XXIV
А король Филипп пребывал в неизменной злобной тоске. В бессильном честолюбии молил он господа даровать ему силу победить Англию, покорить Францию, завоевать Милан, Геную и Венецию, стать владыкой морей и царить над всей Европой.
Но и в мыслях об этом торжестве он не улыбался.
И вечно его знобило; ни вино, ни пламя душистого дерева, непрерывно горевшего в камине, – ничто не согревало его. Он всегда сидел в зале среди такого множества писем, что ими можно было наполнить сто бочек. Филипп писал неустанно, всё мечтая стать владыкой всего мира, подобно римским императорам. Ревнивая ненависть к своему сыну, дон Карлосу, также точила его сердце. Дон Карлос желал отправиться на смену герцогу Альбе в Нидерландах, – конечно, затем, так думал король, чтобы захватить там власть. И образ сына, уродливого, отвратительного, безумного, беснующегося, злобного, вставал перед ним, и ненависть его возрастала. Но он никому не говорил об этом.
Приближённые, служившие королю Филиппу и сыну его дон Карлосу, не знали, кого из них бояться больше: сына ли, ловкого убийцу, который набрасывался на своих слуг, чтобы искровянить им лицо ногтями, или трусливого, коварного отца, который бил только чужими руками и, точно гиена, наслаждался трупами.
Слуги вздрагивали, когда видели, как они вьются один вокруг другого. И они говорили, что скоро в Эскуриале будет покойник.
И вот вскоре они узнали, что дон Карлос, обвинённый в государственной измене, брошен в темницу.
Узнали они также, что мрачная тоска снедает его душу, что он исковеркал себе лицо, когда протискивался сквозь прутья тюремной решётки, пытаясь убежать из темницы, и что мать его, Изабелла Французская[166], исходит слезами.
Но король Филипп не плакал.
Разнёсся слух, будто дон Карлосу подали незрелых фиг и будто на следующий день он скончался, точно уснул. Врачи определили, что после того как он поел фиг, сердце его перестало биться, а равно прекратились все жизненные отправления, требуемые природой; он не мог ни выплюнуть, ни вызвать рвоту; живот его вздулся, и он умер.
Король Филипп прослушал мессу за упокой души дон Карлоса, повелел похоронить его в часовне королевского замка и прикрыть плитой его могилу, – но не плакал.
И слуги, насмешливо извращая надгробную надпись на могиле принца, говорили:
Здесь тот покоится, кто фиг зелёных скушал —
И, не хворая, богу отдал душу.
А qui jaze qui en para desit verdad
Morio sin infirmidad
А король Филипп бросал похотливые взоры на принцессу Эболи[167], у которой был муж; он домогался её любви, и она уступила.
Королева Изабелла, которая, по слухам, благоприятствовала замыслам дон Карлоса насчёт захвата власти в Нидерландах, высохла и исчахла. Волосы стали выпадать у неё целыми прядями. Её часто рвало, и на руках и ногах у неё выпали ногти. И она умерла.
И Филипп не плакал.
У принца Эболи тоже выпали волосы. Он стал мрачен и слезлив. Потом и у него выпали ногти на руках и на ногах.
И король Филипп повелел похоронить его.
И он утешил вдову в её печали и не плакал.
XXV
В эти весенние дни пришли женщины и девушки Дамме к Неле и спросили её, не хочет ли она стать «майской невестой» и спрятаться в кустах с женихом, которого найдут для неё; и не без зависти они говорили, что во всём Дамме и округе нет молодого человека, который не рад был бы на ней жениться, так она неизменно мила, свежа и умна. Всё это, конечно, дар колдуньи.
– Кумушки, – ответила Неле, – скажите молодым людям, которые готовы посвататься ко мне, что сердце Неле не здесь, а с тем, кто скитается вдали ради освобождения родины. А если я, как вы говорите, свежа и молода, то этим я обязана не волшебству, а моему здоровью.
– Всё же Катлина на подозрении, – отвечали кумушки.
– Не верьте злым наговорам, – возразила Неле, – Катлина не колдунья. Господа судейские жгли паклю у неё на голове, и господь бог поразил ее безумием.
И Катлина кивала головой из уголка, где она сидела съёжившись и говорила:
– Уберите огонь; вот он скоро вернётся, Гансик милый мой.
На вопрос женщин, кто этот Гансик, Неле ответила:
– Это сын Клааса, мой молочный брат; она вообразила, что потеряла его с тех пор, как господь поразил её.
И женщины по доброте душевной подали Катлине несколько серебряных монет. Она же показывала кому-то, кого никто не видел, новые монетки и приговаривала:
– Я богата, блестит у меня моё серебрецо. Приди, Гансик, милый мой, я заплачу тебе за твою любовь.
И Неле плакала в одиноком домике, когда ушли кумушки. Она думала об Уленшпигеле, который скитается где-то вдали, а она не может быть с ним; и о Катлине, которая всё вздыхает и стонет: «Уберите огонь!» – и часто прижмёт так обе руки к груди, показывая, как бушует во всём её теле и в голове пламя безумия.
Между тем «майская невеста» и её жених спрятались в кустах, и та или тот, кого находил кто-нибудь из них, становились королём или королевой празднества.
Неле слышала радостные возгласы парней и девушек, когда «майская невеста» была найдена в овраге, скрытая зарослями.
И она плакала, вспоминая о той сладостной поре, когда невесту искала она и Уленшпигель, её милый.
XXVI
В это время он и Ламме – нога слева, нога справа – ехали верхом на своих ослах.
– Слушай, Ламме, – сказал Уленшпигель, – нидерландское дворянство из зависти к Молчаливому изменило делу союзников, предало священный союз, достославное соглашение, заключённое ради спасения родины. Эгмонт и Горн стали также предателями, но это не принесло им пользы; Бредероде умер, и продолжать эту войну некому, кроме бедного люда Фландрии и Брабанта, ожидающего честных вождей, чтобы двинуться вперёд. Да, сын мой, и дальше есть ещё острова Зеландии да ещё Северная Голландия, правителем которой состоит принц; и ещё дальше, на море, Эдвард граф Эмден и восточная Фрисландия.
– Увы, – сказал Ламме, – я вижу совершенно ясно, что мы вертимся между костром, верёвкой и плахой, умираем с голоду, изнываем от жажды и не имеем никакой надежды на покой и отдых.
– Это ещё только начало, – ответил Уленшпигель, – прими благосклонно в соображение, что всё это ведь пустяки для нас: не мы ли избиваем наших врагов, не мы ли издеваемся над ними, не наши ли кошельки полны ныне золота, не пресыщены ли мы мясом, пивом, вином и водкой? Чего тебе ещё, перина ты ненасытная? Не продать ли наших ослов и не купить ли лошадей?
– Сын мой, – ответил Ламме, – лошадиная рысь несколько тряска для человека моего объёма.
– Ну и сиди на своём осле, как это делают мужики, и смеяться над тобой никто не будет, пока ты одет мужиком и вооружён не мечом, как я, а палкой с наконечником.
– Сын мой, – сказал Ламме, – уверен ли ты, что наши паспорта будут достаточны в маленьких местечках?
– У меня ведь в запасе ещё брачное свидетельство с большой церковной печатью красного сургуча, висящей на двух пергаментных хвостиках, да ещё свидетельство об исповеди. С двумя мужами, столь превосходно вооружёнными, не сладить солдатам и шпионам герцога. А чёрные чётки, которыми мы торгуем? Оба мы рейтары, – ты фламандец, я немец, – по особому приказу герцога разъезжаем по стране, распространяя священные предметы и привлекая еретиков к святой католической вере. Таким образом, мы проникнем повсюду: и к знатным господам и к жирным аббатам, и везде встретит нас благоговейное гостеприимство. И мы пронюхаем их тайны. Оближи свои губки, мой нежный друг.
– Сын мой, – сказал Ламме, – мы, стало быть, занимаемся шпионством?
– По законам и обычаям войны, – отвечал Уленшпигель.
– Но если сюда дойдёт история о трёх проповедниках, нам не сдобровать, – сказал Ламме.
В ответ Уленшпигель запел:
«Жить» начертал на знамени я —
Жить под солнцем, всё побеждая!
Кожа – вот первая броня.
Из стали броня вторая.
Но Ламме стонал:
– О, у меня такая тонкая кожа, что малейшее прикосновение кинжала разом продырявит её. Лучше было бы заняться каким-нибудь полезным ремеслом, чем таскаться по городам и весям, служа этим важным господам, которые ходят в бархатных штанах и едят жирных дроздов на золотых блюдах. А нам за всё достаются только пинки, опасность, бои, дождь, град, снег и тощие бродяжьи похлёбки… А у них – колбасы, жирные каплуны, ароматные жаворонки, сочные пулярдки…
– Слюнки текут, милый друг? – спросил Уленшпигель.
– Где вы, свежие печенья, золотистые пирожки, нежные сливочные торты? И где ты, жена моя?
Уленшпигель ответил:
– Пепел стучит в моё сердце и зовёт в бой. Ты же, кроткий агнец, ты не должен мстить ни за смерть твоего отца и матери, ни за горе любимых людей, ни за твою бедность: если тебя пугают ужасы войны, пусти меня туда, куда я и направляюсь.
– Одного? – спросил Ламме.
И он вдруг остановил своего осла, который тут же сорвал пучок колючки, росшей у дороги. Осёл Уленшпигеля также остановился и стал кормиться.
– Одного? – повторил Ламме. – Но ты же не оставишь меня одного, – это будет страшная жестокость. Я уже потерял мою жену, теперь потерять ещё друга, – это слишком. Я не буду больше жаловаться, обещаю тебе клятвенно. И, раз уж так приходится, – он гордо поднял голову, – я тоже пойду под град пуль. Да! И в гущу сабельной сечи пойду. Да! Лицом к лицу с проклятыми наёмниками, пьющими кровь, точно волки. И если когда-нибудь, смертельно раненный, я упаду, истекая кровью, к твоим ногам, похорони меня, а когда встретишь мою жену, скажи ей, что я не мог жить без любви на этом свете! Нет, так я не могу, сын мой, Уленшпигель!
И Ламме заплакал, а Уленшпигель был растроган его кроткой самоотверженностью.
XXVII
В это время Альба разделил свою армию на две, из которых одну двинул в герцогство Люксембургское, другую – в графство Намюрское.
– Видно, тут есть какой-то стратегический замысел, мне непонятный, – сказал Уленшпигель. – Ну, мне всё равно, едем всё-таки в Маастрихт.
Когда они приближались к городу по берегу Мааса, Ламме заметил, что Уленшпигель внимательно рассматривает все суда, идущие по реке, и вдруг остановился перед одним, на носу которого была изображена сирена. В руках у сирены был щит, на чёрном поле которого вырисовывались золотые буквы Г. И. X., начальные буквы имени нашего господа Иисуса Христа.
Помахав Ламме, чтобы тот остановился, Уленшпигель весело засвистал жаворонком.
На палубе показался человек и крикнул петухом. Тогда Уленшпигель сделал ему какой-то знак и заревел по-ослиному, указывая при этом на толпу народа, кишевшую на берегу. Тот ответил тоже могучим ослиным рёвом: и-а! И ослы Уленшпигеля и Ламме, насторожив уши, присоединились изо всех сил к этому родному звуку.
Проходили женщины, проезжали мужчины верхом на лошадях, тащивших суда, и Уленшпигель обратился к Ламме:
– Этот судовщик насмехается над нами и нашими ослами. Не отлупить ли нам его на его барке?
– Пусть лучше он сюда придёт, – ответил Ламме.
– Если вы, – посоветовала им проходящая женщина, – не хотите вернуться с переломанными ногами и руками и изувеченным лицом, то оставьте этого Стерке Пира[168] реветь столько, сколько его душе угодно.
– И-а, и-а, и-а! – ревел судовщик.
– Пусть ревёт, – говорила женщина, – на-днях он на наших глазах приподнял повозку, нагруженную тяжёлыми пивными бочками, и остановил на ходу другую, запряжённую здоровенной лошадью. Вон там, – она указала на корчму «Синяя башня», – он, бросив свой нож на расстоянии двадцати шагов, пробил им дубовую доску в двенадцать дюймов толщиной.
– И-а, и-а, и-а! – орал судовщик, и ему вторил мальчишка лет двенадцати, тоже вылезший на палубу.
– Не боимся мы твоего Петра Сильного. Пусть он так зовётся, этот Стерке Пир. Мы посильнее его – и вот перед тобой мой друг Ламме, который может пару таких слопать без отрыжки.
– Что ты несёшь, сын мой, – спросил Ламме.
– То, что есть, – ответил Уленшпигель. – Не противоречь мне из скромности. Да, добрые люди, скоро вы увидите, как разойдётся его рука и как он обработает вашего знаменитого Стерке Пира.
– Да помолчи, – сказал Ламме.
– Твоя сила известна, не к чему её скрывать, – говорил Уленшпигель.
– И-а, – завывал судовщик.
– И-а, – вторил мальчик.
Вдруг Уленшпигель снова засвистал жаворонком. И мужчины и женщины, и работники спрашивали в восхищении, где он научился этому небесному пению.
– В раю, – ответил он, – я ведь прямо оттуда.
И, обратившись к судовщику, который не переставая ревел и насмешливо указывал на него пальцем, он закричал:
– Что же ты сидишь там на своей барке, бездельник? Видно, на земле не смеешь насмехаться над нами и нашими ослами!
– Ага, не смеешь, – повторил Ламме.
– И-а, и-а, – ревел тот. – Пожалуйте-ка сюда, на барку, господа ослы с ослами.
– Делай, как я, – шепнул Уленшпигель Ламме. И он закричал судовщику: – Если ты Стерке Пир, то я Тиль Уленшпигель. А это вот наши ослы Иеф и Ян, которые ревут по-ослиному лучше тебя, ибо это их природный язык. А на твою расхлябанную посудину мы не пойдём. Это старое корыто переворачивается от первой волны и плавает-то бочком, по-крабьи.
– Ну да, по-крабьи, ну да, – кричал Ламме.
– Ты что там ворчишь сквозь зубы, кусок сала! – крикнул судовщик Ламме.
Тут Ламме пришёл в ярость.
– Ты плохой христианин, коришь меня моей немощью, – кричал он, – но знай, что это сало – моё сало, от моего доброго питания. А ты, старый ржавый гвоздь, жил всю жизнь прокисшими селёдками, свечными фитилями и тресковой кожей, сколько можно судить по твоей худобе, которая видна сквозь дырки в твоих штанах.
– Ну и потасовка будет, – говорили прохожие, полные радостного любопытства.
– И-а, и-а, – кричали с барки.
Ламме хотел сойти с осла, набрать камней и швырять в судовщика.
– Камнями не бросай, – сказал Уленшпигель.
Судовщик что-то пошептал на ухо мальчику, который вместе с ним ревел по-ослиному. Тот отвязал от барки шлюпку и, умело орудуя багром, направился к берегу. Подъехав совсем близко, он гордо выпрямился и сказал:
– Мой хозяин спрашивает вас, решаетесь ли вы переехать на его судно и там померяться с ним силою в бою кулаками и ногами. А эти мужчины и женщины будут свидетелями.
– Мы готовы, – ответил Уленшпигель с достоинством.
– Мы принимаем бой, – гордо повторил Ламме.
Было время обеда. Рабочие с плотин и с верфей, мостовщики, женщины, принесшие горшки с едой для мужей, дети, пришедшие смотреть, как их отцы будут обедать бобами и варёным мясом, все смеялись и били в ладоши при мысли о предстоящем состязании, в приятной надежде, что тот или другой из борцов окажется с разбитой головой или, к общему удовольствию, свалится в реку.
– Сын мой, – сказал Ламме потихоньку, – бросит он нас в воду.
– А ты не давайся, – ответил Уленшпигель.
– Толстяк струсил, – говорили в толпе рабочих.
Ламме, всё ещё сидевший на своём осле, обернулся и бросил на них сердитый взгляд, но они смеялись над ним.
– Едем на барку, – сказал Ламме, – там видно будет, струсил ли я.
Ответом на эти слова был новый взрыв насмешек, и Уленшпигель сказал:
– Едем.
Они сошли со своих ослов и бросили поводья мальчику, который ласково потрепал серяков и повёл их туда, где виднелись колючки.
Уленшпигель взял багор, подождал, когда Ламме войдёт в шлюпку, направил её к барке и, вслед за пыхтящим, потным Ламме, влез по верёвке на палубу.
Ступив на палубу, Уленшпигель наклонился, как бы для того, чтобы завязать башмак, и прошептал при этом несколько слов судовщику, который весело посмотрел на Ламме. Но затем он осыпал его тысячами оскорблений, называя его бездельником, распухшим от позорного ожирения, тюремным завсегдатаем, pap-eter – объедала и так далее.
– Сколько бочек ворвани выйдет из тебя, рыба-кит, если тебе открыть жилу?
Вдруг Ламме, не говоря в ответ ни слова, бросился на него, как бешеный бык, и стал неистово колотить его, нанося удары со всех сторон и изо всех сил; очень больно он не мог сделать ему, так как из-за полноты был довольно слаб. Судовщик, делая вид, что сопротивляется, спокойно давал ему колотить, сколько угодно.
Уленшпигель же приговаривал при этом:
– Этот бродяга поставит нам выпивку.
И женщины, дети и рабочие, смотревшие с берега, говорили:
– Кто мог думать, что толстяк такой неистовый!
И они хлопали в ладоши, а Ламме наскакивал, как глухой, между тем как его противник старался только прикрыть своё лицо. Вдруг все увидели, что Ламме упирается коленом в грудь Стерке Пира, одной рукой схватил его за горло, а другую занёс для удара.
– Проси пощады, – яростно кричал он, – или ты пролетишь у меня сквозь клёпки твоего корыта.
Стерке Пир крикнул, чтобы показать, что он не может говорить, и знаком руки просил о пощаде.
И Ламме великодушно поднял врага. Тот поднялся и, повернувшись к зрителям спиной, высунул Уленшпигелю язык. Уленшпигель хохотал, как безумный, смотря, как Ламме, гордо потрясая пером своего берета, победоносно ходит взад и вперёд по палубе.
И женщины и мужчины, мальчики и девочки на берегу хлопали в ладоши изо всех сил и кричали:
– Слава победителю Стерке Пира! Это железный человек. Видели вы, как он лупил кулаками и как ударом головы опрокинул его на спину? Теперь они выпьют вместе, чтобы заключить мир. Стерке Пир уже полез в трюм и сейчас принесёт оттуда вино и колбасу.
И в самом деле, Стерке Пир принёс два стакана и большую кружку белого маасского вина, и Ламме заключил с ним мир. Ламме был в восторге от своей победы, от вина и колбасы и, указав на железную трубу на палубе, из которой валил густой чёрный дым, спросил Стерке Пира, какое это жаркое жарится в его трюме.
– Боевая закуска, – ответил тот со смехом.
Толпа рабочих, женщин и детей разошлась – кто по домам, кто на работу, и вскоре из уст в уста полетела молва, что тут ездит на осле один толстяк, в сопровождении маленького богомольца тоже на осле, и он сильнее Самсона, так что надо беречься, как бы не задеть его.
Ламме пил и победоносно смотрел на судовщика.
Вдруг тот сказал:
– Ваши ослы соскучились там на берегу.
И, подтянув барку к берегу, он вышел, взял одного осла за передние и за задние ноги и понёс его, – как спаситель нёс ягнёнка, – на палубу. То же сделал он, совершенно не запыхавшись, с другим ослом и тогда сказал:
– Выпьем.
Мальчик прыгнул на палубу.
И они выпили. Ламме был нем и никак не мог сообразить, он ли это, Ламме Гудзак из Дамме, победил этого силача. Он только украдкой и уж без победоносного вида посматривал на него, не без опасения, что тому вдруг придёт в голову взять и его, как осла, поднять этак и бросить в Маас, чтобы отомстить за поражение.
Но Стерке Пир весело угощал его, а Ламме оправился от своего страха и снова смотрел на него с горделивой самоуверенностью.
И Стерке Пир и Уленшпигель смеялись.
Между тем ослы, очень смущённые тем, что стоят на полу, который, однако, ничем не напоминает конюшни, опустили уши и от страха не могли пить. Тогда Стерке Пир принёс им два мешка с овсом, который был запасён у него для лошадей, тянущих барку, и который он купил, чтобы с него не содрали за корм погонщики.
Увидев торбы с овсом, ослы пробормотали молитву, тоскливо посмотрели на палубу и, от страха свалиться, не смели сделать ни шага вперёд.
– Теперь сойдём в кухню, – сказал судовщик Уленшпигелю и Ламме, – правда, боевую кухню, но ты, мой победитель, можешь спуститься туда без страха.
– Я не боюсь и иду за тобой, – сказал Ламме.
Мальчик стал у руля.
Сойдя вниз, они увидели везде мешки с зерном, бобами, горохом, свёклой и всякими овощами.
Затем судовщик открыл дверь в маленькую кузницу и сказал:
– Так как вы, смелые люди, знаете свист вольного жаворонка, воинственный крик петуха и рёв покорного, трудящегося осла, то я вам покажу мою боевую кухню. Такая маленькая кузница имеется почти на всех судах, плавающих по Маасу. Она никому не внушает подозрений, так как нужна для починок на барке. Но не на всех судах есть такие прекрасные овощи, какие припасены у меня в трюме.
И, сдвинув несколько камней на полу трюма, он поднял половицу и вытащил оттуда связку мушкетных стволов, поднял её вверх, как пёрышко, уложил обратно и стал показывать им наконечники для копий и алебард, клинки мечей, пороховницы, сумки для пуль.
– Да здравствуют гёзы! – воскликнул он. – Вот бобы и подлива к ним. Приклады наши – бараньи бёдра, салат – наконечники для алебард, а эти стволы – бычьи рёбра для похлёбки освобождения. Да здравствуют гёзы! Куда доставить это продовольствие? – спросил он Уленшпигеля.
– В Нимвеген, где ты заберёшь ещё припасы – настоящие овощи, которые принесут тебе крестьяне в Этсене, Стефансверте и в Руремонде. И они будут свистеть вольными жаворонками, а ты им ответишь боевым петушиным криком. Ты зайдёшь к доктору Понтусу, который живёт под Ньюве-Ваалем, и скажешь ему, что приехал в город с овощами, но боишься жары. Пока крестьяне пойдут на рынок и будут там продавать свои овощи так дорого, что их никто не купит, он скажет, что́ тебе делать с твоим оружием. Я всё же думаю, что он прикажет тебе, несмотря на опасность, спуститься по Ваалю, Маасу и Рейну и там выменять овощи на сети, чтобы иметь случай теснее связаться с гарлингенскими рыбачьими судами, на которых много моряков, знающих пение жаворонка; дальше придётся плыть вдоль берега у отмелей, пока доберёшься до залива Лауэрзее, и здесь выменять сети на железо и свинец, переодеть твоих крестьян в другую одежду, чтобы они казались уроженцами островов Маркена, Флиланда, Амеланда, ловить у берегов рыбу и солить её впрок, но не продавать, ибо «для выпивки – свежее, для войны – солёное» – старое правило.
– Стало быть, выпьем, – сказал судовщик.
И они опять поднялись на палубу.
Но Ламме был грустен и вдруг сказал:
– В вашей кузнице такой жаркий огонь, отлично можно на нём сварить рагу. Моя глотка облезла от пустого супа,
– Сейчас освежу её, – сказал судовшик.
И он поставил перед ним жирную похлёбку, в которой плавал толстый ломоть солонины.
Однако, проглотив несколько ложек, Ламме сказал:
– Моя глотка шелушится, язык горит: это не похоже на рагу из свежего мяса.
– Мы уже говорили: «свежее – для выпивки, солёное – для войны», – утешал его Уленшпигель.
И судовщик снова наполнил стаканы и провозгласил:
– Пью за жаворонка, птичку свободы!
– Пью за петуха, боевого трубача! – сказал Уленшпигель.
– Пью за мою жену: пусть она никогда не знает жажды, дорогая моя, – сказал Ламме.
– Ты проедешь через Северное море в Эмден: это наше убежище, – сказал Уленшпигель судовщику.
– Море велико, – ответил тот.
– Велико для боя.
– С нами бог! – сказал судовщик.
– Кто тогда против нас! – подхватил Уленшпигель.
– Когда вы едете? – спросил судовщик.
– Сейчас.
– Доброго пути и попутного ветра. Вот вам порох и пули.
И он расцеловался с ними, снёс обоих ослов на спине, как ягнят, на землю и проводил Ламме и Уленшпигеля.
Сев на ослов, они поехали по направлению к Льежу.
– Сын мой, – сказал по пути Ламме, – зачем этот сильный человек позволил, чтобы я так исколотил его?
– А для того, чтобы страх предшествовал тебе повсюду, куда мы придём. Это охранит нас лучше, чем двадцать ландскнехтов. Кто осмелится напасть на могучего, победоносного Ламме, – Ламме, который, подобно быку, одним ударом, у всех на виду, опрокинул Стерке Пира, Петра Сильного, который переносит ослов, точно барашков, и подымает плечом телегу с пивными бочками? Тебя уже знает здесь всякий: ты – Ламме Грозный, ты – Ламме Непобедимый, и я живу в тени твоей охраны. Всякий на нашем пути будет нас знать, никто не осмелится косо взглянуть на тебя и, ввиду всеобщего мужества рода человеческого, ты повсюду будешь встречать лишь любезность и почтение, привет и покорность, приносимые в дань грозной силе твоего страшного кулака.
– Ты говоришь хорошо, – сказал Ламме и выпрямился в седле.
– И говорю истину. Видишь, там любопытные лица выглядывают из первых домов деревни. Показывают на Ламме, грозного победителя. Видишь, как завистливо смотрят на тебя мужчины, и трусишки малодушные снимают перед тобой шляпу. Кланяйся в ответ, Ламме, не презирай слабой толпы. Слышишь, дети знают твоё имя и в страхе повторяют его.
И Ламме гордо ехал вперёд и кланялся направо и налево, как король. И слух о его доблести переходил из деревни в деревню, из города в город, вплоть до Льежа, Шокье, Невилля, Везэна и Намюра. Но они не заехали сюда из-за трёх проповедников.
Так путешествовали они вдоль рек, каналов и протоков. И повсюду крик петуха отвечал на песню жаворонка. И повсюду ковали, точили, лили оружие для борьбы за свободу и переносили его на суда, плывшие мимо.
А от таможенного дозора его укрывали в бочках, ящиках, корзинах.
И везде оказывались добрые люди, принимавшие оружие на сохранение и прятавшие в надёжных местах вместе с порохом и пулями, впредь до часа, назначенного господом.
И Ламме был с Уленшпигелем, и везде ему предшествовала слава его непобедимости. Так что в конце концов он и сам начал верить в свою могучую силу, стал горд и воинствен и запустил бороду. И Уленшпигель называл его Ламме-Лев.
Но Ламме не утвердился в своём намерении, так как щетина его щекотала, и на четвёртый день выбрил у цырюльника своё победоносное лицо. И снова предстал он перед Уленшпигелем круглый и сияющий, как упитанное солнышко.
Так они добрались до Стокема.