выглядит это так. Роман, проспавшись после трудовых будней, звонит мне и безо всякой прелюдии сходу возмущается тем, что мы в такую прекрасную погоду (уровень смога минимальный) не гуляем и не занимаемся спортом. Я, проспавшись ещё не настолько (у меня на один будень больше), вяло с ним соглашаюсь. Спорт – это ж классно. Затем мы, по отдельности и потом вместе, возимся еще полдня, сокрушаясь, что солнце заходит, и в полной темноте, наконец выдвигаемся. На велосипедах. Совещаясь: до или после. Или во время.

Это я научила малыша плохому. Первое время велосипедные прогулки и пьянство были развлечениями разных жанров. Но в один злосчастный день – думаю, кто-то сглазил, – я предложила захватить бутылку вина и посидеть на озере. И вот уже дни стали короче, ночи холоднее, а привычка осталась. Долго сидеть на лавочке и любоваться Сиху стало невозможно, зато хлопнуть стакан на живописном мосточке, заодно же быстренько и полюбовавшись видами – это вполне. Саморазрушительные тенденции крепнут. Напитки становятся крепче, скорость выше. Если учесть то, что наши ничтожные фонари не пробивают ватную тьму на дамбе, а гоня по трассе, мы не сбавляем скорости – а может и прибавляем,

то удивительно, что… Да, точно сглазили, теперь это очевидно. На мосту, видно, мельник взгляд бросил косой.

…Наша последняя велосипедная прогулка в этом плане особенно удалась. Усугубило её скоротечность и бурное развитие наше намерение просочетать её в этот вечер с Антонио, который ничего дурного не подозревая, спокойно ждал нас на испанской вечеринке с бесплатной сангрией. Бесплатная сангрия и Антонио нас, конечно, влекли – но по-видимому не так сильно, как нас влекла бездна…. Ах-ха-ха… И вот мы несемся как бесы – оглоушив вкусного джина – ноухау Романа наливать его в маленькие бутылочки от воды – это-то нас и подкосило в конечном счете… – и горланим, орём про любовь и разлуку, и улюлюкаем, и декламируем стихи, и… тише… заезжаем вон туда, на тропинку под ивами и персиками… И, посидев все-таки минут пятнадцать, глядя на дальние огни на том берегу, обсудив иллюзии, сдирая их друг с друга вместе с кожей, стараемся один другого и сами себя потом ободрить, утешить, успокоить. Какое! Через мгновение мы уже несемся по краю пропасти ещё веселей. Ох ты! Ух ты! О-ля-ля!… Что это? Осторожнее…

– Осторожнее!!!, – ты кричишь, – но я все-таки въезжаю в ограждение (хорошо, что не в шифу, который примостился тут на стульчике), потому что дорога на выезде с дамбы вдруг сузилась, а спуск крутой. Я лечу через ограждение и вижу, как вытягивается лицо шифу, но пьяным море по колено, ушиблен только большой палец на левой руке, ограждение не помято, шифу добродушно улыбается и помогает мне встать. Мы продолжаем путь, не сбавляя энтузиазма. Наше лошадиное ржание должно радовать засыпающий Ханчжоу. Оно ему вместо колыбельной. Пьяные лаоваи³– это лучшее, что здесь есть. Нам кажется, что всем встречным очень весело. Грудь приятно согрета джином, воздух по-зимнему плотен, холод обжигает лицо. Вон уже мои ворота, они, к счастью, ещё открыты. Я расслабляюсь чуть раньше, чем следует, и координация меня подводит – заехать поворотом как обычно мне не удается. Впечатываюсь в самый гремячий край. Мы с великом валимся в разные стороны, но он слегка оказывается на мне. Роман, заскочивший было во двор, выбегает обратно. Бежит на место происшествия и шифу – сегодня дежурит улыбчивый охранник, мой друг. Роман хватается то за меня, то за велосипед, пытаясь нас растащить. «Ты велосипед поднимай сначала», – советует ему шифу, качая головой.

Я переодеваюсь, и мы спешим к бесплатной сангрии, опаздывая на час, не меньше. Нас встречает злой Антонио, и ладно бы только злой, но ещё и печальный. Почему? Почему вы вместе? Почему опоздали? Почему пьяные? Нам стыдно. Стыдно, но весело. Нам все равно, хороша ли сангрия – ужасна! как и музыка! – чуть не плача свидетельствует Антонио – моя вина, нужно искать другую вечеринку. Мы ищем и находим – и вот он Виньярд, опасное место для зазевавшегося путника, но об этом в другое время.

…А ты не помнишь, нет? – о чем мы там болтали, в Виньярде? На фотографиях мы выглядим так осмысленно. Жаль, но… Мы ли выпили джин или джин выпил наш вечер с Антонио?… Помню только, как нас уже неделикатно выметали тряпками и щетками из ресторана, помню, как ребята почти донесли меня до дома. В дороге я, кажется, обиделась на Антонио, и прогоняла его. Помню взгляд его на меня, такой с опаской, но и дружеское плечо помню и ощущение гладкости его выбритой щеки.

…А назавтра мне напишет ангел наш, Кусумото-ангел-сан, беспокоясь за Романа. Напишет мне, потому что тот ещё спит. Возлюбленный её. Все ли в порядке, не потерял ли он кошелек, или ключи, или айфон, и что значат его вчерашние слова, а если ты это так трактуешь, то как тогда понимать позавчерашние? И что делать, если ей нужна Япония, работа, отдавать долги, диссертацию писать, а ему нужна семья, как он утверждает, а в Японии его вовсе не оторвут с руками, и все это одновременно не получается, и вообще надо как-то проверить все это повседневной жизнью – какая к лешему повседневная жизнь, а, Кусумотик?… Это ж надо ещё её заслужить, вымолить у судьбы снова – жизнь эту повседневную…

1. Жертвенные символические деньги, которые жгут в специальных местах.

2. Припев китайской традиционной свадебной песни.

3. Lao wai – иностранец (разг.)