Loe raamatut: «Примирение с женщиной», lehekülg 16

Глава 13

Начинало проявляться это, как только я серьёзно задумывался о ней и пытался обижаться сразу погружался в некий регресс понимания направления своего движения. Случалось эмоциональное падение куда-то вниз, исчезали запахи, пропадали вкусы, поскольку их отчётливое выражение, очерченное сладостью и необычностью исчезало, а без усиления, казалось, словно этого нет вообще. И снова на пути люди, ямы, внутри всё становилось напряжённым. И это ощущение не покидало меня всё то время пока я был с ней на связи. Пока не решил проверить коннект, сделав паузу и не получив ответа. Так она сама ушла искать своего нового. Так закончилась ещё одна. А я понял, что был ещё более одинок, пока знал её. Личное одиночество, оно прекрасно, оно покойно. Но одиночество вблизи с кем-то – ужасно. Проводить время в ожидании при наполненном желании видеть её. Это было ново, тогда как она мне нравилась. И я уж подумал, как будто ощутил это особое знакомое одиночество, кого постигло оно, а потом, хлопнуло дверью и ушло: ну вы знаете, то чувство, начинающееся с большой буквы вначале всего, что связывало с ней? Знакомое тем, кто пришёл к нему, к этому одиночеству, уже с глубочайшей привязанностью и с выстроенным настроенным сознанием совместного быта. Как будто очнувшись от счастья, вдруг понимаешь, что одинок. И тут, как со вкусом и запахом, только наоборот, теперь понимаешь, когда был одинок, вернее, считал, что одинок совсем и не был одинок. – У тебя ты был сам? – Да, поэтому именно это чувство отнимает тебя у самого себя, усиливая то приятное, что уже не есть одиночество, сначала совсем затмевая его, делая его сильнее, но теперь своим присутствием искажая до неузнаваемости, разрывая на части твоим же одиночеством, искажает твою действительность, наделяя твоё одиночество пустотой. Хотя ничего не исчезло, а только появилось и осталось, как опыт, как то, что было. И ты теперь вспоминаешь, что там, тогда было, в том одиночестве? А ты действительно был целым. А сейчас у тебя нет не тебя и никого, того, кто по заверению должен быть рядом. Хотя бы в уме в сердце в желании. Сам становишься тяжёлым. Мысли не проворачиваются, ход их заторможен, как и вся сущность, будто скована в паутину. Всё слиплось. – А жалость, жалость к себе была? – Нет никакой жалости. Я победил это поганое чувство чуть раньше, описываемых сейчас событий. Теперь оно мне чуждо, я прекратил его, как то, что ненавидит меня. Тем, у кого пока это ощущение в отношении со справедливостью обострено и не контролируется, на этой территории, на мой взгляд, делать вообще нечего. Быть жалостливым к себе и быть с женщиной – это прямая дорога в сумасшедший дом или в женоненавистничество. Быть жалостливым к себе – это прямой путь в лоно манипуляций, быть жалостливым к себе, значить быть жалким по своей натуре. Да и вообще. Я так считаю. В отношениях между личностями не должно быть подобно жалостливому искажающего фактора, влияющего на общее отношение, как чёткость восприятия себя через уважение к себе и того, с кем находишься. Жалость к себе – низкое чувство. И выше, чем оно в тебе ты не поднимешься, ты опустишься с ним туда, куда оно опустит тебя, а значит стать ценным в творчестве, находясь с ним во взаимодействии не получится. Так теряется самоуважение. – И какой же вывод ты сделал из этих попыток найти что-то, что-то обрести? – Я понял, что полюбить можно. Можно вызвать в себе это чувство. И работать с ним. Главное, чтобы человек устраивал в конечном итоге. – А его красота? – Красота относительна, а само понятие безотносительно в конечном итоге: но как и говорил, она – красота не раскрывшаяся не раскрытая, и не открытая, и значит не оценённая не существует. Увидеть и понять ценность внешнего можно понять лишь предназначением содержащимся внутри. Остаётся только разглядеть и настроится на творческий труд. Теперь он, спустя некоторое время, после знакомства с ней, с той с первой, со второй, с третьей… Вспоминая о ней сейчас, словно невольно спрашивает себя, останавливаясь на мысли, почему с самого начала, старался не смотреть на неё, пропускать, как бы сквозь неё свой взгляд, не останавливаясь ни на какой детали её наружной внешности. Той её части, какой была она сама в своём предмете. Но теперь, удалившись от неё, всё становится более ясным, при отсутствии раздражителя её несуразностью помыслов и надежд. Теперь можно рассмотреть детали, хоть и в проекции памяти, но всё же более основательно. И в этой её сборке, в том, что вспоминалось, он вспоминал, а точнее чётко видел тогдашнее, где сам поражался сейчас тому, как старается не смотреть на нее, не выспрашивать детали её суждений, не интересуется её мнением. Она как не живая в памяти. Но в начале, как будто и было что-то в ней, кая-то загадка. Казалось ему. Как коровий глаз, он загадочен, пока ты не поймёшь чей он. Видимо так. И тут с неохотой нужно признать, что женская загадочность – это, собственно, и есть сама женщина. Вселенная и её загадка. Тайна. Куча смыслов и мыслей, надежд поводов и доводов, желаний и мечт. Всё пространство неизведанное и невозможное, тянущее тебя завоевателя, покорителя, манящее тебя, просящее покорить его. Освоить. Понять. Принять, полюбить, растворится в его вечности. И всё это путешествие возможно только с одной. С той, которую любишь сам, и которая любит тебя самого. Так ли это сейчас? И словно находясь в тот самый момент, в ту секунду близости, с той или с другой, ради которой всегда свершаются завоевания, но сегодня доставшейся ему без особых усилий. Глядя на её шикарные волосы, раскинувшиеся перед ним, ему не хочется сказать ей об этом, хоть он и думал об этом, но почему-то захотел спросить красит ли она их или это её собственный цвет? «а зачем? -зачем я буду всё это говорить? Кому? Для кого? Почему? А мог бы, мне бы хотелось. А вот почему-то не хочется говорить ей что-то искренне. Странно, -а нужно» И вот это то самое, никуда не возможное скрыть враньё, поверхностное гедонистическое, подменяемое, есть прагматическое отношение ко всему. Тебя останавливает понимание одноразовой пробы, словно чего-то нового в его объёме, и это молчание, в ответ на прекрасную мысль, или подмена её дурацким вопросом, олицетворяет весь ужас содеянного, свершённого, теперь нависшего над ней, вылившись в такую вот искреннюю молчаливую заинтересованность мелочами говорящих о симпатии. Он размышлял так: странно и ужасно, почему я ничего не чувствую? И даже наоборот, я чувствую то, что не хочу чувствовать. Я чувствую то, не ради чего я совершил всё это. А ведь маховик запущен, я ловлю мысль. Я смотрю на её волосы, трогаю их. Проводя по вихру, словно стараюсь разгладить локон, прокручиваю в голове детали общего досуга. Проносятся какие-то обрывки и детали только что прошедшего. Я чётко вижу куда устремлена моя мысль. Я смотрю в сторону окна, раннее лето, открыта дверь балкончика квартиры на третьем этаже, улица, там прекрасное дерево, большое, высокое, как водится в таких городах с нереально яркой зелёной листвой, переливающейся на солнышке. Уже к пять вечера. И словно прозрачный, пропускающий свет, задерживающийся только по контуру её нагого тела, образуя светящийся силуэт из света, заливающий всю комнату теплом и летним приятным ароматом улицы. Она стоит там, у открытой двери на балкон, скрестив ноги, трогая свои волосы, раскинувшись приходящему солнцу, наслаждаясь проникающим теплом. Смысл этой картинки сакрален. Не реален. Да, эта картинка, которую я невольно представлял давным-давно. Как некое полотно, поразившее тебя откровенностью, и какой-то нереальностью происходящего между двумя в этой комнате. Словно чья-то фантазия, но ставшая ей, а потом воплотившаяся в жизнь. Ты как? Спросила она, всё это время наблюдая за его отстранённостью. Как страстный поклонник автомобилей, пошутил он, так по-дурацки сострив. Причём шутку она оценила. Странное сравнение, может лошадей? Ну какие лошади в 21 веке, заключил он. Нет, лучше уж автомобили, так нагляднее, прокатившись на огромной скорости по трассе, выйдя из него, усевшись поодаль, теперь прокручивая в голове езду, замечешь разные нюансы и особенности, чего хуже и более пошло, – недочёты… Вот тут и тут мне то-то и то-то не нравится в ней, значит я смогу это исправить при помощи другой, заимев более совершенную модель, как тот, кто, начиная свой путь интересующегося, продвигается из одного класса в другой, говорит себе, -а вот я ещё хочу попробовать вот на такой или на такой. Интересно каково это будет. Доступность, выбор, всегда есть выбор. Есть ресурсы. Есть каталог, в него нужно зайти и выбрать, то, что тебе по душе. Вот и всё. Зачем расстраиваться? Это же просто вещь. Ужас! Неужели это всё? Это все ощущения? До какого придела они меняются, и после какого уже не могут быть изменены? А что с той стороны? С какой стороны? Как бы сам себя останавливая, забыв, что есть ещё какая-то сторона данной идеи изобретения? Движение? Тоже самое, что скорость и ускорение? Движение хоть и сопрягается со скоростью и ускорением, но движение имеет цель? Прийти первым? Если это твоя цель. Как ты можешь прийти вторым? И разве это ганка? Я вовлекаюсь в гонку? В гонку? Не ради цели, а ради всё новых и новых ощущений. Адреналина, кайфа, эмоций. А после завершившейся этой гонки? Почесть друзей и новая гонка, на новом авто на время. А я что-то выиграл? Какой приз я выиграл? То, что могло быть призом в эпоху забега на лошадях, или рыцарского турнира, теперь не приз вовсе, но как бы и есть кубок, но для заваривания чайного пакетика. Но и не кубок вовсе, это и не приз вообще. Это обыденная практика досуга. И не гонка вне трассы, или езда по городу с превышением скорости, ради мимолётной прихоти, чтобы доказать даже не окружающим что-то. Простое действие выходного дня – получить эмоцию. Встрястись? С рёвом завершая езду, я слышу шум, но это не шум приветствия, это мольбы, беснующихся в одиночестве современного мира, желание наслаждения тех, кто не может позволить себе познать его умиротворённою истину. Тех, кто не может, не умеет создавать. Речь не идёт о смысле понятия – не хочет, в контексте создавать, – поскольку создавать можно только не уметь. Поскольку, хотят и создают, вне зависимости от действия умения все и каждый… неумение есть – безумие. Немощь – осуждение, имеющих страх не получить такой опыт. Их собственный ужас, смешанный с восторгом от порицания собственным, я, теперь его слышу, от осознания течения времени и скорости увядания некогда прекрасного смысла его от завоевания, толкающего всё это в задворки истории мотоспорта, как и конного некогда. Победа! Но не приз в борьбе за внимание её и за честь её, а за то, что даст она, как покой на время. Так позволит скорее забыть о ней. Тот же смысл, но уже в бесчеловечном отношении к тому, ради которой многое делалось вопреки здравому смыслу. Сегодня это не гонка – это не гонка; это ресторан. Давай, закажи себе что-нибудь. Да, господи, вот зачем нужна любовь. Уютное, тихое место. Ты и Я – Он и ОНА = УВАЖЕНИЕ. Чтобы испытать его, нужно убрать, нивелировать, помочь пройти во внутрь оболочки, зажечь вечный огонь осознанного любования вечностью освящая и увядание в ней и жизнь ради неё. Вглядываясь в её новые черты, всё приятно, но я знаю, ведь я уже познал любимую, что это не оно, а теперь, а теперь я один на один, с той, кто регистрируется в соцсети для знакомства с «галантным мужчиной с семейными ценностями, с завершенным прошлым и с драйвовым будущем». Отработанный элемент? Укореняющийся в догматике упрощенных отношений. На столько упрощенных, даже проще Французской узурпации понятия любви, теперь опустившись до одного клика. Но всё так же и теперь о любви мы говорим, как об утолении жажды, голода, компенсации недостатка ощущений, накладываемых однообразием, создаваемого нами же окружающего нас же мира. Я как будто чувствую оборотную сторону этого всё упрощающего процесса. Как выстраивающегося процесса некоего переходного периода от увядания жизни в эмпирики тайны соития мужского и женского начал но теперь относящееся к процессам некой аннигиляции такой любовью, для её более продуктивного и широкого применения, но уже являя её же истину через личные качества выстроенных на значении любви как токовой. Где каждая встреча уже не просто акт однополярного дарения себя с целью постичь ту самую, настоящую любовь раз и на всегда. А где всё это требует более чёткого отношения в понимании смысла понятия такого акта в созданном на разрушенном нами, но созданном кем-то мире, созданном на значении любви. Уходит потеря самоцели, где нет уже того, бывшего интереса. Но приводящее этим новым осознанием к чему-то тайному, запретному, недосягаемому в самой сути определения пути в достижении смысла миротворения, с вытекающими положительными последствиями для всей своей жизни и жизни других людей. Той жизни, которой пока что, не то, что не хотят, а не могут позволить жить 90% тех, кого видел там в области анкет. Поскольку, чтобы научиться любить мир, так связывать себя под воздействием иллюзии счастья только лишь достижением непосредственной цели через посредство желания удовлетвориться в качествах совершенно устаревшего и беспощадного, бездушного социального запроса, на создание ещё одной бесплодной и драматической ячейки, совершенно легкомысленный шаг. В итоге такое легкомысленное отношение всегда оборачивается жёстким возвратом эмоционального толка для тех, кто начинают жить вместе, не познав понятие уважение. Сколько ты знаешь достойных чтобы осилить путь идущих вместе ровным шагом без сожаления об упущенной свободе? Живущих, впоследствии не ссылаясь на любовь, как на увлечение и страсть, только для подпитки собственных жизненных сил. Опираясь лишь на фантазм в поиске своей половики! Искать совершенство. – Так это принято говорить у мечтателей–неудачников? – Поэтому на деле есть простой нигилизм, есть ничто иное, как практика отрицания наивысшей любви к миру, строящемся отношением лишь на личном заключении выведенного из однобокого понимания счастья для себя. – Что, конечно же, безусловно, уже есть часть перехода представлением низшим к высшему значению красоты? – Главное, чтобы не на уровне оставленным некогда извратившим её понимание в высшем, как раз таки завоевании, «французским пониманием в её значении»: будучи существом превращающим всё в катастрофу. Она, катастрофа, набирает силу и размах, в условиях, когда понять высшее уже невозможно, тогда и наступает желание ухватиться за что-то настоящее, но почему-то хватаешься за обесценивающее самое понятие свобода в значении быть с кем-то, как ценности достижения. Хотя и это тоже в неком роде есть достижение, безусловное, как такое формальное владение ненадолго – занимает одиночество, но не избавляет от него. Т.е. приводит к истине самого правильного определения ответив на вопрос, кто ты есть для мира и что есть мир для тебя. Поскольку раз от раза не становится интереснее, так как сравнивать становится не с чем. – Разве только с иллюзией чужого счастья? – Как и сам критерий счастья упёрся во что-то непостижимое, так и несведущий упёршись, пытается перескочить стену не пройденного опыта, не понимая, что это и есть граница вседозволенности, а у этой стены нет начала и нет конца, так и нет придела. Это как жизнь ради еды. И для тех, кто находится перед стеной, отделяющей их от того, что за ней, хотя и за ней пока нет ничего, как и самой стены. Есть только личное отношение, выстраивая которые через свои желания, находишь вход в прекрасный мир, полный действительной красоты, обретающейся в безусловном понятии, мы, как определения мира. Понять мира-определение, можно исходя из личных отношений с партнёром, значит существовать, трансформируя значение любви в критерий нравственности. Но, что остается сейчас? Что-то есть тут? Что возвещает о нахождении вне нравственности, находящемуся в пределе центра собственной сборки? На подобные или такие вопросы ты сам ответь себе, каждый раз, находясь перед незамысловатым меню, спроси себя: голоден ли ты именно тем, что видишь? Если нет, то чего хочешь отведать на сытый желудок? Уважение может быть? Дружбу? Участие? Или тут нет ничего что есть за пределами досуга? Приём пищи стал досугом? Только ли голод теперь диктует желание поесть? А если французская доктрина смысла любови устарела? Не интересна, скучна и обыденна, тогда как быть, если женская мужчине, а мужская женщине плоть опостылела? Но если есть та радость, воспринимаемая не только, как результат восторга от вкуса – что есть энергия, дающая желание сотворять, создавать для всех в равном соотношении со своими качествами. И не только ради неё, значит есть и сам путь до неё, некогда являющийся тем эфемерным потенциалом, что и олицетворяла сама женщина в глазах нравственного взора. Она есть катализатор причин действовать ради творения мира, действуя ради созидания её красоты. Она есть смысл творения. Так от чего же пока ещё каждый всё ещё стремится оказаться там, где существует то, что сейчас оказалось тем, что всегда находится вне времени тех странных, казалось бы, предрассудков, об уважении, о целостности, о чистоте, о невинности? И вот, ты начинаешь обращаться взором, отыскивая то, что ещё не пробовал, пытаешься натолкнуться, на что-то, что поможет понять смысл такой трансформации отношения к сакральному идущее от тела к душе. Прогуливаешься после, удовлетворённый обедом. Ищешь ответ на вопрос для чего я ем? Совершая свой моцион, сквозь пантеон застывших, уже отлитых новым временем форм, кругом натыкаясь на несоответствия той, которая отёсывается в любви, терпеливым скульптором. Сглаживая острые углы, там, где на слишком гладкой поверхности, они начинают царапать тебя, как только прельстишься белизной отражающей поверхности формы. Постукивая, ты слышишь пустоту внутри, как ответ на действие, не лезть в секреты причины этой пустоты, поскольку всё очевидное просто, и тут важно понять обращаешься ли ты к себе, как к мастеру способному не только вытесать форму, но и наполнить её содержимым, после чего форма становиться не столь важна, поскольку совершенна, в той ценности содержащегося в ней смысла понятия совершенство зная о несовершенстве созданного самим предмета всё… Видишь ли ты сам, в себе этого самого скульптора-творца? Или того, просто размножающего, для большего тиража, тот стандарт, двигающийся сейчас перед тобой и оголяющий лишь свои шарообразные-шершавые формы, укутанные в упругую тянущуюся ткань, как некогда бездарное помещающееся в золотые рамки, с целью привлечения внимания к произведению простолюдин картина: «Женщина вы уже не в тренажёрном зале, или вы забыли переодеться?». И на это есть ответ, она ответит: «что востребована именно такой», в кругах плохого вкуса, райскими вратами щеголяя так, идёт по улице, средь бело дня, как методичка восприятия сегодняшней действительности. Всегда движется привлекая внимание, не теряя на это силы, не тратя их зря, просто сигналя наготой или выставляясь словно дешёвка с огромной надписью модного бренда. Стараясь лишь упростить весь процесс привлечения необходимого внимания до первичного побуждения, обратив внимание, упростив его до автоматизма инстинкта, лишь для того, чтобы придаться собственной значимости в погоне за вниманием, так мстит идущему за ней, тому, кто никогда не будет с ней. – Вот это боль! И разочарование! – Ведут тебя туда откуда я пришёл уже. – Так мы и живём сейчас, давно забросив и не пользуясь тем, что создано до нас, как формы для содержания, содержание: и есть идея действия нравственности творца. Просто пытаясь повторить опыт любви, не зная природы создания образа прекрасное во всех отношениях создать невозможно. И вот теперь, когда-то занимавшее тебя, дававшее силу, как идея достижения совершенства в поданном тебе самим Богом, растворилось без остатка. Не оставляя ничего кроме наполненной памяти в том, кто решил не брать большее, а пошёл на поводу у времени. Теперь, разве можешь изменить уверенности в твердости того решения, что сможешь довести всё до конца, не растеряв остатки смысла идеи нового, того, что ты воспринимал за любовь пользуясь ею, даже если останешься одни? Не придашь красоты растлению, как творение других рук? Теперь достаточно? Готов ли создавать теперь?

И в тоже время, со всей этой неоднозначной современностью, в век вседозволенности, век тотальной свободы и несвободы, все прощения, и в полной ясности осознания того, что каждый волен свершать своё, почти без осуждения окружающими, я вижу своё совершенство в том, что касается открывшегося, и завершённого пути. Как ясности от осознания, что за этой маленькой дверкой покоится мир настоящей чувственности, той, которую в себе могут удерживать навечно только настоящие друзья. Способные на созидание, как два самодостаточных ничего не требующих от друг друга че-ло-ве-ка. Разве теперь тебе неприятна эта обстановка, эта еда, это тихое и уютное место? Эта наша с тобой компания. Что ещё нужно для приятного времени? Разве нужно что-то еще? Разве, может быть, что-то большее тут и сейчас в чём мы нуждаемся? Вспомнив её ответ на мой этот вопрос: «Но, а разве можно быть так открытым, как ты это показываешь без чувств?» Можно, если всё начинается не с этой опостылевшей блестящей и вызывающей визуальности, демонстрирующей утилитарный потенциал содержательницы. Тогда она спросила в ответ: «А можно ли и нужно ли заставить себя любить или, как это называется, просто жить постигая жизни обмениваясь вниманием на внимание, уважением на уважение, не сгибаясь под гнётом инстинктов и без демонстрации любви ради завоевания любви – живя лишь в вечном признании целого в нас, не требуя, а поступая в радость?» Можно, но не только требованием к себе уважения других за то, что бог дал тебе, и уж тем, более не требуя от себя проявлять больше любви, больше сострадания, уважения, лишь за то, что бог

Не наградил кого-то большим, чем есть у тебя самого. Так лишь поощряя, вырывающих из тебя все признаки достоинства человека. Личные устремления эго в нахождении себя особенным, или же принадлежащим к тем, с кем сможешь казаться особенным, приносит боль и разочарование, навсегда в последствии разделяя некогда близких. Я ещё помню, как мы говорили, а она спрашивала, и этот момент, врезавшись в сознание сейчас проявился словно кадр из прошлого. Словно сдавшись перед искренностью, словно согласилась, что можно находиться на уровне искренности даже зная о расставании, дарить эмоции другому. «Разве всё, что ты говорил мне только что, это не есть уже чувства?» Спросила она. Как будто с укором, во взгляде человека, старающегося уличить в несправедливости точки рения к тому, к кому было, по её мнению, адресовано всё выше сказанное. – «А чувства ли это, что сейчас?», спросила она – «или это всего лишь эмоции»? Я их сам рождаю, и сам ими управляю, потому что не хочу тебя обижать и не для этого я тут. Но если всё упрётся к требованию чувств, я не смогу переоценить эмоции и попрошу отстать от меня. Тут скорее желание близости. А для качественного определения такой близости или свершения её нужно быть достаточно развитым, чтобы отдавать по-настоящему. А потом, повторяю свой закон идущего к той, настоящей: т.е. тот, какой я тут сейчас и тогда, в те самые моменты, я тот, каким был бы, если бы ты была той единственной. Что тебе ещё нужно? Пойми, это не лож. Разница там и тут будет лишь в том, что я выражаю речью. Я лишь не произношу того, что произносил бы ей. Так вот, тут нет лишь слова, слово же, есть счастье определения, точка его конечного выражения. Поэтому просто слова – я люблю тебя, теперь для меня ничего не значат, если я не могу ответить ими, что счастлив. Поскольку в нашем случае – это всего лишь уловка. И ничего другого за этим нет и не может быть, кроме того, что уже отдал всё тебе. Но ты хочешь узнать какие это были чувства? Если да. Тогда я хочу показать, я хочу, чтобы ты увидела во всём произошедшем смысл трансформации, смысл новой сборки нас самих, и сама решила настоящее ли это всё, и что тут настоящее, а что нет. Хоть я сам и уверен, что всё настоящее. Если всё это уже есть в том смысле, кто мы сейчас есть. И так, на какой основе мы можем быть? Если устроены так, что без чувств заставляющих проговорить, «я люблю тебя», способны на многое, друг для друга в этом моменте. Мы не должны и не можем быть вместе, повторюсь, так как нас вообще нет. Но где граница между допустимым и возможным. Возможно ли всё это без чувств, и насколько реально для дела такое отношение? «В каком смысле реально?» «И для какого дела?» Уже фантомом словно для поддержания внутреннего диалога возникали моменты встреч, со своими вопросами в голове идущего по мокрой улице ранним днём, точно успевая на встречу с ней с новой. Разве это всё не реально? Да, но надежда найти что-то большее она не должна быть реальна в таких вот условиях возможности выбора. В условиях ограниченного искусственного поиска и иллюзорного представления, а точнее вполне, с этой точки и конкретного видения, фатальности присутствия вдвоём в обозримом, но несуществующем для двоих будущем, как начатое без какой-либо проекции на будущее, идущее не дальше самой встречи, что и представляется простотой отношений. Это-то и есть иллюзия возможности бесконечного выбора, как форма современных отношений. Хотя я вполне уверен, что и такая форма обращения уже тоже есть отношения. Они могут быть и тут. Соображая это, наш герой ловил себя на той мысли, что даже сопрягаться с мыслью о том, что могло получиться тут, как отношения может быть достойно было бы назвать безумием. Как может выглядеть, как должна выглядеть дружба с той, с кем у тебя нет в планах строить семью? Потому как, есть что-то, что можно охарактеризовать как желание близости. Но почему мы на это идём по-настоящему, если мы не собираемся на большее? Как бы вопросом переспросив за неё, ответив на мысль, которую она не высказала тем, что она занятая женщина. И у неё нет лишнего времени на то, чтобы разбираться в ком-то. А если так, то я хочу ясно увидеть твоё согласие прежде тому, что сделаю. Понимаешь? Поэтому я хочу сразу говорить с тобой так, как мог бы говорить тот, кто не хочет от тебя ничего. Кроме тебя самой, тебя как есть. Чуть смутившись, он остановил себя, он решил не произносить в слух последней мысли. Сам ещё не до конца понимая своё желание. И как бы робея перед тем, что вновь явилось к нему. Нет, нет, я всё ещё вижу ту, к которой придираешься, смотря на нее, ту, которой недолжно быть тут, отсюда и смелость в откровенностях, без страха упустить что-то важное, хоть и есть она, и она другая, не такая как в моих грёзах, отсюда смелость откровений. Что мы дадим теперь друг другу? Выйдя из задумчивости, он произнёс последнее, как отрывок, последней мысли, окончившейся беззвучно, пока он слушал её размышления. Всегда внимательно выслушивая то, что говорит она. – Что мы оставим теперь друг другу? Скажи? Спрашивал натурально, теперь снова сидя за чаем, ухаживая за ней, беседуя с ней, словно на сцене театра, выверяя движения, продолжая, задолго до неё написанный сценарий, некогда начатый разговор двух душ, ранее созданный классиком. Невольно продолжающийся теперь в новом месте, в новой обстановке с новой, в новом свете смотря на неё. Но в старой парадигме восприятия, лишь отталкиваясь от представленной им же иллюзии в представлении её в себе самом. Он не хотел врать и не врал, так как не мог по-другому выразить, то желание и то чувство, чтобы объяснить хоть как-то для чего ему самому всё это нужно. Да и можно ли вообще произносить, то, о чём думал, прежде чем пригласить её сюда. Разве это не есть уже попытка оспорить правила, созданные самой природой, где любое начинание, любое вхождение в круг её и схождение с женщиной есть намерение создавать то продолжение, являющееся приглашением и возможностью к созданию, которым и наделила нас природа схождением друг до друга. Ну конечно, конечно, о создании и стоит говорить, о творении и нужно, и стоит говорить. Но можно ли говорить о создании чего-либо, не будучи готовым к этому созданию. – Не создав себя? Посмотрела она на него. Как ты собираешься говорить о том, с теми новыми, создавать которых, с точки зрения естественных процессов обязан? Как можно говорить о том, о чем не имеешь понятия? Говорить о том, что сам призираешь, но потворствуя ложному в самом существе схождения создаёшь? В равной степени похожее на прыжок в бездну, со словами, а будь, что будет – просто так нужно природе? Так что ли? А если нужно создавать, и должно создавать тогда необходимо действовать. Нужна смелость. А уж что создавать, позвольте я сама решу. Решу если не за него, то решу за себя. – Что же нужно в том случае, позволь спросить, если цель узнать себя лучше в том значении семьи, за которое я и почитаю всё человечество? Пусть само моё намерение и не выражается в вечном, но создаётся для вечности. Разве такое намерение отдать себя на мгновение, во благо состояния двоих, наполнив женщину, тебя, теми чувствами опустошив в желании нежностью чтобы ты не забывала кто ты, не может быть столь же важным, сколь продолжение рода? И можно ли тут и сейчас рассчитывать лишь на то, что ты сама должна быть продолжением, пусть бесталанного, но всё же нравственного опыта, выраженного в самом субъекте любых отношений, закладываемых в самом человеке божественным смыслом его существования, идущего к конечной цели мира без обид и глупости? Став той великой идеи и недостижимой пока как цели жизни без лжи? Став жизнью, открыть которой можно тайну мироздания собственного существа, не отгораживаясь от мира социальными ячейками. Неужели только общественная парадигма смысла соединения может быть выражена в самой конкретике союза? Та, заученная, без толковая идея, выраженная в страсти быть отцом или матерью того, кого ты придашь, бросишь, увидев и испугавшись оттолкнёшь, покалечив то олицетворение себя, в жизни которого принимать участие не намерен, да и не способен в общем-то. Это относится ко всему и к тебе, и к тому, что будет со мной, когда твой интерес попробовать себя в разной роли будет удовлетворён, а попытка создать жизнь, погасит её уже в созданном. Но, а потом, с лёгкостью будешь считать всё безусловно получившееся, как не свою заслугу. Поэтому ничего большего мы не можем создать сегодня. Кроме некоего приведения отношений, живя в угоду потехи, пятимся назад, от созданной кем-то попытки зачать в нас жизнь, считая недостойным уважения себя в своём представлении того, кто должен быть снами рядом. Приняв вымышленное за реальное, превращаем новую жизнь в ещё одну бессмысленную череду событий приступного существа. Ничего не породив, кроме страдания и взаимного обвинения в приступном отъятии кем-то твоей свободы, и обвинений в разгильдяйстве, недостаточности, эгоизме и халатности. Ведь ты думал, что любовь – это весело и просто. Будешь кричать, что тебе поломали жизнь, что ты мог и должен создать большее для самого себя и для общества, хочешь спасти мир, а тебе не дают этого сделать узы – оковы. Что это всё уже и не то совсем, чего ты хотел. Ибо ужас от созданного накроет тебя в твоём же безнравственном начале. О, это была любовь. Но она уже не та. Мы были молоды, и ничего не понимали, просто делали, как делают все. А теперь ищем возможность оправдаться такой банальщиной, что всё это было зря и не то, а она разонравилась и требует слишком многого. – Неужели те, кто как-то лишены самой своей жизнью возможности продолжать род человеческий, не могут более участвовать в его создании, в его укреплении, оздоровлении, этого рода? – Разве лишены они участия в его строении, как идеи союза, на примере тех отношений, которыми можно и описать человека в новом. В том новом, что показывается в безграничном и в тоже время существующего в очень узких рамках, что и есть свобода. – А имеет ли такой права вообще хоть говорить с ней о союзе, рассуждая о совместном скрывая истину своих намерений говоря лишь, то, что думает ради гнусной цели? – Не знаю, поэтому предупредить обязан сейчас, чтобы не обмануть потом. Но и действительно, только обусловленность понимания общей доктрины схождения не требует объяснения и поиск дополнительных обусловленностей союза. Где сам акт схождения уже объясняет всю цель замысла без слов. – Но, а если сам выпал, вышел, вывалился, удалился и находишься за рамками обусловленности, где вся твоя цель это есть лишь твои собственные представления о жизни и собственные идеи смысла такого союза. То я хочу понимать: есть ли хоть один шанс на право такого схождения? Эксперимент. Этим словом выражалось, всё то, о чём он ей говорил всё то, что не может быть закончено и не есть завершённое… этим шокировав её. Волнуясь, чувствуя, что изъясняется как эгоист, как тот, что что-то задумал и всего-то хочет воплотить, ища, подходящее для эксперимента поле действия. Странное возбуждение, под действием которого он находился, напоминало то, с каким сообщают идею, поразившую того, кто говорит. В тот момент, когда он нашёл с кем можно ею поделиться и первый раз в жизни открывает её – идею в полной мере того понимания, к которому привел её в этом заключении. – Кто она, та, кому он сообщал всё это? – Он знал кто она. Он знает, что это именно она. И другой тут пока, во всяком случае сейчас, быть не может. Она. Это та, с которой снова свела его виртуальная вселенная. Предоставив ту, которой он способен рассказать всё что думает о современной жизни. Она, новая, достаточно простой человек, со своим бэкграундом разочарований в мужчинах и собственной жизни. Потерявший идеалы и желающая их найти. Чтобы так же воплотить свои идеалы в нём, всего лишь, те, что находятся в этой странной ипостаси двух выражений – полюбить и быть любимой. – Но, что это? Откуда это разочарование? Как свежее придание. –Вот, вот, не так давно, она рассталась с тем, кого полюбила. А точнее в кого, как она выразилась, влюбилась. И ей казалось, что и он влюблён в неё. Она посчитала его идеальным, она говорила, что ей так казалось. Когда она его встретила, он был тем, кого она искала. Он всё делал точно так, как ей бы того хотелось и все воплощалось в нём. То, о чём она только мечтала. Случилось то, чего она желала. Он говорил, что любит её. Но произошло то, чего никогда не ждёшь. Подняв её на высоту, не дав ей успеть опомниться. Играя параллельно, продолжая выбирать, находясь ещё с несколькими на той же высоте, вдруг он, такой же, слабовольный безумец, получив доступ к неограниченному выбору чувствуя безнаказанность в поощряемом ей его похоть азарте всё ради неё, позволивший себе играть, там, где играть нельзя, даже с точки зрения времени и суждения на подобное знакомство ради развлечения и досуга, сбил её. В тот самый момент, когда в своих грёзах она уже сочеталась с ним на веке, бросил её оземь. Чувствуя скорое его охлаждение к ней. Не боясь сожаления, был уличён в своей низости, обличён в двуличии и азарте. Неверности. А ведь всё это происходит, в тот самый высокий момент нахождения в высоте. Да ещё и оставаясь в парении на крыльях своего увлечения. – Чего же она хочет теперь от него, нового, раз пришла сюда, к тебе? Повторение этого полёта? – Да. Но это её намерение не было от меня скрыто, как и всё то, что не было от неё скрыто мной в моём намерении. Вот такая вот механика.