Теперь Летописец отвернулся от Музы, не в силах выдержать этот призыв к Совести. Он вырвал своей Совести язык достаточно давно, чтобы привыкнуть к ноющей фантомной боли, но разве Музу это трогало? Совесть вопила истошно, в ушах у Летописца звенело, во рту пересохло, и хотелось выйти, глотнуть свежего воздуха, спрятать от Музы навернувшиеся слёзы – почему-то слёзы обиды, жалости к себе – почему?! Летописец потерял самообладание и почувствовал себя маленьким, потерявшимся в тёмном и глухом лесу мальчиком, но продолжал сидеть тупым истуканом перед Музой.
Она глядела на него не отрываясь. И продолжила тихим, холодным голосом: «Он был на войне, и ты знаешь почему. Я это знаю. Поэтому Аллегорий вызывает только лишь ненависть и презрение. Поэтому Аллегорий никогда не будет счастлив. Поэтому его шуты всегда будут круче него самого. Поэтому его бросила мать и обманул наставник. Он пуст и никогда не будет полон. Как смеешь ты просить меня за него?»
Муза встала и обиженно ушла от Летописца.
Он унял дрожь и вышел вслед за ней.
Стоя на крыльце, Летописец любовался одиноко склонившейся над водой фигуркой Музы. Она водила ногой по мокрому песку, и из глаз её – Летописец знал, чувствовал кожей – капали горячие, крупные слёзы. Они катились без остановки, одна за одной, как драгоценные бриллианты, и виной тому был он.
Летописец небольшим усилием Воли приглушил фантомную боль и вернулся домой.
Музы не стало в ту же ночь.
Летописец продолжил свою никчёмную жизнь.
Однажды, перебирая бумаги, он нашёл письмо от Музы.
«Знаешь, Любовь всегда так смеялась над Аллегорием. И над Фёдором сейчас потешается особенно. Хохочет в голос просто. Я навещу её, пожалуй. Меня тошнит от тебя. Муза».
P. S. Однажды дряхлый и немощный от старости Аллегорий сидел, по своему обыкновению, у окна, наблюдая сквозь частую решётку за медсёстрами, выгуливающими больных. Одна из них катила коляску со старушкой в забавном чепчике. Аллегорий зачем-то принялся наблюдать пристально за этой парочкой. Не сразу поняв, что пытается и никак не может разглядеть лицо сидящей в кресле, Аллегорий раздухарился, раззадорился, да так, что стал судорожно перемещаться в своем инвалидном кресле от одного зарешеченного окна к другому, следуя за старушкой.
Вспотев от натуги, волнуясь, Аллегорий совершенно забыл в своём азарте о том, что совсем почти выздоровел и это его последний день в лечебнице перед выпиской.
А ведь вся жизнь его прошла в этой клинике для душевнобольных. Он и сам был таким когда-то, как эта старушка, – ему не позволяли гулять самостоятельно. За исключением пары месяцев, когда ему удалось сбежать, – правда, его довольно быстро нашли – в канаве, грязного, замёрзшего, с трясущимися от голода конечностями и слипшимися от пота жирными волосами, свисавшими спутанными прядями на лицо. Аллегорий не любил вспоминать этот момент. Ведь всё время своей свободной жизни Аллегорий следовал за Музой и был так счастлив. Когда его наконец поймали и вернули в клинику, Аллегорию потребовались годы для того, чтобы осознать, принять свою болезнь. И вот он победил свой недуг. Аллегорий сегодня уходит из больницы!
Костлявые пальцы Аллегория всё быстрее крутили колёса инвалидного кресла. Медсестра так шустро катила старушку, что он еле поспевал от одного окна к другому. Наконец Аллегорий упёрся в глухую стену.
«Я знаю, что это была Ты. На тебе не было той самой шали, и ты не захотела посмотреть на меня ни разу, не подарила мне ни единого своего взгляда – пусть!
Я знаю, что это была Ты».
Аллегорий привычно запрокинул голову в псевдоистерическом экстазе, прочистил горло, кашлянув пару раз, и зычно крикнул:
– Ты-ы!..
Прибежали медбратья, врач, поднялась адская суета.
Аллегорий скончался, не приходя в сознание после проведённого над ним сеанса лоботомии.
На его могиле долгое время красовалась записка, написанная от руки круглым женским почерком и приколотая булавкой к табличке с именем умершего:
«Моя самая сладкая месть».
Любовь и Муза
– В чём сила, брат? – лучезарно улыбнулась Муза Любви, завидев его, одиноко сидящего на упавшем дереве.
Любовь поспешил навстречу Музе, радостно улыбаясь ей в ответ.
– Я задержалась, прости. – Муза подошла ближе и виновато вздохнула.
Любовь понимающе обнял Музу, и так они стояли долго, молчали, и Муза плакала, уткнувшись ему в грудь.
Они стояли так, и день сменяла ночь, облака уходили на юг и приходили на запад, а Муза продолжала обнимать Любовь. А Любовь продолжал обнимать Музу и никогда не разомкнул бы своих объятий первым.
Первые капли дождя – крупные и тяжёлые – упали на них, напомнив о цели их встречи.
– Пройдёмся по лесу? – попросила Муза Любовь, и, в обнимку, они пошли по лесу, и солнце светило ярко, и Любовь весело насвистывал и улыбался так счастливо.
– Ты не можешь провожать меня дальше. – Любовь остановился и серьёзно посмотрел в глаза Музе, взяв её за плечи.
Действительно, вокруг уже стало темно, тучи заполонили небо. Муза опять стала плакать – и не могла остановиться, смотрела сквозь слёзы на Любовь – и не могла оторвать от него глаз.
Любовь вновь обнял Музу, и так они стояли, и вокруг бушевал шторм, и деревья клонились до земли под его натиском, сверкали молнии, дождь обрушивал на Любовь и Музу всю свою мощь, оба они промокли до нитки, но так и не размыкали своих объятий. Муза продолжала плакать.
Рыдая, не смотря на Любовь, она подняла правую руку ладонью вверх.
Продолжая прижимать к себе Музу, Любовь вложил в её руку Вещь и тут же, вздохнув невольно и с облегчением, испарился.
Муза осталась одна с Вещью. Застыв растерянно, она медлила и продолжала стоять на месте, где в последний раз видела Любовь.
Вдруг, продираясь сквозь глухую чащу, Любовь вновь появился перед Музой.
– Извини, совсем забыл. – Любовь вытащил из ножен меч и вручил Музе. – Вот. Самое главное.
Во взгляде Любви сквозило беспокойство и вина, но надежда замыкала ряды, и Муза засияла счастливой улыбкой с хитрецой, засмеявшись:
– Вот это совсем другой коленкор!
Они вновь обнялись.
– Спасибо, Любовь. Ещё раз прости, что долго. – На глаза Музы опять навернулись слёзы.
– Ну всё, дай пять! – серьёзно, по-взрослому сказал Любовь.
Муза ответила Любви взмахом руки, и это мгновение было последним видением Любви перед Музой.
Муза, тоже став серьёзной, обречённо, но всё-таки решительно направилась по тропе к озеру.
На Балу
Муза решила навестить по пути к озеру одного старого приятеля и свернула ненадолго с дороги в лес.
Лес встретил Музу радушно. Леший выглянул из-за дерева, хитро прищурив глаз.
– Муза, штоль?
Муза раскинула руки для объятий и засмеялась:
– Не так уж много времени прошло с той встречи, малыш…
Леший вышел из-за дерева, и они обнялись, как давние друзья.
Позже, в «избушке» Лешего – попросту глубоком дупле в самом большом дереве леса, расположенном так низко, что можно было спокойно войти в него и выйти, – Муза и Леший пили чай на ароматных лесных травах и вели неспешную беседу о Любви.
Муза, как это водится, пустила слезу. Леший понимающе молчал, вздыхая.
Дав Музе успокоиться, Леший добавил в её кружку чаю и заговорил.
– Никто не мог ожидать, что это случится так скоро. Но вот – ты, и вот – я, и нас отделяет от озера день пешего пути. Я провожу тебя, ибо промедление опаснее, чем сама цель.
Муза поставила чашку с блюдцем на пень.
– Спасибо, Леший.
– Что ты, на вторую кружку чая время всегда есть – я же знаю, ты пьёшь по две. – Леший опять хитро поглядел на Музу и засмеялся.
Муза, довольно улыбнувшись, вновь взяла кружку в руки и, расслабленно закинув ноги на тот же пень, заговорила, и на этот раз без слёз.
Леший посмотрел на Вещь и предложил Музе:
– Может пока полежать у меня, если хочешь.
– Смысла нет тогда идти к озеру, ты же понимаешь.
– Другие ходят, и ничего. – Леший отчаянно протягивал Музе соломинку. В глазах его была боль и решимость. – Мы всегда можем всё отменить.
Муза посмотрела на Лешего задумчиво и грустно.
– Ты, Леший, ошалел, штоля?! Обдурить меня задумал? – Баба-яга вмешалась в разговор, кинув в Лешего грязной тряпкой.
Завидев Вещь, Баба-яга присела в неуклюжем реверансе и замолчала.
Вещь заговорил в присущей ему высокомерной манере. Муза терпеливо молчала, лишь вскинув левую бровь от возмущения.
– Леший, я тебя умоляю, верни мне тряпку – в избушке полы мыть нечем! – Баба-яга шёпотом обратилась к Лешему, из последних сил удерживавшему Вещь на расстоянии от Музы.
Леший, скрежеща зубами, прохрипел старухе:
– Забудь про свою тряпку, Яга. Теперь уж не до уборки!..
Вещь говорил, Баба-яга шёпотом причитала, искоса поглядывая на Вещь, Муза устало посмотрела на Лешего. «Сейчас!» – кивнул Леший Музе. Муза бросилась наутёк.
Она бежала, не разбирая дороги, ведомая запахом воды и русалок.
Неслась, как ветер, не оглядываясь.
Цена была так высока, а цель далека, и, на самом деле, для Музы уже давно не было во всём смысла.
Озеро не манило её дух больше. Она бежала, ведомая лишь инстинктом, и постепенно Рысь побеждала в ней Музу, и вот уже не Муза, а Рысь бежала по лесной чаще напрямки к озеру, минуя дорогу. Рысь бежала от того, чьё смрадное дыхание уже нависало тёмной тучей над верхушками деревьев – Вещь вырвался из плена Лешего и выслеживал беглянку.
Пробегая мимо ручья, Рысь остановилась, чтобы отдышаться. Увидев в воде своё отражение, Рысь чихнула и вновь обернулась Музой. Утолила жажду и, прилёгши на прошлогоднюю дубовую листву, равнодушно уставилась в небо.
Небо было серым. Лес – пасмурным. Муза свернулась калачиком и заснула. Бежать не было никаких сил.
– Проснись, Музочка!.. – голос был жалобным и писклявым.
Комар жужжал над ухом Музы пронзительно-настырно.
– Баба-Яга очень просила вернуть её тряпку – она не может мыть полы в своей избушке на курьих ножках, в той избушке, что к лесу задом, к путникам передом, так ты и сама знаешь, верни ей тряпку, очень надо, ну пожалуйста!.. Она мне баню истопить обещала за труды.
– Комар! Ты какой веник предпочитаешь? Берёзовый или дубовый? – Вещь появился неслышно.
Комар сбавил обороты и понизил свой писк до «соль».