Дискуссия президента с оппозиционерами разом обострилась и перешла в повышенные тона возмущения и неприятия, но тот нисколько не смутился и не растерялся, а с прежней улыбкой продолжал повторять сказанное им с самого начала: всё хорошо, вы ничего не понимаете, или, скорее – вы занимаетесь провокациями. Ни того, ни другого президент не говорил открыто, но не оставлял возможностей для других вариантов комментирования его позиции. Тогда Ладнов поинтересовался, зачем они вообще здесь собрались.
– Вы прекрасно знаете, – ответил Саранцев. – Ищем пути взаимопонимания и совместных действий во благо России.
– Мы ничего не ищем, – холодно заявил Ладнов. – Вы прекрасно знаете все наши претензии к российской политической системе – мы же не делаем из них тайны. И мы очень хорошо осведомлены о вашей позиции, в наше время личная встреча не обязательна для прояснения убеждений друг друга. Единственно возможный смысл сегодняшнего мероприятия – в прямом диалоге признать неоспоримые факты и оттолкнуться от этого признания в дальнейшем движении к демократизации. Вы же позвали сюда ваше телевидение, чтобы показать Западу вашу открытость и готовность к диалогу, которых на самом деле и в помине нет.
– Я думаю, прокурорские речи нам здесь не нужны, – сбросил улыбку Саранцев. – В диалоге не может быть априори правых и виноватых – каждая точка зрения подлежит обсуждению, а не осуждению.
– Могут отличаться разные точки зрения в оценке одних и тех же событий, но не в констатации фактов. Спорить можно, только если все участники дискуссии признают чёрное чёрным, а белое – белым. В противном случае, разговор ограничится рассуждениями о смыслах: что считать чёрным, а что – белым.
– То есть, вы выдвигаете в качестве предварительного условия для вступления в диалог капитуляцию оппонента? – вновь слегка улыбнулся Саранцев. Он явно опомнился от минутного возмущения и вновь шёл в бой с поднятым забралом.
– Если ваша принципиальная позиция в том и состоит, что Россия должна остаться авторитарным государством, где не соблюдаются законы и люди не имеют прав, гарантированных Конституцией и хартией ООН, то нам и не о чем разговаривать, – сухо заметил Ладнов. – Если же вы желаете двигаться к демократии, то, очевидно, для начала следует признать её отсутствие на данный момент.
– Если бы у нас не было демократии, сегодняшняя встреча не состоялась бы.
– По-вашему, мы должны сказать вам спасибо за то, что не сидим в тюрьме? Это – не ваше благодеяние от широты души и благородства чувств, обеспечение правопорядка в стране относится к сфере ваших должностных обязанностей. Вы должны бы у нас спросить, насколько хорошо вы справляетесь со своей работой, а не ждать аплодисментов за сам факт своего существования.
Улыбка снова растворилась на лице Саранцева, лицо чуть побледнело. Кажется, он боролся с желанием встать и уйти, а может, придумывал наименее проигрышный способ вызова вооружённых людей в библиотеку для наведения в ней общественного порядка и спокойствия. Вольно расположившаяся на стульях свободолюбивая публика подняла одобрительный шум в поддержку высказываний Ладнова, но президент в очередной раз возобладал над своим лицом, сумел вернуть лёгкую улыбку и призвал не бить его ногами. Когда беспорядки улеглись, он продолжил:
– Вы говорите о нарушениях свобод и беззакониях как о фактах, хотя в правовой области истину окончательно устанавливает только суд. Если вы считаете, что на государственном телевидении существует цензура, подавайте иск в Конституционный суд, и потом обсудим его решение.
– Конституционный суд принимает к рассмотрению только официальные документы, принятые органами власти, а не телефонные звонки и молчаливое понимание редакторами границ дозволенного.
– То есть, вы признаёте отсутствие у вас доказательств утверждения о существовании цензуры?
– Да любой выпуск новостей с первой до последней минуты доказывает утверждение о существовании цензуры, – продолжал давить вошедший в раж Ладнов.
– Вы выдвигаете бездоказательные обвинения и считаете ваше мнение единственно верным, – возражал Саранцев, – но тем самым поступаетесь фундаментальными принципами демократии.
– Я прочитал целую библиотеку литературы о демократии к тому времени, как вы только научились читать, Игорь Петрович, и могу заявить без всяких экивоков: если год за годом каждый выпуск новостей на телевидении представляет собой благостное описание добра, сделанного народу президентом и премьером, это телевидение не свободно. И стране в конечном итоге грозит катастрофа, как и Советскому Союзу, который вместо решения социально-экономических проблем предпочитал сажать в тюрьму тех, кто не боялся говорить об этих проблемах вслух.
– В России не сажают за критику властей.
– У нас сотни политзаключённых! Оппозиционных политиков и журналистов даже убивают, но вы предпочитаете делать благородное лицо.
– В Уголовном кодексе нет политических статей. Все сидят по уголовным обвинениям, но своих сторонников среди них вы объявляете политическими узниками. Таким образом, вы сами же размениваете свой авторитет в общественном мнении на желание порадеть родному человечку!
– Ваши уголовные обвинения высосаны из пальца вашей прокуратурой и проштампованы вашими послушными судами.
– Это ваше личное мнение.
– Во-первых, далеко не только моё – по результатам социологических исследований судебной системе не доверяет большинство граждан России. Во-вторых, не просто мнение, но во многих случаях – и решение Европейского суда по правам человека.
– Далеко не во всех случаях. Во всех демократиях гражданское общество не доверяет полиции и судам – это один из признаков свободы. Люди не готовы видеть в государстве непогрешимую всемогущую силу, поскольку хорошо осведомлены о его несовершенствах. Вы ведь не станете отрицать, эти самые социально-экономические и политические проблемы, о которых вы говорили, широко обсуждаются в обществе? Если бы всех критиков правительства сажали, то сидело бы полстраны.
– Сажают тех, кто представляет реальную опасность для правящей элиты. Зачем трогать удобных идиотов, толкущих воду в ступе или предлагающих сталинские методы решения проблем? Они даже выгодны – правительство на их фоне выглядит необыкновенно привлекательным. Вы сажаете тех, кто называет имена реальных высокопоставленных коррупционеров и располагает документально подтверждёнными обвинениями против них, и тех, кто предлагает рецепты реального выхода из создавшегося тупика, а не имитирует оппозиционную деятельность.
– Например, Авдонина? – иронично заметил Саранцев.
– В том числе Авдонина.
Ладнов словно заледенел в своей решимости высказаться прямо в лицо противнику. У него всё получалось: он успешно подавил волнение, не повышал голос и смотрел прямо в глаза Саранцеву.
– Далеко не только Авдонина. Наши списки политзаключённых не засекречены – ваши спецслужбы имеют к ним свободный доступ, как и любой желающий.
– Авдонин сидит за налоговые нарушения, и в магазинах, насколько мне известно, уже продаются книги о схеме оптимизации налоговых платежей, которую он применял – надеюсь, впредь никто больше ей не воспользуется.
Саранцев взял тон школьного учителя, разъясняющего малолеткам теорему Пифагора, и Ладнов без всякого предварительного замысла принял роль хулигана.
– Действующая система государственного администрирования бизнеса вообще и налоговая система в частности предназначены не для стимулирования экономического развития и наукоёмких отраслей промышленности, а для выкачивания из экономики всех соков ради химерических военных и прочих программ. Правоохранительные и прочие властные органы не обеспечивают правопорядок, а выбивают из бизнеса взятки за исполнение своих же прямых обязанностей. Если предприниматель отказывается платить, у него отнимают бизнес, а его самого сажают. Не получится посадить – не важно, бизнес всё равно у него отобран. Люди вместе со своими деньгами бегут из страны, поскольку любая свободная деятельность, и экономическая, и политическая, и общественная требует просто героических усилий в противостоянии с коррумпированными бюрократами.
– Вас послушать, так может создаться впечатление, что у нас уже нет никакой экономики. Но в действительности она ведь есть и функционирует.
– Да, на смазке из личных и коррупционных связей. Экономика неэффективна, затратна, не способна к саморазвитию, к инновациям – держится только на нефтегазовых доходах. Не получив свободу во всех её проявлениях, Россия просто погибнет, и вина ляжет в том числе и на вас. Будет поздно объясняться и оправдываться, вы должны уже сейчас начать самые решительные действия.
– Какие ещё действия?
– Думаю, вам следует начать с очищения верхних эшелонов власти. Никто не должен стоять выше закона.
– А кто стоит выше закона? Вам известно о каких-то правонарушениях, допущенных членами правительства? Тогда ваш долг – заявить о них в прокуратуру, но быть готовыми ответить за ложный донос, если обвинение не подтвердится.
– Конечно, не подтвердится – кто же по собственной воле согласится сесть в тюрьму? Не для того власть брали. А раз уж взяли, теперь прокуратура к ним без команды и близко не подойдёт.
– Ваша риторика противоречит вашим же собственным идеям. Я уже получал ваши требования освободить так называемых политзаключённых. Но как вы себе представляете мои ответные действия? Я не могу просто позвонить в Министерство юстиции и отдать распоряжение освободить того или иного заключённого – я могу только помиловать. По общепринятой практике, помилование возможно в случае, если заключённый признал свою вину, не имеет серьёзных дисциплинарных взысканий за период заключения, раскаивается в содеянном и так далее. Самое главное – если он сам обратится ко мне с соответствующим прошением. Насколько мне известно, ваши подзащитные не отвечают ни одному из приведённых мной критериев.
– С какой стати они должны признавать вину, если они невиновны?
– Но суд признал их виновными. Если они не согласны с приговорами, то должны подавать апелляции, пока Верховный или Европейский суд не скажут последнего слова. Такова законная процедура, и ваши требования ко мне не имеют, таким образом, никакого практического значения.
– Для начала следует прекратить новые политические процессы. Я могу вам прямо сейчас назвать несколько имён людей, которых сажают прямо сейчас.
– Я не имею права вмешиваться в компетенцию суда. Я не могу потребовать от прокуратуры прекратить то или иное возбуждённое ей дело, как не могу потребовать открыть новое уголовное дело. Я только имею право, как и любой гражданин, сообщить о правонарушении или преступлении, а уже дело прокуратуры проверить моё заявление и в случае подтверждения имеющихся в нём сведений возбудить уголовное дело.
– Не надо читать нам азбуку, Игорь Петрович, мы не вчера родились.
– Хотите сказать – я нарушаю закон, и можете это доказать? Когда конкретно и каким именно образом я совершил противозаконное действие?
– Глава государства заведомо проигрывает в общественном мнении, если нападает на представителей общественности. Мы не уголовники, не иностранные агенты и не заговорщики.
– Но вы требуете от меня нарушить закон – я только пытаюсь преодолеть недоумение.
– Мы требуем от вас нарушить закон?
– Конечно. Вы обращаете ко мне требование освободить тех, кого вы считаете политическими заключёнными, а я не имею права просто так кого-либо освободить из заключения – мы только что говорили об этом.
– Хотите сказать, все, кто в течение истории освобождал узников совести, совершали беззаконие?
– Хочу сказать – политзаключённых всегда освобождают после революционных или контрреволюционных преобразований, когда закон отступает перед убеждением общества в его несправедливости.
– Вы хотите дождаться революции?
– Думаю, в обозримом будущем подобная угроза в России не существует.
– Зачем тогда подавляете политические формы протеста?
– Никто не подавляет политические формы протеста.
– Мы буквально годами добиваемся права на шествие, гарантированное Конституцией, но московские власти стоят стеной. По-вашему, они не подавляют политический протест?
– Конечно, нет. Вы добиваетесь права заблокировать движение на главных улицах города и ущемить интересы сотен тысяч, если не миллионов, горожан ради пары сотен инакомыслящих. Москва просто спасает вас от волны недовольства и предлагает другие варианты организации вашего протеста, когда вы никому не помешаете, но вам непременно нужен конфликт. Какова ваша цель: выразить своё несогласие с действиями российских властей или поскандалить?
– Но для официальных правительственных демонстраций вы перекрываете движение во всём центре!
– По праздничным дням, и тогда не только Единая Россия организовывает свои мероприятия, но и все другие партии, и вам тоже никто не запрещает.
– Конституционное право распространяется только на праздничные дни?
– Нет, просто ваши права заканчиваются там, где начинаются права других людей.
– Мы не ущемляем ничьи права и не собираемся делать это впредь. Всё, чего мы хотим – пользоваться гарантированными Конституцией правами не по разрешению чиновников, а по собственной воле.
– У нас заявительный порядок организации законных массовых шествий. Вам никто ничего не запрещает, город просто предлагает более удобный вариант проведения. Какая вам разница, где пройдёт ваша демонстрация?
– Во-первых, мы хотим сами решать, где и когда проводить свои шествия, во-вторых, город порой просто никак не реагирует на нашу очередную заявку, но полиция действует так, будто шествие запрещено. Между тем, запрета не было, что равносильно разрешению, раз уж у нас заявительный порядок организации шествий.
– Оспаривайте действия полиции в суде. Вы обращаетесь ко мне, словно я царь, но я не имею права вмешиваться ни в компетенцию суда, ни в компетенцию местных властей.
– Вы вмешиваетесь в них всякий раз ради очередного рекламного сюжета в новостях.
– Ради какого рекламного сюжета и когда я давал какие-либо указания какому-либо суду?
– Местным властям вы даёте указания постоянно.
– Существуют сферы совместной компетенции федеральных, региональных и местных властей, но проблемы организации массовых мероприятий к ним уж точно не относятся.
– Проблемы функционирования канализации в каком-нибудь заштатном городке тоже не относятся к компетенции президента, но ради красивого сюжета для новостей вы вмешиваетесь.
– Послушайте, мы изрядно отклонились от темы, – устало склонил голову Саранцев. – И никогда не договоримся ни о чём определённом, если продолжим в том же ключе. Есть у вас предложения, бесспорно относящиеся к моей компетенции?
– У нас много предложений, по которым вы могли бы самостоятельно принять решения. Разумеется, при наличии желания.
– Прекрасно, я вас слушаю.
– Освободить политзаключённых, прекратить новые политические судебные процессы, прекратить преследования оппозиционных журналистов и обеспечить свободу слова на телевидении.
Ладнов рассказывал Наташе подробности своего давнего диалога с президентом как детали сюжета авантюрного романа. Они самого его захватили с прежней силой, словно он только несколько минут назад вышел из Кремля и пока не остыл после схватки.
– Как вам показалось, он искренне так думает? – спросила заинтересованная девушка. Она надеялась узнать о жизни несколько новых мелочей.
– Мне показалось, он заранее знал все свои ответы на наши вопросы, и не только мои. Вопросы-то не новые – легко было их предугадать. Мы с самого начала понимали – он собирается использовать встречу для пропаганды, и всеми силами постарались спутать ему карты. По телевидению показали скомканный сюжетик, преимущественно с закадровым текстом, а уж мы на своём сайте и в прессе изложили своё видение событий во всей их неприглядности.
– Но всё равно, они ведь использовали вас для пропаганды? Может, стоило отказаться от участия – какой смысл?
– Нет уж, ни за что. Зомбированная аудитория всегда получит свою порцию инфонаркотика: для неё обыграли бы до упора и наш отказ. Мы делали ставку именно на демонстрацию силы: пусть своими глазами увидит живую оппозицию. У них ведь методы не меняются десятилетиями: того купят, другого запугают, третьего из страны выгонят, кого-то посадят, самому неуправляемому пулю всадят. И вот пришли люди прямо в Кремль – денег не хотят, от оказанной чести не обомлели, уезжать никуда не планируют. Не перестрелять же их всех!
– Уже стреляли.
– Стреляли, – согласился Ладнов. – Не хочу верить, что снова начнут.
Он замолчал и медленно оглядел сквер, дома, бывший кинотеатр, словно изучал местность на случай срочной эвакуации. Несколько чёрных лимузинов свернули с улицы, медленной вереницей приблизились к зданию кинотеатра и выстроились поблизости. Из них стали выходить люди – некоторые в строгих костюмах, другие – в джинсах и белых рубашках под расстёгнутыми куртками. Свободные и готовые к борьбе за будущее.
Глава 25
Саранцев смотрел на свою тайную школьную симпатию с недоверием и даже подозрительно:
– Вера Круглова была на том самом литкружке?
– Представь себе, была.
– Честно говоря, я вообще не помню её на наших посиделках. Елена Николаевна, а вы?
– Ну, я уж конечно не помню таких подробностей… – чуть растерялась виновница торжества. – Не берусь ни утверждать, ни опровергать Анечкины сведения. У меня кружок ведь и после вас работал.
– Она с самого начала ходила на ваш кружок, ведь её предмет там подвизался – она не могла такую возможность упустить. Слушала и смотрела ему в затылок. По-моему, ни разу ничего не сказала.
– Хорошо, – продолжал упорно искать спасения Саранцев. – Пусть она там была. Я-то в чём виноват? Я о ней знать не знал – просто высказался об Онегине, без всяких дальних умыслов.
– Она же написала тебе записку!
– Ты же сама сказала – анонимную! Я очень хорошо её помню – кажется, даже сохранил где-то. Если память мне не изменяет, засунул в томик «Героев пустынных горизонтов» Олдриджа, потому что читал его тогда. Единственная записка от незнакомки во всей моей неромантичной жизни, но она мне показалась глупой, в том числе из-за языка.
– А что не так с её языком?
– Он был какой-то нарочито-романный, причём явно построенный на образцах девятнадцатого века. У меня и мысли не возникло пойти на это свидание – стопроцентный розыгрыш.
– Неужели ни на секунду не задумался, кто бы это мог быть? – настаивала Аня.
– Бескрайнее море предположений – я даже не исключал причастности кого-нибудь из пацанов, ради прикола.
– Какое ещё бескрайнее море – как можно было не заметить её отношения?
– Ты сама говоришь, она мне затылок глазами сверлила. Как я мог её заметить?
Корсунская замолчала и принялась тщательно изучать пейзаж за окном. Она не хотела участвовать в словесном избиении её любимой жертвы.
– Анечка, говорю тебе, ты не права, – продолжала гнуть прежнюю линию Елена Николаевна. – Обвинять можно за ложь, унижение, предательство, жестокость, но не за отсутствие чувств.
– Да, за отсутствие чувств нужно просто изгонять из сообщества людей.
– Нет, Анечка, ты ступаешь на вовсе опасную стезю. Ты сама проявляла всю свою жизнь внимание ко всем людям в твоём окружении и рядом с ним? Среди нас святых нет.
Саранцев давно боролся с желанием сообщить миру о собственных давних чувствах к его обличительнице, но страх показаться жалким и неудачливым постоянно его останавливал. Веру Круглову, конечно, жалко, но он перед ней действительно ничем не провинился – Елена Николаевна полностью права. А если бы и знал, кто написал ту дурацкую записку, и сознательно устроил спектакль на литкружке, то уж точно это не повод для его травли сегодня, спустя столько лет. Если бы он Веру ненавидел и желал ей зла, то его оправдала бы сама страсть, но если он не питал твёрдой уверенности в её существовании и ни словом, ни делом не стремился её обидеть или оскорбить, то исчезает состав этического преступления как таковой. О чём вообще можно говорить на фоне изнасилований, соблазнений, детоубийств и ограблений! Всё человечество в преступники не запишешь. Даже догадайся он о чувствах Кругловой, как ему следовало поступить, если она его не интересовала ни на йоту? Затеять с ней отношения из опасения сделать больно и, в конечном счёте, причинить неизмеримо большую боль? Вот это как раз и называется обманом, морочением головы несчастной девчонке и так далее – тогда он перед ней бы и провинился.
– Лучше я вам другую задачку задам, – возглавила стол Елена Николаевна. – Расскажите-ка мне прямо сейчас и здесь, каким образом и в какой степени преподанная мной вам литература сказалась на вашей жизни?
– Ну, Елена Николаевна, – воскликнул Конопляник. – Вопросики вы задаёте! Как вообще литература может сказаться на жизни? Она ведь – сплошная эфемерность, а жизнь – материальна, воняет и тычет носом в практические открытия.
– Прекрасно, Миша, так и запишем: твою реальную жизнь художественное слово обошло стороной.
– Да нет, не стороной. Мы с ней двигались параллельными курсами.
– Елена Николаевна, я ведь в строительство пошёл, – добавил свою нотку возмущения Саранцев. – Какая там литература? Одни справочники, регламенты и СНиПы.
– Хочешь сказать, что работа – это вся твоя жизнь? Не поверю. Хотя ты меня и забыл, но, как легко догадаться, я о тебе в последние годы кое-что прочла. У тебя жена, дочь, твои и её родители – одним словом, личной жизни хватает.
– Да, захлебнуться можно.
– Ладно, не драматизируй. Все вы, мужики, изображаете семью страшным бременем, а не благом! Неужели книжки ничем не помогли?
– Он не умеет пренебрегать презренной пользой, – в очередной раз съязвила бывшая Корсунская и нынешнее лицо мировой нравственности.
– А вот с тебя, кстати, как раз и можно начать, – парировал Игорь Петрович. – С твоей юридической практикой человеческие души только и препарировать. Ты где специализируешься – по уголовному, жилищному, семейному? Надеюсь, не по корпоративному?
– Нет, не по корпоративному. Что же твоё ФСБ такие простые вещи установить не может?
– Не льсти себе, я и не думал выяснять у ФСБ твой род занятий во всех подробностях. Могу тебя с твоими взглядами вообразить на фоне какого-нибудь роскошного развода, с улетающими в окно тарелками и спрятанными от суда машинами и домами на Лазурном берегу – ты бы за неделю без клиентов осталась. Судя по твоей хватке, думаю, ты всё же по уголовной части идёшь.
Саранцев хотел сквитаться с Корсунской за её неоправданные нападки и впервые за весь день ощутил душевный подъём. Сейчас он отыграется и за дочь, и за полдня, потраченные на угадывание дальнейших шагов Покровского и его людей. Вот уже многие часы подряд он только гадает, предугадывает, предполагает, планирует, но ничего не может сделать или хотя бы сказать тем самым людям, с которыми борется. Теперь внезапно возникла возможность поднять голову.
– Я теперь редко веду дела сама, – холодно заметила Аня. – Но специализируюсь по уголовным делам, чутьё тебя не обмануло. Или всё же ФСБ?
– Чутьё, чутьё – можешь не сомневаться.
– Вас опять в сторону повело, ребята, – напомнила о себе Елена Николаевна. – Давайте вернёмся к литературе. Мальчики стесняются – Анечка, не подашь им пример?
– Вы имеете в виду литературу вообще или только школьную программу? – с неприятным налётом иронии в голосе уточнила Корсунская.
– Зачем же себя ограничивать? Нет уж, выпустим на свободу всех птиц.
Аня задумалась, глядя прямо перед собой и словно забыв обо всех присутствующих. Кажется, она и в самом деле хотела выдумать ответ на невозможный вопрос. Каким образом литература может повлиять на жизнь человека? По крайней мере, человека, не занятого ей профессионально? Человек живёт по законам, которые узнаёт в жизни, а не в книжках.
– Если говорить о любимых книгах, то я могу назвать несколько, – сказала Корсунская с лицом Клеопатры.
– Пока не надо названий, – возразила учительница. – Сначала о влиянии. Они изменили твою жизнь?
– Кажется, они на неё повлияли.
– Каким образом?
– Я стала циничной.
– Что? Аня, ты меня убиваешь! Что у тебя за любимые книги такие?
– «Мельница на Флоссе» Джордж Элиот, а из наших – «Капитанская дочка» Пушкина и «Епифанские шлюзы» Платонова.
– И ты умудрилась научиться у них цинизму?
– Не совсем научиться. Скорее – оправдать. Швабрин ведь тоже любит Машу, и он по-своему спас её от пугачёвцев. Принуждал её к браку, но не изнасиловал и даже не назвал её имени следователям. И всё же – отрицательный персонаж. Или не отрицательный, а просто живой? Может, он изменил присяге только ради возможности остаться рядом с Машей? Между прочим, как и Петруша Гринёв – ведь его самоволка из Оренбургской крепости тоже была самой настоящей изменой, он оставил свою часть в военное время.
– Секрет прелести высокой литературы – возможность бесконечного разнообразия трактовок.
– Не просто в разнообразии трактовок, а в отсутствии чётких критериев качества и невозможности предугадать воздействие на потомков, – Корсунская заговорила бюрократическим языком законника, словно оказалась в привычной стихии.
– Кажется, я понимаю смысл «Мельницы» в твоих глазах – Мэгги совершает аморальный поступок, но по прежнему вызывает симпатию.
– Аморальный поступок, но не преступление.
– Ладно, но к «Епифанским шлюзам» я уж никак не могу твой подход приложить, – всплеснула руками Елена Николаевна.
– Бертран приносит себя в жертву своей невесте, а она выходит замуж за другого, не совершавшего никаких подвигов.
– Ну конечно, всё очень просто. Хорошо, ты стала циничной. И твоя жизнь изменилась?
– Конечно. Нельзя работать адвокатом по уголовным делам и не воспитать в себе цинизм. Нужно разглядеть в подзащитном убийце хоть проблеск человека, иначе очень быстро рехнёшься или станешь пособником.
– Зачем вообще работать адвокатом убийц? – ехидно вставил Саранцев. – Платят хорошо?
– Во имя правосудия, Игорь Петрович. Слышали такое слово? Вы ведь у нас гарант Конституции.
– Ребята, хватит вам цапаться, сколько можно, – поспешила вмешаться Елена Николаевна. – Анечка, я всё же не понимаю – ты прочла эти книги и решила стать адвокатом по уголовным делам?
– Нет, скорее, наоборот. Стала адвокатом, потом задумалась – почему, и свалила всю вину на эти книги.
– А «Преступление и наказание» и «Воскресение» на тебя не повлияли?
– Трудно сказать, но, кажется, нет. У Достоевского и Раскольников, и Соня Мармеладова ненастоящие, а у Толстого Нехлюдов и Катюша стоят слишком далеко от юриспруденции. Эти вещи скорее подвинут уйти в монастырь, подальше от рода человеческого.
– Ты очень лихо расправилась с классиками.
– Ничего не могу с собой поделать. Я на работе постоянно говорю то, что положено, поэтому в свободное время на меня просто удержу нет. Начинаю выбалтывать подряд все свои мысли.
– Но ты ведь любишь свою работу?
– Я считаю её нужной.
– Нужной? Ты хочешь по утрам идти на работу или нет?
– Хочу. Я вообще не понимаю, как можно ненавидеть своё занятие. Меня бы никакие деньги не заставили идти в суд, если бы не было желания.
– Но почему именно эти три книги, как ты считаешь, способствовали твоему выбору профессии? Ведь можно долго перечислять все произведения мировой литературы о грешниках, вызывающих сочувствие. В конце концов, Гамлет тоже убивал людей.
– Почему – объяснить не смогу. Мне так показалось. К душе ведь шкалу или весы не приставишь. Читала, читала – и вычитала в итоге туманное ощущение. С вашей литературой, Елена Николаевна, всегда так.
– Думаю, ты права. Великие книги на вопросы не отвечают, а помогают искать ответы.
– Книги, Елена Николаевна, сбивают людей с толку, – добавил давно выстраданную мысль Саранцев, – и мешают им находиться в мире с самим собой. Читал я во времена перестройки вещь одного древнего русского полуфашиста. Он развивал в ней точку зрения на русскую литературу как на причину нескольких внешних агрессий – мол, немцы поверили Толстому, будто Каратаев действительно является обобщённым образом русского народа, и сочли победу над таким народом вполне достижимым делом.
– Мы говорили о великих книгах, Игорь, а не о полуфашистах.
– Попробуй, разберись, где великая книга, а где – нет. Ведь на наших с вами глазах с конца восьмидесятых копья ломаются. Сначала великие советские книги объявили конъюнктурными поделками, а бывший самиздат и нелегальный тамиздат – шедеврами, теперь старые советские романы опять на щит поднимают. А человек без высшего образования стоит посередине и думает: кто же прав?
– Основную часть советской школьной программы составляли великие тексты, – безапелляционно заявила Елена Николаевна. – Даже если взять «Прозаседавшихся», всё равно – Маяковский талантлив. Другое дело, что школьникам лучше бы знать другие его стихи, которые способны их разбередить. А их у Владимира Владимировича много – вся его ранняя поэзия – крик одинокого подростка на безлюдной тёмной площади.
– А с «Поднятой целиной» как быть?
– Шолохова тоже нужно уметь читать, – настаивала на своём Елена Николаевна. – У него ведь и «Судьба человека» есть – вещь совершенно поразительная, даже для оттепели. Едва ли не единственный персонаж русской литературы, добровольно сдавшийся в плен. Даже до Советской власти, у Толстого Андрей Болконский попал в плен в бессознательном состоянии, и Синцов у Симонова тоже, не говоря уже о советских оттепельных фильмах, в том числе «Чистом небе». А здесь главный герой повествования, вместо совершения подвига, при виде немцев выходит из машины и сдаётся. Они пальцем показывают ему, в какой стороне сборный пункт пленных, и он сам приходит туда, без конвоя, как и миллионы реальных советских солдат. Потом его мобилизуют в немецкую армию, и он несёт службу в немецкой форме, семья его погибла не от рук карателей, а от советской бомбы – ни в какой лейтенантской военной прозе вы такого героя не найдёте, он есть только у якобы бы насквозь официозного Шолохова. Я уже не говорю о «Тихом Доне» – «Доктор Живаго» по сравнению с ним просто панегирик революции.
– Елена Николаевна, но ведь школьная программа по литературе, в моём понимании, должна способствовать формированию у школьников вкуса, – продолжал Саранцев. – Она по определению призвана строить канон восприятия.
– Положим, должна. А ты имеешь возражения против действующей программы?
– Нет, я всё ещё о прошлом. Почему же советская школа провалила свою фундаментальную задачу? Вырастила поколения граждан, не питающих уважения к своей стране вообще и к её культуре в частности?
– Во-первых, у школы нет монополии на воспитание. Семья и окружающая жизнь к старшим классам оказывают уже гораздо больше влияния на формирование мировоззрения подростка, чем учителя. Во-вторых, я категорически не согласна с твоей сентенцией о поколениях. Я не слышала о таких поколениях, откуда ты о них узнал?