XXXIII
На другой день Уленшпигель шёл вдоль светлой речки Лей[175] по направлению к Кортрейку.
Ламме со стенаниями тащился за ним.
– Что ты всё стонешь, тряпичная ты душа, о твоей жене, которая украсила тебя рогами? – сказал ему Уленшпигель.
– Сын мой, она всегда была мне верна и любила меня как должно, а уж я её любил без меры, о господи Иисусе. И вдруг однажды она отправилась в Брюгге и вернулась оттуда другая. С тех пор на все мои просьбы о любви она отвечала:
«Я должна жить с тобой только как друг, не иначе».
Я затосковал в сердце моём и говорю ей:
«Радость моя, дорогая моя, господь бог соединил нас браком. Разве я не делал для тебя всего, что ты хочешь? Не одевался ли я не раз в камзол из чёрного рядна и в плащ из дерюги, лишь бы наряжать тебя – вопреки королевским указам – в шёлк и парчу? Дорогая моя, неужто ты уж никогда не будешь любить меня?»
«Я люблю тебя так, – отвечала она, – как указано господом богом и законами, святыми заповедями и покаянными канонами. И всё же отныне я буду тебе лишь добродетельной спутницей».
«Что мне в твоей добродетели, – отвечал я, – мне ты нужна, ты моя жена, а не твоя добродетель».
Тут она покачала головой и сказала:
«Я знаю, ты добрый. Ты был у нас поваром, чтобы не допустить меня к стряпне. Ты гладил наше бельё, простыни и рубахи, так как утюги тяжелы для меня. Ты стирал наше бельё, подметал комнаты и улицу перед домом, чтобы я не знала труда и усталости. Теперь всё это буду делать вместо тебя я сама, но больше ничего, милый мой муж».
«Мне это не нужно. Я, как раньше, буду твоей горничной, твоей прачкой, кухаркой, твоим верным рабом. Но, жена, не разделяй эти сердца и тела, бывшие единой плотью, не разрывай уз любви, так нежно связывавших нас».
«Так надо», – сказала она.
«Ах, – вскричал я, – это ты в Брюгге пришла к этому жестокому решению».
«Я поклялась перед господом богом и его святыми угодниками», – отвечала она.
«Кто же принудил тебя принести этот обет не исполнять никогда своих супружеских обязанностей?»
«Тот, на ком почил дух божий, удостоил меня покаяния».
С тех пор она перестала быть моей и как будто сделалась верной женой кого-то другого. Я умолял её, мучил её, грозил, плакал, просил – всё напрасно. Вернувшись однажды вечером из Бланкенберге, где я получил аренду за одну мою ферму, я нашёл дом пустым. Очевидно, моя жена устала от моих просьб, или рассердилась, или опечалилась моей печалью и бежала. Где-то она теперь?
И Ламме уселся на берегу Лей и, опустив голову, смотрел на воду.
– Ах, – вздыхал он, – подружка моя, какая нежненькая ты была, какая стройненькая, какая пухленькая. Уж не найти мне такого цыплёночка. Неужто никогда уж не отведаю я любовного блюда, поданного тобой? Где твои упоительные поцелуи, пахнувшие как тмин, твои сладкие уста, которыми я лакомился, как пчёлка мёдом розы? Где твои белые руки, с лаской обнимавшие меня? Где твоё бьющееся сердце, твоя пышная грудь, твоё трепещущее в любви, наслаждением дышащее нежное тело? Да, где волны твоей реки, весело струящей свои новые воды под солнечными лучами?
XXXIV
Дойдя до опушки Петтегемского леса, Ламме обратился к Уленшпигелю:
– Я изнемогаю от жары, отдохнём в тени.
– Хорошо, – ответил Уленшпигель.
Они уселись на траву под деревьями и увидели стадо оленей, которое промчалось мимо них.
– Будь настороже, Ламме. – сказал Уленшпигель и зарядил свой немецкий аркебуз. – Вон старые самцы, ещё сохранившие свои рога и гордо несущие свою девятиконечную красу; стройные двухлетки, их оруженосцы, бегут рядом с ними, готовые поддержать их своими острыми рожками. Они спешат к своему становищу. Так, теперь взведи курок, как я. Пли! Ранен старый олень. Молодому попало в бедро! За ним, за ним, пока не свалится! Беги со мной, прыгай, несись, лети!
– Вот ещё одна безумная выдумка моего друга, – бормотал Ламме, – гнаться за оленями. Не имея крыльев, их не догонишь, это бесполезные усилия. Ах, какой ты жестокий товарищ! Я ведь не так подвижен, как ты. Я весь вспотел, сын мой, я весь вспотел и сейчас упаду. Если лесник тебя поймает, быть тебе на виселице. Олени – королевская дичь; пусть бегут, сын мой, – тебе их не поймать.
– Идём, – говорил Уленшпигель, – слышишь, как шуршат его рога в листве? Шумит, как вихрь: видишь сломанные побеги и усеявшие землю листья? У него ещё одна пуля в бедре. Мы съедим его.
– Не хвались, пока он не зажарен, – возразил Ламме, – пусть бегут бедные звери. Ой, как жарко! Вот я упаду и не встану!
Внезапно со всех сторон выскочили оборванные и вооружённые люди. Собаки залаяли и понеслись по оленьему следу. Четверо мужчин дикого вида окружили Уленшпигеля и Ламме и повели их к поляне, совершенно укрытой в густой чаще; здесь среди женщин и детей они увидели множество мужчин, вооружённых разнообразнейшими шпагами, дротиками, рейтарскими пистолетами.
При виде их Уленшпигель спросил:
– Кто вы? Может быть, вы «лесные братья»[176]? Вы живёте здесь общиной и укрылись от преследований?
– Мы «лесные братья», – ответил старик, сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу, – а ты кто?
– Я родом из прекрасной Фландрии, – ответил Уленшпигель, – я живописец, крестьянин, дворянин, ваятель, всё вместе. Я брожу по свету, восхваляю всё высокое и прекрасное и насмехаюсь во всю глотку над глупостью.
– Если ты видел так много стран, – сказал старик, – то ты, конечно, сумеешь сказать Schild ende Vriendt – «щит и друг» – так, как это говорят гентские уроженцы. Если нет, то ты поддельный фламандец и будешь убит.
– Schild ende Vriendt, – сказал Уленшпигель.
– А ты, толстяк, – обратился старик к Ламме, – ты чем промышляешь?
– Я пропиваю и проедаю мои земли, усадьбы, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и повсюду следую за другом моим Уленшпигелем.
– Если ты так много странствуешь, то ты, конечно, знаешь, какое прозвище уроженцев Веерта в Лимбурге.
– Этого я не знаю, – ответил Ламме, – но не можете ли вы мне сказать, как прозывается тот подлый негодяй, который выгнал мою жену из моего дома. Скажите мне его имя, и я убью его на месте.
– Есть на этом свете, – ответил старик, – две вещи, которые никогда не возвращаются: истраченные деньги и сбежавшие жёны, которым надоели их мужья.
И он обратился к Уленшпигелю:
– А знаешь ты, какое прозвище у уроженцев Веерта в Лимбурге.
– De raekstekers (заклинатели скатов), – ответил Уленшпигель, – ибо, когда однажды живой скат свалился там с телеги рыбника, старуха, видя его прыжки, приняла его за дьявола. «Идём за священником, пусть выгонит беса из ската», – говорили они. Священник смирил ската заклинанием, взял его с собой и хорошенько пообедал им в честь веертских обывателей. Так да поступит господь и с кровавым королём.
Между тем в лесу раздавался лай собак. Среди деревьев бежали вооружённые люди и кричали, чтобы запугать зверя.
– Это олени, в которых я стрелял, – сказал Уленшпигель.
– Мы съедим их, – сказал старик. – А как прозываются уроженцы Эндховена в Лимбурге.
– De pinnemakers (засовщики), – ответил Уленшпигель. – Однажды, когда неприятель стоял перед их городом, они заперли городские ворота засовом из моркови. Пришли гуси и, жадно колотя клювом, расклевали морковь, и враги вторглись в Эндховен. Железные клювы понадобятся и для того, чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми хотят сгноить в неволе свободу совести.
– Если господь с нами, то кто против нас? – ответил старик.
– Этот лай собак, крики людей, треск ветвей: настоящая буря в лесу, – сказал Уленшпигель.
– А что, оленье мясо вкусно? – спросил Ламме, смотря на сковородку.
– Приближаются крики загонщиков, – говорил Уленшпигель Ламме. – Собаки уже совсем близко. Какой шум! Олень, олень! Берегись, сын мой! Ой, ой, подлый зверь: он опрокинул на землю моего толстого друга среди сковород, горшков, котелков, кастрюль, кусков мяса. Вон женщины и девушки убегают, обезумев от страха. Ты в крови, сын мой.
– Ты насмехаешься, бездельник, – ответил Ламме, – да, я весь в крови: он ударил меня рогами в зад. Смотри, как изодраны мои штаны и моя говядина. А там на земле – это прекрасное жаркое. Ах, вся кровь вытечет из меня через зад.
– О, этот олень предусмотрительный лекарь, – сказал Уленшпигель, – он спас тебя от апоплексии.
– Как тебе не стыдно, бессердечный ты негодяй! – сказал Ламме. – Я не буду больше странствовать с тобой. Останусь здесь, среди этих добрых людей. Как можешь ты быть таким безжалостным к моим страданиям? А я, как собака, таскался за тобой в метель и мороз, дождь, град и ветер, и в жару тоже, когда душа выходила из меня струйками пота.
– Твоя рана – ерунда, – ответил Уленшпигель, – положи на рану оладью, сразу будет тебе и пластырь и жаркое. А знаешь, как называют лувенцев? Вот видишь, ты не знаешь, бедный мой друг. Ну, я тебе скажу, чтобы ты не скулил. Их называют de koeye-schieers – стрелки по коровам, так как в один прекрасный день они были так глупы, что приняли коров за неприятельских солдат и стали палить по ним. Мы же стреляем по испанским козлам, у которых, правда, вонючее мясо, но кожа годится на барабаны. А тирлемонцев знаешь, как кличут? Тоже нет? Они носят достославное прозвище kirekers, ибо в троицын день у них в большой церкви утка пролетела с хоров к алтарю и явилась им образом святого духа. Положи ещё koeke-bakke (лепёшку) на твою рану. Ты молча собираешь миски и куски жаркого, разбросанные оленем. Вот это называется кухонным пылом! Ты опять разводишь огонь, подвешиваешь под ним котелок с супом к треножнику. Ты деятельно углубился в стряпню. Знаешь ты, почему в Лувене насчитывают четыре чуда? Нет? Ну, я тебе скажу. Во-первых, потому, что там живые проходят под мертвецами: ибо церковь святого Михаила расположена у городских ворот, так, что её кладбище находится на крепостном валу над воротами. Во-вторых, там колокола вне колоколен: в церкви святого Якова висит снаружи один большой и один маленький колокол, для которых не нашлось места на колокольне. В-третьих, там алтарь вне церкви: ибо портал этого самого храма подобен алтарю. В-четвёртых, там есть «Башня без гвоздей»: шпиль колокольни церкви святой Гертруды выстроен не из дерева, а из камня, камней же гвоздями не прибивают, кроме, впрочем, каменного сердца кровавого короля, которое я охотно прибил бы к Большим воротам города Брюсселя. Но ты не слушаешь меня. Не солона подлива! А знаешь, почему жители Тирлемона называют себя «грелками» – de vierpannen? Потому что однажды зимой один молодой принц хотел переночевать в гостинице «Герб Фландрии», а хозяин не знал, как ему согреть простыни – грелки у него не было. И вот, чтобы нагреть постель, он уложил туда свою молоденькую дочку, а она, как услышала, что принц подходит, убежала со всех ног. И принц спрашивал, почему вынули грелку из постели. Дай господи, чтобы Филипп, запертый в раскалённом железном сундуке, был грелкой в постели Астарты.
– Оставь меня в покое, – сказал Ламме, – плюю я на твои грелки, твои колокольни без гвоздей и прочие твои россказни: оставь меня с моей подливой.
– Поберегись, – ответил Уленшпигель, – лай не прекращается; напротив, он всё сильнее, собаки заливаются, рог трубит, берегись оленя. Бежит! Рог трубит!
– Это сзывают на добычу, – сказал старик. – Олень убит, Ламме, вернись, сейчас будет прекрасное жаркое.
– О, это будет великолепный обед, – заметил Ламме, – и вы приглашаете меня на пиршество, – недаром я так потрудился ради вас: птица в соку удалась отлично. Хрустит только на зубах немножко – в этом виноват песок, в который всё попадало, когда этот проклятый олень разорвал мне камзол и ляжку. А лесников вы не боитесь?
– Для этого нас слишком много, – ответил старик, – они нас боятся и не смеют нас тронуть. Сыщики и судьи тоже. А население нас любит, потому что мы никому зла не причиняем. Мы поживём ещё некоторое время в мире, пока нас не окружит испанское войско. А если этому суждено быть, то все мы, мужчины и женщины, девушки и мальчики, старики и дети, дорого продадим нашу жизнь и скорее перебьём друг друга, чем сдадимся, чтобы терпеть тысячи мучений в руках кровавого герцога.
Уленшпигель сказал:
– Было время, когда мы бились с палачом на суше. Теперь надо уничтожать его силу на море. Двиньтесь на Зеландские острова через Брюгге, Гейст и Кнокке.
– У нас нет денег, – ответили они.
– Вот вам тысяча червонцев от принца, – сказал Уленшпигель, – пробирайтесь вдоль водных путей – протоков, каналов, рек. Вы увидите корабли с надписью «Г.И.Х.»; тут пусть кто-нибудь из вас засвистит жаворонком. Крик петуха ответит ему, – значит, вы среди друзей.
– Мы так и сделаем, – ответили «лесные братья».
Явились охотники с собаками, таща за собой на верёвках убитого оленя.
Затем все уселись вокруг костра. Всех их, мужчин, женщин и детей, было человек шестьдесят. Они вытащили хлеб из своих мешков, а из ножен ножи. Оленя освежевали, разрубили на куски и вместе с мелкой дичью воткнули на вертел. К концу трапезы можно было видеть, как Ламме, прислонившись к дереву, храпел в глубоком сне, опустив голову.
С наступлением вечера «лесные братья» укрылись в землянках; то же сделали и Ламме с Уленшпигелем.
Вооружённая стража осталась стеречь лагерь. Уленшпигель слышал, как хрустит сухая листва под шагами дозорных.
На другой день он двинулся в путь вместе с Ламме. Оставшиеся в лагере говорили ему:
– Будь благословен; мы двинемся к морю.
XXXV
В Гарлебеке Ламме обновил свой запас olie-koekjes – лепёшек; двадцать семь штук он съел тут же, а тридцать положил в свою корзину. Уленшпигель нёс свои клетки. Вечером они добрались до Кортрейка и остановились в гостинице «In den Bie» – «Пчела» – у Жилиса ван-ден-Энде, который бросился к двери, услышав жаворонка.
Там друзья как сыр в масле катались. Прочитав письма, хозяин вручил Уленшпигелю пятьсот червонцев для принца и не хотел взять ничего ни за индейку, которой он их угостил, ни за dobbele clauwaert, оросившее её. И он предупредил их, что в Кортрейке сидят сыщики Кровавого Судилища и что поэтому надо держать язык на привязи.
– Мы их распознаем, – сказали Уленшпигель и Ламме.
И они вышли из «Пчелы».
Заходящее солнце золотило крыши домов; птицы заливались в липах; женщины болтали, стоя на пороге своих домов; ребятишки возились в пыли; Уленшпигель с Ламме бродили бесцельно по улицам.
– Я спрашивал Мартина ван ден Энде, – вдруг сказал Ламме, – не видел ли он женщины, похожей на мою жену, и нарисовал ему её милый образ. На это он сказал, что у Стевенихи в «Радуге», за городом, по дороге в Брюгге, собирается по вечерам много женщин. Я иду туда.
– Я тоже приду, – сказал Уленшпигель, – и мы встретимся. Хочу осмотреть город. Если я где-нибудь встречу твою жену, тотчас же пришлю её к тебе. Ты слышал, трактирщик посоветовал молчать, если тебе дорога твоя шкура.
– Я буду молчать, – ответил Ламме.
Уленшпигель весело бродил по городу. Солнце зашло, и быстро стемнело. Так он добрался до Горшечной улицы – Pierpot-Straetje; здесь слышались певучие звуки лютни. Подойдя ближе, он увидел вдали белую фигуру, которая манила его за собой, но всё удалялась, наигрывая на лютне. Точно пение серафима, доносился протяжный и влекущий напев. Она напевала, останавливалась, оборачивалась, манила его и вновь скользила дальше.
Но Уленшпигель бежал быстро. Он догнал её и хотел заговорить с ней, но она положила надушенную бензоем руку на его уста.
– Ты из простых или барин? – спросила она.
– Я Уленшпигель.
– Ты богат?
– Достаточно богат, чтобы заплатить за большое удовольствие, слишком беден, чтобы выкупить мою душу.
– У тебя нет лошадей, что ты ходишь пешком?
– У меня был осёл, но он остался в конюшне.
– Почему это ты бродишь один по чужому городу, без друга?
– Мой друг идёт своим путём, я – своим, любопытная красотка.
– Я не любопытна. Твой друг богат?
– Богат салом. Скоро ты кончишь допрос?
– Кончила. Теперь пусти меня.
– Отпустить тебя? Это всё равно, что потребовать от голодного Ламме отказаться от миски, полной дроздов. Я хочу попробовать тебя.
– Ты меня не видел, – сказала она и открыла фонарь, разом озаривший её лицо.
– Ты красавица, – вскричал он, – о, эта золотистая кожа, эти нежные глаза, эти красные губы, эта гибкая талия – всё будет моё…
– Всё, – ответила она.
Она повела его по дороге в Брюгге, к Стевенихе в «Радугу» – «In den Reghen boogh». Здесь Уленшпигель увидел много гулящих девушек, на рукавах у них были разноцветные кружки, отличные по цвету от их ситцевых нарядов.
У той, которая привела его, тоже был на парчёвом золотистом платье кружок из серебристой ткани. Все девушки с завистью смотрели на неё. Войдя, она сделала знак хозяйке, но Уленшпигель не заметил этого. Они сели и пили вдвоём.
– Знаешь ты, – сказала она, – что тот, кто раз любил меня, принадлежит мне навеки?
– Благоуханная красотка, – ответил он, – какое чудное пиршество – вечно кормиться твоим мясом.
Вдруг он увидел Ламме, который, сидя в уголке за столиком пред окороком и кружкой пива, тщетно старался защитить свой ужин от двух девушек, которые во что бы то ни стало хотели поесть и выпить за его счёт.
Увидев Уленшпигеля, Ламме встал, подпрыгнул на три локтя вверх и крикнул:
– Слава богу, что возвращён мне мой друг Уленшпигель. Хозяйка, пить!
Уленшпигель вытащил кошелёк и закричал:
– Пить, пока здесь не станет пусто.
И зазвенел червонцами.
– Слава богу! – вскричал Ламме и ловко выхватил кошелёк из его рук. – Я плачу, а не ты: это мой кошелёк.
Уленшпигель старался вырвать у него кошелёк, но Ламме держал его крепко и, пока боролись, стал отрывисто шептать Уленшпигелю:
– Слушай… слушай… сыщики в доме… Четверо… Маленькая каморка с тремя девками… Снаружи двое для тебя… для меня… Я хотел выбраться… не удалось… Девка в парче – шпионка… Стевениха – шпионка…
Уленшпигель, внимательно слушая его, продолжал бороться и кричал:
– Отдай кошелёк, негодяй!
– Не получишь, – ответил Ламме.
И они обхватили друг друга и покатились на землю, между тем Ламме шептал Уленшпигелю свои сообщения. Вдруг в кабачок вошёл хозяин «Пчелы» и с ним компания из семи человек, причём он делал вид, что не знает их. Он закричал петухом, а Уленшпигель запел в ответ жаворонком.
– Кто такие? – спросил хозяин «Пчелы» у Стевенихи, указывая на дерущихся.
– Два бездельника, которых лучше бы разнять, чем позволять им безобразничать здесь, пока они не попали на виселицу.
– Пусть кто-нибудь посмеет разнять нас, – заорал Уленшпигель, – он у меня булыжник с мостовой жрать будет!
– Да, он у нас булыжник с мостовой жрать будет! – повторил Ламме.
– Трактирщик спасёт нас, – шепнул Уленшпигель Ламме на ухо.
Трактирщик смекнул, что это не простая потасовка, и мигом ввязался в драку. Ламме успел только шопотом спросить его:
– Ты наш спаситель?.. Как…
Трактирщик тряс Уленшпигеля за шиворот и потихоньку говорил при этом:
– Семёрка – в помощь тебе… Народ здоровенный… мясники… Я ухожу… я слишком известен в городе. Когда я уйду, скажи громко 't is van te beven de klinkaert (время звенеть бокалами) – всё разгромить…
– Так, – сказал Уленшпигель и, поднявшись, ударил его ногой. Трактирщик ответил тем же.
– Крепко бьёшь, толстяк, – сказал Уленшпигель.
– Как град, – ответил трактирщик и, схватив кошелёк, передал его Уленшпигелю.
– Мошенник, – сказал Ламме, – заплати же за мою выпивку: твои деньги теперь у тебя.
– Будет тебе выпивка, негодяй ты этакий, – ответил Уленшпигель.
– Какой нахал! – вмешалась Стевениха.
– Если я нахал, то ты – красавица, – ответил Уленшпигель.
Стевенихе было уже за шестьдесят, лицо её сморщилось, как печёное яблоко, и пожелтело от злобы. Посредине лица торчал нос, как совиный клюв. В глазах застыла холодная жадность. Два длинных клыка торчали из высохшего рта. На левой щеке расползлось громадное багровое родимое пятно.
Девушки хохотали, издевались над старухой и кричали:
– Красотка, красотка, дай ему вина! – Он за то поцелует тебя. – Сколько лет прошло с твоей первой свадьбы? – Берегись, Уленшпигель, она тебя слопает. – Смотри-ка, её глаза сверкают не злобой, а любовью! – Чего доброго, она тебя искусает до смерти. – Ничего, не бойся, это делают все влюблённые женщины. – Только о твоём добре она думает. – Смотри, как она весела, как смешлива.
И, в самом деле, старуха смеялась и подмигивала Жиллине, распутнице в парчёвом платье.
Хозяин «Пчелы» выпил, расплатился и вышел. Мясники корчили Стевенихе и её сыщикам рожи в знак согласия.
Один из них жестом показал, что он считает Уленшпигеля дураком и разыграет его как следует. Он высунул Стевенихе язык, она расхохоталась, показав при этом свои клыки. Но в это время он шепнул Уленшпигелю на ухо: – 't is van te beven de klinkaert! – И, указывая на сыщиков, он продолжал громко:
– Любезный реформат, все мы на твоей стороне, угости нас закуской и выпивкой.
А старуха хохотала, и, когда Уленшпигель поворачивался к ней спиной, показывала ему язык. То же делала и Жиллина.
Девушки шептались меж собой:
– Посмотри-ка на шпионку. Своей красотой она заманила более двадцати семи реформатов, предала их пытке или страшной смерти. Жиллина изнывает от радости при мысли о плате, которую она получит за донос – о первых ста флоринах из наследства её жертв. Но она не смеётся, так как знает, что придётся делиться со старухой.
Все сыщики, мясники и гулящие девушки показывали Уленшпигелю язык, насмехались над ним. А с Ламме, красного от гнева, как петушиный гребень, градом катился пот, но он не говорил ничего.
– Угощай же нас выпивкой и закуской, – говорили мясники и сыщики.
– Что же, – обратился Уленшпигель к старухе, снова позванивая червонцами, – раскрасавица Стевениха, подай нам вина и закуски.
И снова расхохотались девушки, и снова показала свои клыки старуха.
Однако она спустилась в погреб и в кухню и принесла оттуда ветчины, сосисок, яичницу с кровяной колбасой и звенящие бокалы: они назывались так потому, что стояли на ножках и при толчке звенели, точно колокольчики.
И Уленшпигель сказал:
– Ешьте, кто голоден; у кого жажда – пейте.
Сыщики, девушки, мясники, Жиллина и Стевениха ответили на эту речь одобрительным шопотом и рукоплесканиями. Потом все расселись: Уленшпигель, Ламме и семь мясников вокруг большого почётного стола, девушки и сыщики за двумя столами поменьше. С громким чмоканьем ела и пила компания; обоих сыщиков с улицы тоже пригласили их товарищи принять участие в попойке. Видно было, как из их сумок торчат верёвки и цепи.
Стевениха высунула язык и сказала с усмешкой:
– Не уплатив, никто отсюда не уйдёт.
И она заперла все двери и положила ключи в карман. Жиллина подняла бокал и провозгласила:
– Птичка в клетке! Выпьем!
– Ты опять собралась кого-то предать смерти, злая женщина? – спросили две девушки, Гена и Марго.
– Не знаю, – ответила Жиллина, – выпьем!
Но три девушки не захотели пить с нею.
Жиллина взяла лютню и запела:
Под звуки лютни звонкой
Я день и ночь пою.
Я шалая девчонка —
Любовь я продаю.
И плечи мои белы,
А бёдра – из огня.
Астарта так велела.
Как бог, прекрасна я!
Ты с золотом блестящим
Кошель свой открывай, —
Течёт ручьём звенящим
У ног моих пускай!
Была мне Ева матерь,
Отец – сам Сатана.
В кольце ночных объятий
Блаженство пей до дна!
Я буду страстной, нежной.
Холодной, жгучей, злой
И ласково-небрежной —
Как хочешь, милый мой!
И душу, и красу я.
Смех, слёзы и мечты
Продам и смерть, целуя,
Когда захочешь ты.
Под звуки лютни звонкой
Я день и ночь пою.
Я шалая девчонка,
Любовь я продаю!
Она была так прелестна, так обворожительна во время пения, что все мужчины – сыщики, мясники, Ламме и Уленшпигель – сидели растроганные, безмолвно улыбаясь, околдованные её чарами.
Вдруг Жиллина расхохоталась и, бросив взгляд на Уленшпигеля, крикнула:
– Вот как заманивают птичек в клетку!
Чары её мгновенно рассеялись.
Уленшпигель, Ламме и мясники переглянулись.
– Что же, – спросила Стевениха, – теперь заплатите мне, господин Уленшпигель, добывающий добрый жирок из мяса проповедников?
Ламме хотел было ответить, но Уленшпигель, знаком приказав ему молчать, ответил старухе:
– Вперёд мы не платим.
– Я получу из твоего наследства.
– Гиены питаются трупами, – заметил Уленшпигель.
– Да, – вскричал один из сыщиков, – эта парочка ограбила проповедников и забрала больше трёхсот флоринов. Недурная пожива для Жиллины.
Она запела:
Найди красу такую!
Смех, слёзы, блеск очей
Продам и смерть, целуя,
По прихоти твоей.
И со смехом прибавила:
– Выпьем?
– Выпьем! – ответили сыщики.
– Во славу господню, выпьем! – сказала старуха. – Двери на замке, окна на запоре, птичка в клетке, – выпьем.
– Выпьем! – сказал Уленшпигель.
– Выпьем! – сказал Ламме.
– Выпьем! – сказали семеро.
– Выпьем! – сказали сыщики.
– Выпьем! – сказала Жиллина, – и лютня зазвенела под её рукой. – Выпьем, я прекрасна. Я сумела бы своим пением заманить в западню самого архангела Гавриила.
– Выпьем, стало быть, – закричал Уленшпигель. – И чтобы завершить наш пир, дайте лучшего вина. Хочу чувствовать каплю жидкого огня в каждом волоске наших жаждущих тел.
– Выпьем, – сказала Жиллина. – Ещё двадцать таких пескарей, как ты, и щуки перестанут петь.
Старуха вновь принесла вина. Сыщики и девушки сидели, пили и хохотали. Уленшпигель, Ламме и мясники сидели за своим столом, бросали девушкам ветчину, колбасу, яйца и бутылки, а те ловили всё на лету, как карпы в пруду хватают пролетающих мошек. И старуха смеялась, обнажая свои зубы и указывая на сальные свечи, фунтовыми связками по пяти штук висевшие над стойкой. Это были свечи для девушек.
– Когда идут на костёр, в руках несут сальную свечу, – сказала она Уленшпигелю. – Хочешь одну сейчас в подарок?
– Выпьем! – сказал Уленшпигель.
– Выпьем! – сказали семеро.
– Глаза у Уленшпигеля светятся, как у умирающего лебедя, – заметила Жиллина.
– Не кинуть ли их свиньям в жратву, – сказала старуха.
– Будет свет во откровение свиньям, – сказал Уленшпигель. – Выпьем!
– Хочется тебе, чтобы на эшафоте тебе просверлили язык раскалённым железом.
– Лучше свистеть будет. Выпьем!
– Ты бы меньше болтал, если бы уже висел на верёвке и твоя любезная пришла бы посмотреть на тебя.
– Да, но я стал бы тяжелее и свалился бы на твою рожу, красотка. Выпьем!
– Что-то ты скажешь, когда тебя будут бить палками и раскалённым железом выжгут тебе клеймо на лбу и плечах.
– Скажу, что ошиблись мясом: вместо того чтобы поджарить свинью Стевениху, сожгли поросёнка Уленшпигеля. Выпьем!
– Так как тебе всё это не по вкусу, то тебя отправят на королевские корабли и, привязав к четырём галерам, разорвут на куски.
– Акулы сожрут мои четыре конечности, а что они выплюнут, то ты слопаешь. Выпьем!
– Почему бы тебе не съесть одну такую свечку. Она бы в аду осветила тебе место твоих вечных мучений.
– Я вижу достаточно ясно, чтобы разглядеть твоё свиное рыло, хавронья ты недошпаренная. Выпьем! – крикнул Уленшпигель. Вдруг он постучал ножкой своего бокала и похлопал руками по столу, как делает тюфячник, мерно разбивая шерсть для тюфяка, только потихоньку, – и сказал:
– 'Т is (tjidt) van te beven de klinkaert! Время звенеть бокалами!
Так кричат во Фландрии, когда гуляки недовольны и начинают громить дома с красными фонарями.
И Уленшпигель выпил, звякнул своим бокалом о стол и сказал:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
То же сделали за ним и мясники.
И всё притихло: Жиллина побледнела, старуха Стевениха увидела, что ошиблась. Сыщики говорили:
– Разве эти семеро на вашей стороне?
Но мясники, подмигивая, успокаивали их и всё громче и громче твердили за Уленшпигелем:
– 'Т is van te beven de klinkaert, 't is van te beven de klinkaert!
Старуха пила вино, чтобы придать себе храбрости.
И Уленшпигель начал опять равномерно бить кулаком по столу, как тюфячник, разбивающий тюфяк. И мясники делали то же. Стаканы, кружки, тарелки, бутылки, бокалы начали медленно плясать по столу, падали, разбивались, подскакивали, чтобы вновь упасть с одного бока на другой, и всё грознее, мрачнее, наступательнее и равномернее звучало:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
– Ой, – закричала старуха, – этак они всё здесь перебьют.
И от страха оба её клыка ещё дальше вылезли изо рта.
И бешеной яростью загорелась кровь в душе семерых, Уленшпигеля и Ламме.
Не прекращая своего однозвучного угрожающего напева, они били равномерно своими бокалами по столу, пока не разбили их, сели верхом на скамьи и вытащили свои длинные ножи. И пение их стало уже так громко, что дрожали все окна в доме. Как яростные дьяволы, двигались они вокруг столов и вокруг всей комнаты, твердя беспрерывно:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
Тут, дрожа от страха, встали сыщики и схватились за свои верёвки и цепи. Но мясники, Уленшпигель и Ламме вновь спрятали свои ножи, схватили скамьи, размахивали ими, как дубинами, носились по комнате, колотили направо и налево, щадя только девушек. И они разбили всё: мебель, стёкла, шкапы, кружки, тарелки, стаканы, бокалы, бутылки, без сожаления отколотили сыщиков и всё пели в такт:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
Между тем Уленшпигель двинул Стевенихе кулаком прямо в рожу, вынул у неё из кармана ключи и, стоя над ней, насильно заставил её есть сальную свечу.
Красавица Жиллина, точно испуганная кошка, скреблась ногтями в двери, окна, занавески, стёкла, как будто хотела пролезть сквозь всё разом. Потом, мертвенно-бледная, она съёжилась на корточках в уголке; глаза её блуждали, зубы оскалились, она держала свою лютню, как бы обороняясь ею.
Мясники и Ламме говорили девушкам: «Мы вас не тронем», – и при их помощи связали дрожащих сыщиков верёвками и цепями. И те не осмелились оказать ни малейшего сопротивления, так как видели, что мясники – самые сильные, каких мог отобрать хозяин «Пчелы», – изрубили бы их на куски своими ножами.
При каждой свече, которую Уленшпигель заставлял проглотить Стевениху, он приговаривал:
– Вот эту съешь за виселицу; эту за палки: эту за клейма; эту, четвёртую, за мой продырявленный язык; эту пару, жирную, отличную, за королевские корабли и четыре галеры, разорвавшие меня на куски; эту за твой шпионский вертеп; эту за твою стерву в парче, а эти остальные для моего удовольствия.
И девушки хохотали, видя, как фыркала от ярости старуха и старалась выплюнуть свечи. Но всё было напрасно: слишком был набит её рот.
Уленшпигель, Ламме и семеро неустанно напевали всё с той же мерностью:
– 'Т is van te beven de klinkaert!
Затем Уленшпигель сделал им знак, чтобы тихо повторять напев, и под звуки его заявил сыщикам и девушкам:
– Если кто-нибудь закричит о помощи, он будет тотчас же изрублен.
– Изрублен! – повторили мясники.
– Мы будем немы, – говорили девушки, – не трогай нас, Уленшпигель.
Жиллина же всё сидела, скорчившись, в своём уголке, с выпученными глазами и с оскаленными зубами; она не знала, что ей сказать, и только прижимала к себе свою лютню.