Две недели сегодня, как я живу здесь, в городке у подножия горы Тайшань. И всего-то ведь пять часов разницы во времени с Москвой – а уже ведь костей не соберешь, что называется. Не соберешь меня прежнюю.

…Я иду по нашему маленькому посёлку – шестиэтажные дома, в которых живут преподаватели и сотрудники университета, с семьями. Китайские семьи – это пока ещё нечто вполне патриархальное. Даже на орбитальной станции у астронавта-китайца будут, наверное, где-то в невесомости копошиться бабушки, дедушки, тетушки, с какими-то вёдрами, корзинами, тазами, мешками… Готовить что-то в кипящем масле или на огне, сушить повсюду какие-то стручки и клубни, парить ноги, играть в карты и шахматы…

…В первые дни – когда меня везли из аэропорта вдоль гор, ныряя в тоннели, облепленные кипарисовыми чащами, и у меня слегка закладывало уши… когда привели в сверкающую чистотой квартиру, и я увидела с высоты своего пятого этажа горы и крыши в солнечных батареях, и когда набежали мои новые студенты и повели меня показывать кампус, магазины, рыночек, где я купила за один юань большой кусок тофу и дыню за три, повели кормить чем-то невиданно вкусным, когда мы возвращались в темноте под свист соек – мне тогда казалось, что я на каком-то другом свете – и это должно скоро выясниться. Я вспоминала сцены из фильма «Другие» и думала, что фильм был бездарный, но зато я теперь подготовлена. Чувство не оставило меня, но стало ослабевать, и уходят понемногу как восторг, так и тревога.

…О чём бишь я? Ах да, я иду вдоль нашего небольшого парка, где по утрам группки пожилых людей занимаются тайчи и ушу, а по вечерам танцами, или в полной темноте (фонари только вдоль дороги), тихо переговариваясь, на тренажерах. Запомнила одного старика, который всегда занимается на одном и том же снаряде, во тьме, не торопясь и… попыхивая сигаретой… А днём бабушки и дедушки выгуливают малышей. Обмахиваются огромными камышовыми веерами, и по мере необходимости, в очень расслабленном ритме дают детям попить или достают игрушку, или высаживают над бумажкой, не снимая штанов (на ползунках есть прорезь и никаких тебе памперсов). Иногда, когда крошек уводят, на большой площадке разворачивают действо: старички играют во что-то (в крикет ли?) с клюшками, похожими на молоточки, и шарами, красными и белыми. Делают это серьезно, вдумчиво, как в замедленной съемке.

Тем, с кем случилось несчастье, жизнь тоже улыбается временами – и они вместе со всеми, на своих самоходных колясках, или колясках допотопных, или с ходунками, приветствуют друг друга, смеются беззубыми ртами, болтают, растирают конечности.

…Я слышу резковатые для нашего уха, но мирные перешучивания старших и сладкий детский лепет, скрип качелей и тренажеров, чувствую ветерок нескольких десятков вееров, вижу двух белок пробегающих друг за другом через площадку… Притормаживаю, чтобы рассмотреть таблички на стволах деревьев – они высажены в парке из питомника, потому что университет у нас – сельскохозяйственный. Вот небольшие деревца амурской сирени, вот что-то, напоминающее кусты кизила, вот разноцветные нежные клёны, багрянник, такой красивый весной, а сейчас шелестящий своими стручками, а выше над нами простираются большими кронами Дзельква и Гуттаперчевое дерево, эвкоммия. А это – розовые коробочки с семенами сменили желтые метёлки, которые развевались на ветру в конце августа, когда я приехала – кёльрейтерия, да, она, я посмотрела, и здесь она вырастает высокой. Некоторые из этих деревьев исконно китайские, другие же завезены издалека – и ничего, шумят себе прекрасно все вместе.

…Все две недели, что я здесь, дни стоят жаркие, душные, был один только дождик, но по ночам стало чуть прохладнее, и я открываю окно и выключаю кондиционер, и слышу утренних птиц, и чувствую еле уловимый запах горы.

…И я иду вот так, овеянная чужой жизнью и камышовыми веерами… не чувствуя времени – а ведь будущее уже где-то здесь, уже наступает на пятки, вот-вот своротит меня, если я не налажу с ним контакт, не услышу его пульс, не поддержу его гомон…

…Я миную мусорные баки, над которыми в это время происходит сражение соек – и оборачиваюсь, стараясь запомнить это новое, это чужое, это смутно знакомое. И зависаю во времени и в намерении, застываю, растаиваю в этом утреннем, но уже зное. Две недели я провела возле этой горы или десять лет? Как скрежещут сойки! На всех, видать, не хватает добра. Дорожка усыпана голубыми перышками, я иду по ним к перекрестку…

…Следую дальше, в наш северный кампус, прохожу административный корпус, пятый корпус-Север и пятый корпус-Юг… Господи, неисповедимы… Кто-то читает фэнтэзи и кто-то даже пишет, переодевается в боярина или там в кельта, кто-то надевает камуфляж и идёт искать крови… А я вот притворяюсь учительницей русского языка…

…Говорите – от себя не убежишь? О, очень, очень даже убежишь. …Хотя иногда в сладком потоке безмятежных дней тебя как штырь вдруг прошивает чёртово одиночество. Сидишь ли ты на корпоративном обеде среди китайских коллег – пусть жизнь ваша будет как полная луна! – ведь сегодня праздник середины осени¹ – или ты в баре с очаровательными молодыми немцами…

Но только вдруг понимаешь, что осень не сменяется больше зимой, а листья пожелтели еще летом. Да что там пожелтели! Они были красными, а стали зеленые. С неба сыплются голубые перышки, а облако лежит на крыше соседнего дома как ни в чем не бывало. Облака должны находиться в небе, а осень наступать в свой черед, вот что я вам скажу. Стрелка часов делает, что хочет. Время украдено у меня каким-то неизвестным злоумышленником. Сначала он отрезал от моего времени по ночам, резал моё детское одеяльце, а потом утащил совсем.

И я с удивлением слышу собственный стон, прямо там, на обеде или в баре – и профессор, специалист по засушливым почвам, роняет палочки… и Себастьян, самый молоденький восторженный немец, выпучив глаза, хватает меня за локоть…

Очень мило, Себастьян, но не беспокойтесь. Я не стану новым божеством горы Тайшань, спрыгнув с вершины вниз головой, прямо на крышу отеля Celebrity, блюдцем с загнутыми краями лежащую среди магических облаков. Жизнь слишком коротка, чтобы оплакивать себя.

Возможно, эта боль, пробиваясь сквозь наркоз незнакомого чудного мира, одна лишь и напоминает мне о предназначении, обо всех тех, кому я должна однажды рассказать о чем-то сокровенном, о найденном мной Беловодье, рецепте счастья, запахе его, о том, как выглядит счастливый человек, о том, чем утешиться, как устоять в наступающем хаосе…

Сентябрь 2016, Тайань

Привет, русская!

– Привет, русская! – машет мне рукой продавец фруктов, выглядывая из своего крошечного складика. Уже хурма перезрела – кивает на огнедышащую хурму, которая светится как мёд, – а ты все не идёшь. Непонятно чем питаешься. Хурма, вот, виноград. Ты красивая, русская.

– Интересно, где её муж? – спрашивает жена из-за его спины.

– А где твой муж? – переадресуется мне тут же вопрос.

– Не понимаю, – я мотаю головой.

– Всё ты понимаешь, – улыбается продавец. – Нету мужа. Вот возьму тебя в жены, будешь со мной фрукты продавать. Сразу весь посёлок прибежит.

– Хорошо, – подключаюсь я. – Я согласна. И представляю, как я восседаю среди гор винограда, томная и кудрявая.

– Ты видишь, – торговец хохочет так, что кепка слетает с его лысой головы, – всё она понимает. И продолжает, – жене: – а тебя сошлю в деревню.

Женщина бьёт его полотенцем, а мне говорит: приходи ещё, не обращай на него внимания.

Закупившись хурмой и виноградом, я замечаю, что вдруг стемнело. Надо бы ещё в магазин.

– О, смотри, вот и наша русская. – В магазинчике меня тоже знают. – За чем пришла?

Я пытаюсь показать: чепчик для душа. Приносят махровый. – Нет, не такой. – Находят правильный, даже два, на выбор. У китайцев всегда и всё найдется. А теперь и ещё кое-что нужно, хожу и собираю: красное вино, чипсы, конфеты из боярышника и несколько пакетиков специй.

– Давай, – продавщица начинает пикать, пробивая мой товар, и комментирует: вино и специи, как обычно. – Вот, смотри, хлеб привезли сегодня, и булочки.

– Спасибо, мне не нравится ваш хлеб.

– Нам тоже, – смеются продавщицы. – Мы не едим хлеба. Байбай, приходи, русская.

Как хорошо, когда у тебя есть знакомые.

Не торопясь, чтобы не помять сладкое тело хурмы, иду назад. Прохожу мимо парка. Мальчишки в темноте играют в салки. Старшие разминаются, дышат, сидят болтают.

– Ни хао², – говорю кому-то я.

– Ни хао, – бабушки передразнивают. – Сидим тут вшестером, а она – Ни хао. Лаовай³… – качают укоризненно головами. Но они меня уже знают и машут руками вслед.

Поднимаюсь к себе на пятый этаж. Молодые немцы носятся по лестнице, свирепо стучась друг к другу, моя соседка Туяна, бурятка из Улан-Удэ, тоже с ними.

Мою хурму, открываю бутылку и наливаю. В окно на меня смотрит гора. Когда я подыскивала себе новую работу, я из всех вариантов выбрала эту гору. И вот она владеет мной безраздельно. Каждый вечер мы с ней наедине.

Привет, русская. Радуйся жизни.

Тайань, октябрь 2016

Малые снега⁴

Эта осень, моя первая в Тайане, Шаньдун, была добрая и прекрасная – такое затянувшееся бабье лето, – яркая и щедрая на подарки, на светлые, почти весенние деньки, на урожаи разноцветной редьки, капусты – большой, маленькой и ещё десяти видов, острого перца, хурмы, мандаринов, колоссальных королевских грейпфрутов и студентов-первокурсников в голубых формах, весёлых, резвых, неожиданных и бесстрашных. Наши первокурсники маршируют на стадионах и площадях, они наполняют кампус и выливаются за его пределы, они поют и скандируют, едят в четыре глотки в лавчонках и в столовых, ставят тебя с тупик и огорошивают, внезапно атакуют и вдруг засыпают в перерыве, как подкошенные.

Во второй половине ноября обещали зиму, включили отопление. Какая она здесь? – я задавалась вопросом.

Русской зимы я не видела уже три года. Зима на юге, в Ханчжоу, была очень себе на уме, как и все южане. Цепенила и пронизывала. Хотя из месяца в месяц всегда что-то цвело, и магнолии не опадали, и пальмы зимовали в своих сереньких одеялах. Невидимая и церемонная, зима там подкрадывается незаметно, заползает в город по-пластунски, забирается сыростью и могильным холодом под брюки и за воротник, притворяется другом и балует солнышком в разгаре дня, уничтожает тебя ранним утром… Она поселяется у тебя дома (южнее Янцзы в Китае нет отопления) и превращает в лёд твои вещи, твои мысли…

А тут, в Шаньдуне, говорят…

..Она обрушилась на нашу провинцию свирепая и чужая, как война. Никакого тебе этикета. В ночь на судный день она уже хлестала меня в моём сне какими-то веревками, пускала в погоню разбойников с ножами, пугала чудищами…

…Утром было сравнительно тихо, и, хотя пасмурно, частично видно гору. Сначала мне показалось, что кое-где ближе к вершинам уже лег снег. Но белые плотные обрывки, которые я приняла за снег, шевелились, пытаясь примоститься в углублениях и зацепляясь за скальные выступы, белые обрывки, искрящиеся как сахар – которые не плыли вместе с основной массой серебряных, серых, ниже сизо-черных облаков, а скакали и разлетались независимо от неё – были тоже облаками, анахроничными письмами зимы, ещё непрочитанными, но уже изорванными каким-то страстным получателем. Вокруг горы клубились несколько параллельных миров, сезонов, лет, эпох, реальностей. Реальность была фрагментарна, она не складывалась в единую картину, она рассыпалась на пиксели.

Кофе имел другой вкус. Утреннее приветствие моего друга показалось важным, как письмо с фронта.

Когда я вышла из дома, кое-где накрапывало. Возле нашего дома дождь шёл, а у соседнего его не было, он сыпался как крупа – горстями – то тут, то там… Холод давил и наступал. Листьев на деревьях не было. Они все опали за одну ночь и лежали прямо на дороге, как груды тряпья. Возле платанов они были сухие, пожелтевшие и подпревшие, гинкго осыпались яркими золотыми бабочками, а деревья, похожие на тополя, сбросили листья ещё зелёными и свежими, лакированные и огромные как тарелки. И только одна сумасшедшая магнолия стояла пурпурная и торжественная посреди облетевшего парка точно оперная дива в вечернем платье в пустом зале.

…Через несколько часов я вернулась после утренних пар, легла вздремнуть и вскоре проснулась от страшного воя за окнами. Завывало так громко и театрально, что это казалось постановкой. Выл мужской голос, то низко, то повыше, с такими постанываниями что ли. Не как зверь, не как дитя, а как избалованный мужчина, но оглушительно громко. Моя завкафедрой, Чжу-лаоши, и Синхун, начальник международного офиса прислали сообщения с предупреждением: похолодало, одевайтесь теплее. Дело, похоже, было нешуточное.

Заглянув в холодильник, я поняла, что нужна какая-то другая еда. Необходимы были также мёд, имбирь и тёплые булочки. И хотя выйти на улицу казалось невозможным, нужно было собираться на вечерние пары.

– Привет, – сказала мне ОНА, едва я приоткрыла дверь подъезда. – Ты хотела меня видеть. – И наотмашь ударила по лицу. Я захлебнулась. Ветер сбивал с ног сзади и оглоушивал спереди. Он вихрился, как будто их было двое – два огромных духа лупили друг друга, и попадало мне. Река встала дыбом и застыла, рябая и покоцанная как старое зеркало. Люди на мопедах заползли в панцири и ехали очень медленно, вслепую, наталкиваясь друг на друга.

– Madam, – взволнованно сообщили мне первокурсники, смешивая языки, – завтра обещают снег. Вы должны позаботиться о себе. И они наматывали на меня бесконечный невидимый шарф и тёрли ладони одна о другую, иллюстрируя серьёзность момента. Они написали для меня по-китайски поговорку о сезоне «малых снегов» (как раз начинается завтра) и выглядели умудренными опытом предков. Нужно быть безмятежным и скромным в эти дни, чтобы противостоять патогенным ветрам ци, слушать красивую музыку и есть сельдерей с грибами.

…И назавтра действительно выпал снег. Лёг на крыши гаражей и на скамейки, припорошил можжевеловые живые изгороди. Ветер успокоился, и в нашем маленьком парке, как ни в чем не бывало, в семь утра старички уже занимались тайчи, а дамочки пикантного возраста танцевали в шёлковых костюмах с огромными красными веерами. Всё вошло в своё русло. Просто малые снега.

Тайань, 22—23 ноября 2016

С новым годом, Большая Бабушка!

Хочется думать, что этот не смог, а туман. Сырое и жёлтое утро. Кричат петухи. Я видела их вчера в садах нашего храма, на крышах, на деревьях. Пахнет старыми тряпками. Два дня до нового года. Зачем я здесь?

За границей жизнь твоя становится минималистична. У тебя есть квартира с пронумерованной мебелью, две смены постельного белья (с умопомрачительными петельками и завязочками, пробуждающими в памяти какие-то высокобюджетные фильмы на колониальную тему), три тарелки и два стакана, два ежедневных маршрута, магазинчик с овощами и тофу и кафе, где тебя знают, не кладут мяса, есть пара американцев, которых ты считаешь друзьями, есть возлюбленный (из тех же), который приезжает тебя навестить. Любой человек рядом с тобой, каждый его жест – как в ритуальном танце – приобретает огромное значение. Не знаешь движений, сбился – и музыка уничтожит тебя, Большая Бабушка горы Тай (Laomu)⁵ нашлет на тебя ледяной мрак и сделает из тебя ещё один небольшой утёс… Говорят, у неё в пещере хранятся нефритовые шкатулки с золотыми табличками, а на тех табличках есть даты жизни и смерти всех жителей Поднебесной, и если бабушка захочет – она может переписать любую жизнь…

…Вытаскивая себя из лап отсыревшего ядовитого чудища, я семеню вдоль набережной нашей речки… на свидание к первокурсникам.

Знаете, что я вам скажу? Если вы подумываете покончить со всей этой тягомотиной и вам уже почти все равно – попробуйте поучить китайцев. Возможно, дело пойдет быстрее, и вы отправитесь на небеса уже через пару-тройку месяцев. Но также вполне вероятно, что после затраченных ни за что ни про что нечеловеческих усилий вы уже никогда не захотите сдаться…

Когда вы учите, к примеру, русских или немцев, то как будто наливаете воду в пустой сосуд – и он наполняется, ну… или не наполняется, потому что в нем трещина. С китайцами как-то по-другому. Вот ты уже налил половину бочки и вода весело поблескивает там. А в следующую минуту ты заглядываешь – и видишь дно. Видишь, что оно абсолютно сухо. А оттуда, тебе в лицо, поднимаются лишь клубы цветного дыма… Или вылетает пара голубых сорок.

Вчера у тебя эти мерзавцы-первокурсники – все до одного – говорили и мягкое «р», и «твёрдое», и в промежуточной позиции, а уж «л» у них было, как у дикторов петербуржского телевидения – а сегодня, пожалуйста вам, здрасьте, как будто они сговорились, у них опять уже не только «драмвай», но и «драдио», «дрыба» и …Дреция….

И неужели же весь смысл твоей жизни свёлся к тому, чтобы в маленькой долине, пахнущей мокрыми тряпками, как Сизиф тащить русский язык в эту невидимую, но несокрушимую гору (видимая – лишь метафора той, главной), туда – к небесным воротам, где смеются, глядя вниз даосские божества (а громче всех, несомненно, сама Большая Бабушка). Да что им твой русский – китайцам: непобедимым, вечно юным, гуттаперчевым, девятихвостым?

…Двое из трёх, идущих по дороге рядом с тобой, могут быть твоими учителями – сказал Конфуций? И, да, ты соглашаешься, и скрепя сердце, подавив свою гордость, ты учишься у этих двух из трёх, даже у трёх из трёх, у тридцати трёх из трёх, если, конечно, кто-то вообще ещё идёт с тобой по этой дороге. И, чёрт возьми, каждый день ты, как парашютистка, вываливаешься в эту бездну…

Каждое твоё прикосновение к этому миру – миру повседневных человеческих забот и отношений теперь мучительно. Он смеётся над твоей нелепостью, тяжеловесностью, старомодностью и твоей отчаянной, непоправимой наготой. Он обжигает твои протянутые руки, он с трудом проглатывается, он тебя не хочет.

Вот будто бы появляется кто-то в клубах этого дыма, этого огня, этих фимиамов преисподней, кто-то светлый, кто-то новый, кто-то будто бы твой. И ты набрасываешься на него – так, будто он родился на свет, чтобы спасти тебя, и ты душишь его, ты истязаешь его, – а, между тем, может быть, он и сам непрочь немного поспасаться…

И миг, когда ты распадаешься на атомы, находясь на вершине блаженства, не отодрать от следующего – когда он ещё рядом с тобой, такой красавчик, такой ого-го! – со своим кредо и здравыми советами, со своим укладом цивилизованного человека – очень даже помогает, структурирует жизнь – но прямо вот здесь же, на глазах, он трансформируется в какую-то холодную, чуждую, враждебную субстанцию, в истекающий похотью и ложью злой дух. Язык, на котором он говорит с тобой – настолько запредельно чужой, что ты предпочла бы нечленораздельную речь неандертальцев, горячий поток баскских ругательств этому понятному и ничего не выражающему инструменту всеобщего понимания и глобализации.

… – Как у вас там, в будущем? Как там в 2017-ом? – спрашивает моя дочь, позвонив из Москвы.

…И вот новый год перелистнут, новогодняя ночь выброшена в мусорное ведро вместе с дежурными репликами на чужом языке и высохшими булочками для джема – извини меня, Хейди, уж больно их было много – и придет следующая – ночь на второе января. Они ушли, он уехал – а может быть их и не было никого, только мы с Большой бабушкой опять играли в гляделки, и она светила своей луной в моё окно, нагнала мне теней на праздничный ужин.

А завтра тебя опять будут терроризировать ученики, юные свирепые и прекрасные монстры, полные восторга и бесстрашия пришельцы из будущего – и да, ты затащишь на эту гору и этот камень, и другие, и ты будешь служить человечеству и подносить разные мелкие аксессуары к алтарю человеческой культуры, такая свещеносица… И я не боюсь твоего проницательного взгляда – Большая Бабушка горы Тай, я служу не тебе, но ты должна меня оценить, потому что во мне есть немного нетленного огня, который я хочу оставить здесь… Хватит меня воспитывать. Давай-ка лучше подружимся… Сварю завтра праздничную кашу на Лабацзе⁶…

Тайань, 4 января 2017

День собаки

…Я бью в барабан в нашем большом универмаге, вместе с другими покупателями. Мужчины делают это уверенно, с усмешкой, видимо, привыкли с детства. Малыши пытаются залезть на верх барабанной бочки, с трудом поднимают двумя руками единственную «палочку», размером с древко от лопаты, только покороче, – и бьют в мембрану кулачками. Сегодня 29 января, фестиваль весны, второй день нового года, день собаки, когда замужние женщины навещают родителей.

После двух празднований рождества, нового и старого нового года – пятое торжество уже для меня. И каждый раз я подвожу итоги. Ох, совсем почти нечего уже записать в итог… Однако чистить так чистить! По капле сочится, истекает время… Двадцать четыре часа попросил вчера возлюбленный, чтобы ответить на моё письмо. Я не считала: может быть, прошло только двадцать два, но ждать уже больше не получается.

Бам! Бам! Ба-ба-бам! Магазин, храм, поле боя моё… Отгорели костры новогодней ночи. Здесь у нас, в городке возле самой главной для китайцев горы Тайшань⁷, их жгут прямо на дороге. Отгремели, отсверкали фейерверки, красными лепестками усыпано все кругом. Нам больше не нужно думать, что мы сделали не так.

Человек, который не кидается вслед за тобой, уходящей… Зачем он тебе? Голова моя полна дешевых стереотипов, женского бреда. Я пока не могу победить эту болезнь. Трудно сказать, откуда мы это берем. Но за какие-то сто с небольшим лет не победить многовековую инерцию. Мы научились делать мужскую работу, но не умеем быть независимыми. По берегам наших морей и рек бесконечные Ассоли, высматривающие алые паруса.

Время растеклось, оно запечатало само себя. Назовем это временем. Ударьте в барабаны громче. Китайцам нравится, что я разделяю их простую жизнь и эту видимость традиции. Они дарят мне конфеты. Мы поздравляем друг друга. Я отдаю конфеты ребенку, который смотрит на меня, раскрыв рот. Мне суют ещё, ой, это что-то уже много. Конфеты, орехи, каштаны. Мы опять поздравляем друг друга.

– Я не забыл… мне так трудно говорить о чувствах, но скоро я отвечу, – пишет мой друг. Я представляю себе, как он сидит, в английском университетском отеле, завернувшись в плед, согнувшись, у стола, и темно в комнате, и горит небольшая лампа, а в зеркале отражаются лишь белки его глаз. Я представляю себе часы Дали, стекающие со столика, с книжного шкафа, с кровати. Теперь они больше не кажутся мне претенциозными. О чувствах не нужно говорить. Они скажут о себе сами. Пропоют свои гимны и свои серенады, пролепечут, проворкуют, прошепчут, простонут, провоют, проревут, прорычат, прохохочут, прорыдают. Они ударят в барабаны и замолчат навсегда. Не существует никакого «скоро» – однажды настает момент – и мы сворачиваем время, как обесточенные провода, мы втягиваем его обратно в рулетку, выбрасываем его как ветошь, выливаем, как помои, мы его взрываем – и оно осыпается красными лепестками. Дырка на сыре Камамбер разрослась и съела его весь без остатка. Время истекло, истекло нашим жарким дыханием и нашими слезами, выплаканными и нет, истекло нашими ожиданиями и нашим раздражением. Оно истекло, беременное нашими тайнами, боясь некрасивости наших признаний. Оно прорвало барьер нашего непонимания и бессилия, нашего эгоизма и лжи, наших правил и стереотипов, похоти и разочарования, оно сломало ворота и убежало в никуда. Мы встретились там, где его не было уже. Мы стали спрашивать друг друга о нём, мы обнаружили его следы, мы взялись за руки, и ты коснулся моей груди, а я твоего плеча, и ты надел очки, чтобы разглядеть его получше, а я приготовила объятья, чтобы ухватить его покрепче, но оно было уже далеко… уже не здесь… Твоё лицо расплылось, оно стало расплавленными часами и я не могу больше удерживать его в памяти…

Почему время больше не ловится? Ты не спешишь, ты терпеливо расставляешь свой невод. Ты вычисляешь его привычки, его маршрут, ты опираешься на здравый смысл, на человеческий опыт, на ваши, в конце концов, национальные традиции. Ты собираешь в масс-медиа его символы. Ты читаешь эзотерическую литературу, чтобы вырасти из нашего мира, туда, где ясно, как меняется русло. А я нападаю на время с детским сачком, я втягиваю его ноздрями, царапаю ногтями его поверхность, я кричу своё имя, пытаясь обозначиться, подманиваю его и соблазняю, я подыгрываю ему и стараюсь не замечать его своеволия и капризов.

…Dear Olga, ты поспешила с заключением… Не обрывай так резко… И вот уже новый поток бьет меня в спину. Он развязывает все узлы внутри моей грудной клетки, дробит их… И ты считаешь, что мы всё-таки устоим?

Бам… баммм! Баммм! Бу-бу-бух! Да, вот так держите, тогда не будет тяжело.

29 января 2017, Тайань

1. У китайцев и других народов Восточной Азии праздник середины осени или праздник любования полной луной приходится на 15-й день 8-го месяца (полнолуние) по китайскому календарю, что знаменует середину годичного цикла, завершение сбора урожая и приходится на вторую половину сентября. Считается что в этот день лунный диск «самый яркий и круглый в году». Китайцы едят особые лунные пряники и желают друг другу полноты жизни и благополучия во всем.

2. Nǐ hǎo (кит.) – привет. Правильно —nǐmen hǎo, когда приветствие адресуется нескольким лицам.

3. Lǎowài – иностранец (кит., разговорное, сниженное).

4. Сезон «Малые снега» (сяо сюэ) – один из 24 сельскохозяйственных сезонов по солнечному календарю, по сей день бытующему в Китае, приходится на 22—23 ноября.

5. Богиня горы Тай, которую по-другому называют Принцессой облаков, а Тайаньцы – ласково Бабушкой, Прабабушкой, Большой (Великой) Бабушкой.

6. Ритуальная каша из нескольких видов злаков, риса, фиников, изюма, фасоли и др., которую китайцы варят на 8-ой день 12-го лунного месяца, (5 января в этом году) для подношения богам, но в последнее время просто дома, в праздник каш.

7. Гора Тай (шань) самая почитаемая среди пяти священных гор даосов. Ассоциируется у китайцев с восходом солнца, рождением, обновлением. Бог горы Тай, по преданию, один из правителей царства мёртвых. В 219 до н. э. император Цинь Шихуан провел церемонию на вершине горы Тайшань и провозгласил объединение всей Империи.