Loe raamatut: «Секреты цветов», lehekülg 5

Глава 17
Эмма
Бородатые ирисы

Вечер приносит с собой очередные дожди. Эмма выглядывает из окна кухни в сад и мысленно возвращается к разговору с Бетти и Лесом. От воспоминаний по телу разливается приятное тепло и появляется слабый проблеск чего-то еще… может, надежды? Она сказала, что пишет книгу, и, вероятно, именно так и сделает. Эмма понятия не имеет, какой будет книга, но чувствует, что она может стать началом чего-то.

Звонит телефон. Это ее мать. Эмма чувствует, как в виски начинает стучаться боль, однако ощущение тепла во всем теле дает ей силы ответить.

– Привет, мама. Как поживаешь?

– Ах, ты тут. Очень мило с твоей стороны, что перезвонила… – Мать оставляет фразу висеть в воздухе: первый признак того, что она претендует на все пространство между ними. – Я тут думала о своем дне рождения.

Эмма поспешно производит мысленный подсчет. Она не пропустила никакой важной даты. Матери шестьдесят семь лет.

– Но ведь твой день рождения только в октябре.

Из-за волнения Эмма выжимает из себя лишь сухое утверждение, оставив вопросы вертеться на языке. Я что-то упустила, что-то не так поняла?

Мать пропускает это замечание мимо ушей; слова дочери для нее – лишь ступеньки на подступах к тому, что она реально собирается сказать.

– Матиас хочет заранее знать число гостей. Мы все поедем в его шато на Луаре.

– Матиас?

– Ну ты знаешь, Матиас и Лина – друзья Пола и Селии. Я сто раз о них упоминала. Матиас настаивает на том, чтобы мы провели с ним неделю в шато.

Эмма понятия не имеет, кто это такие. Ее мать живет одна в Париже, но окружает себя постоянно меняющимся кругом «правильных» людей. Скорее, поправляет себя Эмма, правильных мужчин. Мысленно возвращаясь к Матиасу, она невольно задает себе вопрос, что думает его жена Лина по поводу недели в шато «с ним», а не «с ними», как успевает заметить Эмма.

Между тем мать продолжает тарахтеть:

– Матиас держит больше ста садовников. У него есть липовая роща, садовый лабиринт с фигурно подстриженными кустами и пять тысяч восточных лилий.

Эмма снова поспешно прикидывает в уме: пятьдесят лилий на одного садовника. Похоже, Матиас не из тех, кто любит пачкать руки.

– Мама, я подумываю о том, чтобы написать книгу. – Она сама не знает, зачем это говорит. Вероятно, ей нужно за что-то зацепиться и перестать сползать в мир своей матери.

Мать пропускает и это мимо ушей. Может, Эмма вообще ничего не сказала?

– Мы собираемся туда на неделю, но я хочу, чтобы ты приехала на уик-энд. Матиас устраивает для меня вечеринку в субботу вечером. Ты можешь приурочить это к одной из своих конференций…

Отлично! Я попрошу научный мир назначить международный симпозиум на даты непосредственно до или после твоего дня рождения. и кстати, мама, я уволилась с работы.

Эмма снова мысленно перебирает слова, которые лишь резонируют у нее в голове. Она не сообщила матери о новой работе, а поскольку мать никогда не спрашивает ее о рабочих делах, проходят недели, проходят месяцы, а та по-прежнему пребывает в полном неведении относительно жизни дочери.

– В пятницу вечером мы поплывем вниз по реке на яхте Матиаса, но в нашу компанию я тебя не включила. Ты переночуешь в шато. Оно чудесное, оригинальное барокко. Мы не можем взять на яхту детей – это не совсем уместно… – (Каких детей?) – Но я обещала, что ты за ними присмотришь. – (Ага, теперь я бесплатная нянька.) – Ты ведь так хорошо ладишь с детьми. – Мать делает паузу, и Эмма слегка расслабляется. – Я всегда говорила, вам с Уиллом следовало создать полноценную семью.

Эмма задыхается, словно получила удар прямо под дых. Комплимент, чтобы обезоружить, а затем нанести мощный удар.

Она не стала рассказывать матери о том, что не может иметь детей, и теперь гадает, не могла ли та каким-то чудом узнать о бесплодии дочери.

– Мы хотели создать полноценную семью.

– Эмма, тебе следует говорить громче. Твоя привычка бормотать никуда не годится. Ты должна с этим разобраться. Тебе нужно больше стараться.

– Мама, я пишу книгу. – Она уже начинает потеть и судорожно пытается хоть что-то сказать о себе, о своей жизни – что угодно, лишь бы облегчить боль, возникшую в желудке и теперь распространявшуюся в область сердца.

– Неужели? Ты нашла издателя? – Мать прекрасно изображает скепсис.

– Книгу о цветах.

– Тогда тебе понравится шато. У Матиаса больше ста садовников.

– Ты говорила.

И мне наплевать. Никому не нужно столько садовников.

– Тебе понадобится агент. У Кэрри ушло больше шести лет на то, чтобы найти своего, и только тогда она смогла продать хотя бы одну книгу. Я эту книгу прочла и, положа руку на сердце, ничуть не удивлена. Кэрри следует винить только себя. Я всегда считала, мне следует написать книгу…

Пока мать рассказывает о том, сколько книг она могла бы написать и какой бешеный успех они имели бы, Эмма пытается напомнить себе о своих достижениях. Однако ее квалификация, знание языков, друзья и любимые – это вообще ничто, пыль на ветру. Она говорит себе, что в свои сорок лет должна быть нечувствительна к злобе матери. И что они вообще живут в разных странах. Но логике и здравому смыслу здесь не место. Остается только принять простую мысль: если твоя мать не способна тебя любить или хотя бы хорошо к тебе относиться, то надеяться не на что. Эмме хочется сформулировать свою мысль в виде вопроса, заронив малюсенькое зерно сомнения, но она не может его подобрать. Не может она найти и нужные инструменты, чтобы выкорчевать негативную мысль.

Уилл был единственным человеком, способным вырывать с корнем посеянные матерью слова, и вот теперь придется провести остаток жизни уже без него.

Эмма сидит за кухонным столом, уставившись в пустоту. Внезапно до нее доходит, что кто-то настойчиво стучится в заднюю дверь. На пороге возникает чья-то крупная фигура, дождь капает с капюшона.

Лес.

Подскочив от неожиданности, Эмма натужно улыбается.

Лес отряхивается на коврике, словно большой сенбернар, капли воды блестят в его бороде. Затем он протягивает Эмме мокрое длинное тонкое растение:

– Я тут проходил мимо. Это бородатый ирис. Сейчас он выглядит не ахти, но в следующем году будет очень хорош. Цветок просто красавец. Только учти, он долго не живет. – Спохватившись, Лес громко кашляет и добавляет: – Ладно, время покажет.

– Лес, спасибо тебе большое. Может, чашечку чая?

– Нет-нет. Мне еще нужно сделать доставку. Время не ждет. – Он смотрит себе под ноги, но продолжает топтаться на месте. – Эмма, нам просто интересно. Это, конечно, не имеет значения… но почему ты сразу не сказала, что… э-э-э… ты доктор и ученый? Мы с Бетти… Ну… Бетти просила меня узнать.

Похоже, Лес был не слишком рад этой миссии, возложенной на него женой.

– Ах, Лес, мне и правда очень жаль! Я боялась, вы с Бетти можете решить, что у меня слишком высокая квалификация, но в неподходящей области. Полагаю, я просто хотела перемен.

– Всегда полезно иметь козырь в рукаве, – явно повеселев, отвечает Лес.

– Мне тогда казалось, если я сделаю упор на знании языков, ты решишь, что мне будет легко запомнить названия растений.

– А вот это уже интересно, – кивает Лес. – Я вечно мучаюсь с латинскими названиями.

– Лес… – Голос Эммы звучит неуверенно, она понимает, что ей может не представиться другого такого случая выложить все как на духу. – Прости, если иногда я кажусь невежливой…

– Нет-нет, вовсе нет! – перебивает ее Лес.

Тем не менее Эмма настойчиво продолжает:

– Иногда у меня в голове возникает какая-то мысль, но, когда я пытаюсь ее выразить, получается совсем не то, что я имела в виду.

– Мина замедленного действия? – подсказывает Лес.

– Похоже, что да, – смеется Эмма. – Семь раз отмерь, а один раз отрежь.

Она надеется, это заставит его улыбнуться или ответить в том же духе, но Лес почему-то хмурится. Наконец он нарушает молчание:

– Мой первый босс знал несколько языков. Так вот, он сказал, самое главное – на каком языке ты думаешь. Сказал, от этого зависит манера говорить с другими людьми. Он даже немного знал японский. Сказал, что японцы – очень вежливый народ.

Осознание обрушивается на Эмму, словно мощный удар Тамаса по спине. Она кажется грубой лишь тогда, когда говорит по-английски. И тут же возникает вторая поразительная мысль: возможно, она не говорит по-японски, но что, если она будет думать на испанском (это ее любимый язык), а отвечать на английском? По крайней мере, это сэкономит ей время.

– Похоже, все эти языки… хорошая пища для размышлений, да? – Бросив прощальный взгляд на кухню, Лес поворачивается и уходит.

Закрыв за ним дверь, Эмма останавливается и оглядывает кухню, совсем как до этого ее гость.

На кухне действительно царит жуткий бардак. Хорошо еще, что Лес пришел без Бетти, – не хотелось бы, чтобы она увидела все это безобразие.

Эмма выкидывает из головы мысли о Лесе и неприятном разговоре с матерью. Прямо сейчас у нее есть более важные дела.

На уборку кухни у Эммы уходит почти весь вечер. Она начинает с кухонного стола, сортируя, утилизируя и выкидывая в помойку залежи, образовавшиеся за прошедшие месяцы. Когда завалы, по-прежнему остающиеся в углах кухни, начинают резать глаза, Эмма, засучив рукава, приступает к их ликвидации. Уже много месяцев у нее не было ни сил, ни желания заняться уборкой, но сейчас появляется новый стимул. Причем дело не только в том, что Эмме не хочется ударить в грязь лицом перед Бетти с Лесом, но и в том, что ей требуется больше места для работы.

Пока она занимается уборкой, в голову приходит новая идея. Ее исследовательская работа в университете была направлена в основном на установление связей. А разве не то же самое требуется от нее прямо сейчас?

К десяти вечера она снова сидит за письменным столом, перед ней ноутбук и принтер, к стулу прислонена пробковая доска. Время от времени Эмма прикрепляет к доске фото или записку. Она собирает фотографии женского состава экипажа. Некоторые снимки были сделаны прямо на палубе; некоторые оказались копиями фото из старых семейных альбомов. Женщины разного возраста, с разными внешними данными: у одних – честные, открытые лица, у других – лица мрачные, суровые, потрепанные жизнью. Эмме всего-навсего нужно продолжать двигаться вперед, используя логический научный подход и устанавливая необходимые связи. Имел ли кто-либо из них особый интерес к цветам? Или опыт во флористике?

И только один постулат остается для Эммы неизменным: ее убежденность в том, что флористом была женщина.

Глава 18
Вайолет
Нарисованные гвоздики

Она ожидала, что зима в Англии будет холодной… и дождливой. Пассажиры на борту судна постоянно обсуждали погоду. Сперва Вайолет решила, что они преувеличивают. Неужели этот дождь, который скорее накрапывал, чем лил, и есть пресловутый лондонский дождь, о котором все только и говорили?

Но спустя несколько недель, спустя несколько месяцев она поняла его безжалостную силу. Эта мелкая морось исподволь лишала все вокруг цвета, делало сырым и серым.

Единственное яркое пятно – реклама на стене дома в конце их улицы, мокрая кирпичная кладка проступает сквозь нарисованные красные и белые цветы:

МОЛОКО «КАРНЕЙШН МИЛК» ^— МОЛОКО ОТ ДОВОЛЬНЫХ КОРОВ.

С момента приезда в Англию Вайолет не видела ни одной коровы или овцы, и у нее возникает вопрос: может, их тоже привозят сюда прямо в банках?

«Карнейшн милк» – лучше нет на земле,

Вот я сижу с банкой в руке.

Не нужно доить, не нужно сено корове давать,

Просто проделай дыру – и начинай, черт возьми, сосать.

Один из братьев – тот, кто подвернется под руку, – мог получить от матери затрещину, если мальчишки успевали спеть конечную строку, что отнюдь не мешает им распевать эту песенку на лестнице, ведущей в их крошечную квартирку на втором этаже. Братья на удивление быстро освоили лондонские песенки, выражения и акцент. Они научились носиться туда-сюда по улицам и переулкам и теперь радостно прыгают, оставляя фонтан брызг, по лужам. «Настоящие маленькие лондонцы», – говорит о них дядя.

Вайолет понятия не имеет, где они сейчас, но рада, что они с сестрой на кухне одни и им никто не мешает приводить мамину шляпку в божеский вид перед завтрашним собеседованием. Вайолет осторожно тянет за поля, расправляя заломы. Сестра сидит рядом и перебирает ленты в коробке, невероятно гордая тем, что умеет определять цвета.

Вайолет безразлично, какую ленту выберет сестра, лишь бы не желтую. Она вспоминает о желтой ленте, которой перевязаны полевые цветы на могиле отца. Может, лента эта, уже выцветшая до белизны, летает теперь над лугом вокруг церкви?

Сестра смотрит на Вайолет с беспокойством, и та понимает, что не ответила ей.

– Да. Синяя лента подойдет идеально. Маме понравится.

Дождь, вероятно, попытается лишить мамину шляпку формы, но Вайолет хочет бросить вызов сырости. Она знает, что мать должна выглядеть наилучшим образом, ведь им всем нужно, чтобы она получила эту работу. Вайолет подслушала, как мать говорила о работе с дядей и в результате переубедила этого здоровяка, который стоял, переминаясь с ноги на ногу. Она сказала, что знает, как много он сделал для нее и благодарна ему и всей семье. Ему не стоит волноваться. Она будет счастлива найти работу, а если для этого ей придется уехать, да будет так. Они справятся.

После его визита мать непривычно притихла и даже не стала шлепать братьев, когда они снова принялись распевать ту самую песенку, а просто смотрела на них и молчала.

В тот вечер к ним заходит священник. Он собирается поговорить с матерью насчет мальчиков, но этот разговор Вайолет не хочет подслушивать. Она сидит с сестрой на ступеньках и все же улавливает неразборчивый шепот матери.

Но если слова матери звучат неотчетливо, то речь священника разобрать намного проще. Ведь когда этот человек начинает говорить, слышно, как пролетает муха.

– Так будет лучше. Монахини позаботятся о них, – говорит священник.

Не желая слушать дальше, Вайолет ведет сестру в парк в конце дороги, чтобы покормить уток.

По крайней мере, им, похоже, начинает нравиться дождь.

Глава 19
Эмма
Первоцветы и лютики

Сон упорно не идет к ней, и она снова просыпается в 2:23. Сдавшись на милость бессонницы, она встает с кровати, натягивает старый джемпер поверх пижамы и направляется на кухню. Включает чайник, садится на продавленную подушку кухонного стула, открывает ноутбук, щелкает на ссылку в списке членов экипажа женского пола.

А вот и она.

Фотография.

Узнавание приходит моментально.

Уставившись на экран, Эмма замирает. У нее возникает ощущение, будто она смотрит на себя со стороны и видит свой шок, свою оторопь.

Откуда, ради всего святого, она знает эту женщину?! Она не способна точно ее идентифицировать, но не может избавиться от мысли, что где-то уже видела это лицо. Эмма не в состоянии точно определить свои чувства и тем не менее признает, что это не просто знакомая женщина. Это связь.

Она внимательно вглядывается в лицо на экране. Женщине, похоже, года… двадцать три? Двадцать четыре? Волосы убраны под белую шапочку. Фото черно-белое. Какого цвета ее волосы? Каштановые? Или, может, рыжие? Один локон, кажется, выбивается из прически.

Эмма изо всех сил напрягает глаза, словно если присмотрится повнимательнее, то найдет ответы на мучающие ее вопросы. Ей хочется повернуться к кому-то и сказать: «Посмотри! Ты можешь в это поверить?»

Она трогает лицо на экране:

– Мы раньше никогда не встречались, ведь так? Но я тебя знаю.

А затем Эмма вспоминает документальный фильм о «Титанике» и белые лилии, брошенные в Атлантику как дань памяти погибшим. Впрочем, она отнюдь не уверена, что эта девушка любит лилии. Глядя на непослушный локон, выбившийся из-под шапочки, Эмма рисует в воображении нежный букет из первоцветов и лютиков. Быть может, девушка на фото в глубине души была простой сельской девчонкой.

Внезапно начавшийся ливень заставляет Эмму посмотреть в окно. Но теперь она уже разгорячилась, согрелась… надежно защищена от дождя. Но откуда столь сильная связь с той девушкой? Может, именно эту связь она, Эмма, и хочет найти?

– Ведь я не верю в подобные вещи, – громко произносит она в надежде, что это поможет.

Тишина действует угнетающе. Эмма закрывает глаза. И мысленно возвращается туда, куда всегда возвращалась. Она приоткрывает глаза, кухня едва-едва в фокусе. Края поля зрения размыты из-за усталости и ощущения пустоты в голове. Она вспоминает те времена, когда Уилл сидел в кресле возле кухонной плиты с кружкой в руках. Она не хочет видеть сорокатрехлетнего Уилла, мужа, скончавшегося у нее на руках. Это ее сломает. Она прикрывает глаза и рисует в воображении мужчину помоложе, представляя Уилла тридцатипятилетним. Стройным, почти худым из-за постоянных физических упражнений, с красивым лицом. С открытым родным лицом.

– Ты можешь в это поверить? – шепчет она.

Он отрывается от статьи, которую читает в своем телефоне:

– Поверить во что?

Ей хочется ответить: «Поверить, что ты есть», но она заставляет себя сформулировать новый вопрос:

– Посмотри на эту девушку. Я откуда-то знаю ее.

Уилл остается сидеть там, куда Эмма его усадила, и тем не менее она чувствует: он видит то же самое, что и она.

– И откуда ты ее знаешь?

Эмма почти смеется. Ей хочется сказать: «Если бы я знала ответ, то не вела бы сейчас разговоры с покойным мужем».

И когда он поднимает брови, насмешливо, иронично, она действительно произносит это вслух.

Уилл моментально разражается смехом, нечто среднее между лаем и фырканьем.

Она задерживает дыхание, как будто, замерев, сумеет продлить сладкую муку воспоминания, потом делает глубокий вдох и сквозь слезы выдавливает из себя следующий вопрос:

– Ты потратил чертову уйму времени на чтение литературы о «Титанике». Может, видел ее в какой-нибудь книге или онлайн?

Не дожидаясь ответа, Эмма качает головой. Она знает, что это не так. Она не в состоянии объяснить причину своей убежденности, но ее уверенность настолько твердая, что кажется почти осязаемой.

– И все-таки, откуда подобная одержимость «Титаником»? – Уилл откладывает телефон и, взяв кружку с чаем, бормочет: – Жаль, что тебя не интересовала история, когда я был жив. Невозможно было заставить тебя смотреть документальные фильмы.

– Может, я просто думала, что тебе это тоже будет интересно. – Она смотрит на пустое кресло, в котором нет Уилла. – А может, все дело в цветах.

– Ты всегда любила цветы, – вздыхает Уилл. – Белые пионы.

– Да. – Это все, что она может сказать, хотя ей хочется о многом спросить Уилла, о многом у него узнать.

– Так ты действительно считаешь, что она и есть та самая Флористка?

– Да… Нет… – Эмма рада, что заставила его сменить тему разговора.

– Ты ведь знаешь, что нет. – Уилл слегка улыбается и снова берет телефон.

– Откуда такая уверенность?

– Эмс, сама посмотри. Ты ведь ученый.

Она увеличивает изображение, и от шока разочарования внутри все обрывается. Ну конечно, она сразу должна была это заметить, но слишком сосредоточилась на лице девушки. На нагруднике белого передника большой крест. Это не Флористка. Это Медсестра. С какой стати Медсестре заниматься цветами?

Даже если она будет крепко держаться за тонкую ниточку надежды, Эмма знает, это пустой номер.

– А она выжила? – спрашивает Уилл.

– Что? – Разочарование делает Эмму рассеянной, но она продолжает смотреть на экран. – Да, ее спасли.

Ладно, уже кое-что.

– Тебе по-прежнему кажется, что ты ее знаешь? – Уилл словно читает мысли жены. – Что? Неужели давно потерянная родственница? – Он смеется, но Эмме не до смеха. – Ты действительно в это веришь?

Она пропускает вопрос мимо ушей и читает краткую информацию с немногочисленными подробностями. Она успела заметить, что сведения о женском составе экипажа, как правило, более скудные, чем о мужском. Быть может, общество тогда не было настолько заинтересовано в женщинах из рабочего класса?

В очередной раз Эмма пристально вглядывается в лицо на экране. А может, воспоминание, которое она пытается поймать, связано не с этим исследованием, а с ее прошлым? Может, она видела это лицо в старом семейном альбоме? Она проверяет детали. Семья Медсестры родом из Ирландии. В семье Эммы нет ирландцев, насколько ей известно. Родители отца родом из Севильи, а вот родственники матери? Эмма вспоминает, что они из Кента, а если копнуть поглубже, то выходцы из Франции. Медсестра определенно не похожа на нее, Эмму. Ладная, миниатюрная, с темными глазами. Впрочем, если на то пошло, Эмма тоже не слишком похожа на родителей или бабушек и дедушек.

Она отрывает глаза от экрана, чтобы спросить Уилла, что ей делать дальше, но он исчез. Она смотрит на пустое кресло до тех пор, пока у нее не начинает болеть голова; ей кажется, будто тугая повязка, которая сжимает лоб, вот-вот раздавит череп.

Тогда она садится на место Уилла, трет ручки кресла, медленно и методично.

– Уилл, что мне нужно сделать?

– Эмс, понятия не имею.

Уилл больше не возвращается, но она чувствует, что он внутри ее сердца, он часть ее существа. Столько лет вместе – столько любви! А иначе и быть не может.

– Я сожалею, ты же знаешь, – говорит он.

– Знаю, – шепчет Эмма, но внутри ее что-то коробится, и она, понимает, что эта изломанная и скрученная штука – злость.

Эмма встает и быстрым шагом обходит стол. Она все кружит и кружит; и только после четырех полных кругов по кухне душа перестает корчиться в судорогах.

На пятом круге Эмма останавливается возле задней двери и открывает ее. Смотрит на темные заросли сада, вдыхая аромат старых роз и розовых гвоздик.

Сейчас 3:56 утра в конце июля, птицы начинают суетиться, и Эмма думает, что она, возможно, наконец-то сходит с ума.