II
В первые дни мая под ясным небом гордо несся корабль по волнам. Уленшпигель пел:
Пепел Клааса стучит в моё сердце…
В нашу страну ворвались палачи.
Силу, меч и огонь против нас обратили.
Подлых шпионов купили они.
Там, где царили мир и любовь,
Сеют доносы они, недоверье…
Смерть живодёрам! Бей, барабан,
Бей, барабан войны!
Да здравствуют гёзы! Бей, барабан!
Крепость Бриль – в наших руках!
Взят и Флиссинген, к Шельде ключ!
Милостив бог, – и Камп-Вере наш!
Что ж молчали зеландские пушки?.. —
Есть у нас порох и пули,
Есть и ядра из чугуна…
С нами господь! Кто ж устоит против нас?
Бей, барабан – барабан войны и победы!
Да здравствуют гёзы! Бей, барабан!
Меч обнажён. Будь бесстрашным, сердце,
Твёрдой, рука! Меч обнажён.
Долой десятину – разоренье народа!
Смерть палачу! Петлю ворам!
Клятвопреступному королю – мятеж!
Мы подняли меч за наши права.
За очаг наш, за жён и детей
Меч обнажён… Бей, барабан!
Сердце бесстрашно, рука тверда.
Долой десятину! Долой позорную милость!
Бей, барабан войны! Бей, барабан, бей!
– Да, друзья и братцы, – говорил Уленшпигель, – да, в Антверпене перед ратушей они соорудили великолепный помост, покрытый красным сукном; на нём, точно король, восседает герцог Альба на троне, окружённый своими солдатами и челядью. Когда он хочет благосклонно улыбнуться, он делает кислую рожу. Бей в барабан, зови на войну!
…Вот он дарует милость и прошение. Молчите и слушайте. Его золочёный панцырь сверкает на солнце, главный профос верхом на коне рядом с балдахином; вот глашатай со своими литаврщиками; он читает: прощение всем, за кем нет греха, прочие будут наказаны без пощады.
…Слушайте, братцы: он читает указ, коим предписывается, под страхом обвинения в мятеже, уплата десятины и двадцатины.
И Уленшпигель запел:
Герцог! Слышишь ли голос народа,
Грозный ропот его? Он растёт, как прибой
В час, когда надвигается буря.
Довольно денег, довольно крови!
Довольно поборов!.. Бей, барабан!
Меч обнажён. Бей, барабан погребальный!
Ты вонзаешь свой коготь в кровоточащую рану.
Грабишь убитых тобой… Иль чтоб кровь нашу пить
Надо тебе растворить в ней все золото наше?!
Шли мы правой стезёю: верность хранили
Мы королю. Но – клятвопреступник король,
Так свободны и мы от присяги!.. Бей, барабан войны!
Герцог Альба, герцог кровавый!
Посмотри: на замке все ларьки и лавчонки.
Посмотри: пивовар, бакалейщик и пекарь
Торговать перестали, платить не желая налогов.
Ты идёшь – поклонился тебе по дороге
Хоть один человек?.. Видишь сам, как дыханье чумы,
Ненависть и презренье народа тебя окружают…
Земли цветущие Фландрии,
Полный веселья и жизни Брабант
Стали унылыми, словно кладбище.
Где недавно ещё, в дни свободы,
Лютня звенела и свиристела свирель —
Там теперь молчанье и смерть.
Вместо весёлых гуляк
И распевающих песни влюблённых.
Видны повсюду бледные лица людей,
Ждуших покорно, когда их сразит
Неправосудия меч… Бей, барабан войны!
Больше не слышно уже
Ни звяканья кружек в трактирах,
Ни звонкого голоса девушек,
С песней бродящих по улицам.
Брабант и Фландрия, радости страны,
Стали страною печали и слёз…
Бей, барабан погребальный!
Край мой родной, страдалец любимый!
Не склоняй головы перед подлым убийцей!
Трудолюбивые пчёлы! Густыми роями
Риньтесь на трутней Испании!
Трупы зарытых живыми жён и сестёр,
Взывайте к Христу: «Отмщенье!»
Ночью блуждайте в полях, о несчастные души,
Взывайте к богу!.. Рука поднялась для удара,
Меч обнажён. Герцог Альба! Мы вырвем кишки у тебя
И хлестать по морде будем тебя кишками!..
Бей, барабан! Меч обнажён.
Бей, барабан, да здравствуют гёзы!
И все солдаты и моряки с корабля Уленшпигеля и прочих кораблей подхватили:
Меч обнажён! Да здравствуют гёзы!
И голоса их гремели, как гром освобождения.
III
На дворе стоял январь, жестокий месяц; он может заморозить телёнка во чреве коровы. Шёл снег и тут же смерзался. Мальчишки ловили на клей воробьев, искавших под мёрзлой корой снега какой-нибудь жалкой поживы, и таскали эту дичь домой. На сером и ясном небосклоне чётко выделялись неподвижные костяки деревьев, ветки которых были покрыты снежными пуховиками. Снег лежал также на хижинах и на верхушках заборов, усеянных следами кошачьих лап, ибо и кошки тоже охотились по снегу на воробьев. Вдали луга также были покрыты этим чудным мехом, оберегающим теплоту земли от резкого холода зимней поры. Чёрным столбом поднимался к небу дым над домами и хижинами, и не было слышно ни малейшего шума.
И Катлина с Неле сидели в своём жилище, и Катлина, тряся головой, говорила:
– Ганс, моё сердце рвётся к тебе. Ты должен отдать семьсот червонцев Уленшпигелю, сыну Сооткин. Если ты в нужде, то всё-таки приди, чтоб я могла видеть твоё светлое лицо. Убери огонь, голова горит! О, где твои снежные поцелуи? Где твоё ледяное тело, Ганс, мой возлюбленный!
Она стояла у окна. Вдруг мимо быстрым шагом пробежал voet-looper, скороход с колокольчиками на поясе, крича:
– Едет господин комендант города Дамме!
И так он бежал к ратуше, чтобы собрать там бургомистров и старшин.
И тогда среди глубокой тишины Неле услыхала звук двух рожков. Обыватели Дамме бросились к дверям, полагая, что эти трубные звуки возвещают прибытие его королевского величества.
И Катлина тоже вышла на порог с Неле. Издали они увидели отряд блестящих кавалеров верхом на конях, а перед ними, также на коне, человека в плаще из чёрного бархата с куньей оторочкой, в бархатном камзоле с золотой вышивкой и в опойковых сапогах на куньем меху. И они узнали господина коменданта.
За ними гарцовали молодые всадники, бархатная одежда которых, несмотря на повеление его величества, покойного императора, была отделана вышивкой, кружевами, лентами, золотым, серебряным позументом и шёлковой тесьмой. И плащи, накинутые на их камзолы, так же, как у начальника, были оторочены мехом. Они ехали весело, и весело развевались по ветру длинные страусовые перья, украшавшие их шляпы с золотыми шнурками и пуговицами.
Все они казались друзьями и товарищами коменданта, особенно один, с брюзгливым лицом, в зелёном бархатном камзоле с золотой вышивкой, в чёрном бархатном плаще и чёрной шляпе с длинными перьями. У него был нос крючковатый, как клюв коршуна, тонкие губы, рыжие волосы, бледное лицо, гордая осанка.
Вдруг, в то время как толпа этих господ следовала мимо домика Катлины, она схватила за узду коня бледного кавалера и в безумном восторге закричала:
– Ганс, возлюбленный мой, я знала, что ты вернёшься. Какой ты красавец, весь в бархате и золоте, точно солнце на снегу. Ты принёс мне семьсот червонцев? Услышу я опять твой орлиный крик?
Комендант остановил свою свиту, и бледный господин сказал:
– Что от меня нужно этой нищенке?
Но Катлина крепко держала его коня за узду.
– Не уходи, не уходи! – твердила она. – Я так долго плакала по тебе! Сладкие ночи, дорогой мой, снежные поцелуи, ледяное тело… Вот и дитя!
И она показала ему на Неле, которая сердито смотрела на него, так как он поднял свой хлыст над Катлиной. Но Катлина всхлипывала:
– Ах, неужто ты забыл? Сжалься над твоей рабыней! Увези меня с собой, куда хочешь! Убери огонь, Ганс, сжалься!
– Прочь! – крикнул он.
И он пришпорил свою лошадь так сильно, что Катлина выпустила из рук узду и упала на землю; и лошадь наступила на неё, оставив на её лбу кровавую рану.
Тогда комендант обратился к бледному всаднику:
– Сударь, вам эта женщина известна?
– Первый раз в жизни вижу её, – ответил тот, – это, очевидно, сумасшедшая.
Но Неле, подняв с земли Катлину, выступила вперёд:
– Если она сумасшедшая, то не сумасшедшая я, ваша милость, и пусть я здесь умру от этого снега, который я ем, – она взяла с земли горсточку снега, – если этот человек не знал моей матери, если он не взял у неё всех её денег, если он не убил собаку Клааса, чтобы захватить спрятанные в стене колодца в нашем доме семьсот червонцев, принадлежащих покойному мученику.
– Ганс, голубчик мой, – плакала окровавленная Катлина, стоя на коленях, – поцелуй меня в знак примирения; посмотри, вот кровь течёт; душа сделала себе дырочку и хочет выйти наружу; я умру сейчас, не покидай меня. – И она прибавила потихоньку: – Помнишь, ты убил из ревности твоего товарища, там, на плотине. – И она показала пальцем в сторону Дюдзееле. – Ты крепко любил меня тогда.
И она обхватила колени всадника и прильнула с поцелуем к его сапогу.
– Кто этот убитый? – спросил комендант.
– Не знаю, – ответил тот, – не стоит обращать внимания на болтовню этой несчастной, едем.
Народ собрался вокруг. Горожане, именитые и простые, рабочие и крестьяне, заступаясь за Катлину, кричали:
– Правосудие, господин комендант, правосудие!
И комендант обратился к Неле:
– Что это за убитый? Говори, как указует господь и истина.
– Вот он, – ответила Неле, указывая на бледного всадника, – проходил каждую субботу в keet[184], чтобы видаться с моей матерью и отбирать у неё деньги. Он убил одного своего приятеля по имени Гильберт на поле Серваса ван дер Вихте, но не из любви к ней, как думает эта невинная безумная страдалица, а чтобы присвоить себе одному семьсот червонцев.
И Неле рассказала о любовных делах Катлины и о том, как её мать слышала в ту ночь, скрывшись за плотиной, пересекающей поле Серваса ван дер Вихте.
– Неле злая, – сказала Катлина, – она непочтительно разговаривает с Гансом, со своим отцом.
– Клянусь, – сказала Неле, – что он кричал орлом, чтобы известить её о своём приходе.
– Ты лжёшь! – сказал всадник.
– О нет, – ответила Неле, и господин комендант и все эти знатные господа видят хорошо, что ты бледен не от холода, но от страха. Почему это уже не светится твоё лицо? Ты, значит, потерял своё волшебное снадобье, которым мазался, чтобы оно казалось сверкающим, как волны летом, когда гремит гром. Но, проклятый колдун, ты будешь сожжён пред воротами ратуши! Это из-за тебя умерла Сооткин, ты поверг её осиротевшего сына в нищету; ты, знатный барин, приходил к нам простым обывателем, и один раз принёс денег моей матери, чтобы отобрать у неё всё, что у неё было.
– Ганс, – сказала Катлина, – ты опять возьмёшь меня на шабаш и опять смажешь своим снадобьем: не слушай Неле, она злая; видишь вот кровь, – душа пробила дыру, хочет наружу; я скоро умру и попаду на тот свет, где не жжёт.
– Молчи, сумасшедшая ведьма, – сказал всадник, – я тебя не знаю и не знаю, о чём ты говоришь.
– И однако, – сказала Неле, – это ты приходил к нам с товарищем и хотел дать мне его в мужья; ты знаешь, что я его не хотела. Что сталось с глазами твоего друга Гильберта, после того как я вцепилась в них ногтями?
– Неле злая, – сказала Катлина, – не верь ей Ганс, дорогой мой. Она сердится на Гильберта за то, что он хотел изнасиловать её; но Гильберта уже нет теперь, черви его съели; и Гильберт был противный; только ты красавец, Ганс, дорогой мой, а Неле злая.
После этого комендант сказал:
– Женщины, идите с миром.
Но Катлина не хотела уйти с места, где стоял её возлюбленный. Пришлось силой отвести её в жилище.
И весь собравшийся народ кричал:
– Правосудие, ваша милость, правосудие!
На шум явились городские стражники; но комендант приказал им остаться на месте и обратился к знатным господам и дворянам:
– Государи мои! Невзирая на все права и вольности, охраняющие славное сословие дворянства Фландрии, я вынужден в силу обвинений, – особенно в колдовстве, – направленных против господина Иооса Даммана, подвергнуть его личному задержанию впредь до суда, согласно законам и указам империи. Господин Иоос, вручите мне вашу шпагу.
– Господин комендант, – с большим высокомерием и барской надменностью сказал Иоос Дамман. – Подвергая меня личному задержанию, вы нарушаете законы Фландрии, ибо вы ведь сами не судья. А вам известно, что без судебного решения можно подвергать задержанию только фальшивомонетчиков, разбойников и грабителей, поджигателей и насилователей женщин, солдат, покинувших своего офицера, колдунов, отравляющих ядом источники, монахов или монахинь, отвергнувших свою веру, и, наконец, изгнанных из страны. Посему, господа дворяне, защитите меня.
Так как некоторые готовы были послушаться его, то комендант обратился к ним:
– Государи мои! Будучи здесь представителем нашего короля, графа и господина и обладая правом разрешать сомнительные случаи, я приказываю и повелеваю вам, под страхом обвинения в мятеже, вложить ваши шпаги в ножны.
Когда дворяне повиновались, а господин Иоос Дамман продолжал колебаться, народ закричал:
– Правосудие, господин комендант, правосудие! Пусть отдаст шпагу!
И он покорился против воли и, сойдя с коня, был препровождён двумя стражниками в городскую тюрьму.
Здесь, однако, он не был брошен в подземелье, но заключён в комнату с решётками, где за плату получал тёплую печь, добрую постель и хорошую еду, половину которой съедал тюремщик.
IV
На другой день комендант, два судебных писца, двое старшин и подлекарь пошли по направлению к Дюдзееле поискать, не найдут ли они на участке Серваса ван дер Вихте тела у плотины, пересекающей поле.
Неле сказала Катлине:
– Ганс, твой возлюбленный, просит принести ему отрезанную руку Гильберта; сегодня вечером он закричит орлом, войдёт в нашу хижину и принесёт семьсот червонцев.
Катлина ответила:
– Я её отрежу.
И в самом деле, она взяла нож и побежала; за ней следовали Неле и судейские.
Она шла быстро и уверенно вместе с Неле, милое лицо которой раскраснелось от свежего воздуха.
Судейские, люди пожилые и с одышкой, следовали за ней, дрожа от холода; и все они на белой равнине были похожи на чёрные тени; и Неле несла лопату.
Когда они добрались до поля Серваса ван дер Вихте, Катлина взобралась на середину плотины и, показав на правую сторону луга, сказала:
– Ганс, ты не знал, что я спряталась там, содрогаясь при звуке мечей. И Гильберт кричал: «Эта сталь холодна!» Гильберт был противный, Ганс – красавчик. Ты получишь его руку, оставь меня одну.
Потом она спустилась налево, стала в снег по колени и трижды закричала, призывая духа.
Тогда Неле дала ей лопату, которую Катлина трижды перекрестила, потом начертила на льду изображение гроба и три перевёрнутых креста, один на восток, другой на север; она сказала:
– Три – это Марс подле Сатурна, и три – это обретение под знаком Венеры, ясной звезды. – Затем она очертила гроб большим кругом, говоря: – Уходи, злой дух, стерегущий тело. – Затем, став на колени, она молилась: – Друг-дьявол Гильберт. Ганс, мой господин и повелитель, приказал мне прийти сюда отрезать тебе руку и принести ему; я должна ему повиноваться. Не обожги меня огнём подземным за то, что я нарушаю благородный покой твоей могилы. И прости меня ради господа бога и святых угодников.
Затем она разбила лёд по очертаниям гроба, разрыла сырой дёрн, затем песок, и господин комендант и его подчинённые, и Неле, и Катлина увидели тело молодого человека, белое, как гашёная известь, не разложившееся, потому что оно покоилось в песке. Он был в сером суконном камзоле и в таком же плаще: его шпага лежала рядом с ним. На поясе у него висела вязаная сумка, и широкий кинжал торчал в его груди под сердцем. На камзоле была кровь, и кровь протекла за спину. И он был молод.
Катлина отрезала у него руку и положила в свою кошёлку. И комендант позволил ей проделать всё это; затем он приказал снять с трупа всю его одежду и знаки достоинства. Катлина спросила, делается ли это по повелению Ганса, и комендант ответил, что он действует только по его приказаниям; Катлина стала делать всё, чего он требовал.
Когда труп был раздет, они увидели, что он высох, как дерево, но не сгнил. Затем, засыпав его песком, комендант и судейские ушли. И стражники несли одежду.
Когда они подошли к тюрьме, комендант сказал Катлине, что Ганс ждёт её; и она радостно вошла туда.
Неле не хотела отпустить её, но Катлина только ответила:
– Я хочу к Гансу, моему господину.
И Неле рыдала, сидя на пороге тюрьмы, ибо знала, что Катлина взята под стражу как колдунья за заклинания и чертежи, которые она делала на снегу.
И в Дамме говорили, что ей нет прощения.
И Катлина была заперта в западном подземелье тюрьмы.
V
На другой день подул ветер со стороны Брабанта, снег растаял, и луга были залиты водой.
И колокол, называемый borgstorm, созвал судей на заседание суда под навесом, так как дерновые сиденья под «липой правосудия» были мокры.
И народ стоял толпой вокруг суда.
Иоос Дамман был приведён не связанный и в своём дворянском платье; Катлина также была приведена, но со связанными впереди руками и в серой посконной одежде, какую носят заключённые в тюрьме.
Иоос Дамман, на вопросы суда, признался, что убил своего друга Гильберта мечом в поединке. Когда ему сказали: «Он заколот кинжалом», – Иоос Дамман ответил: «Я заколол его, когда он лежал уже на земле, так как он не умирал достаточно быстро. Я свободно признаюсь в этом убийстве, так как нахожусь под охраной законов Фландрии, запрещающих преследовать убийцу по истечении десяти лет».
Судья спросил его:
– Ты не колдун?
– Нет, – ответил Дамман.
– Докажи это.
– Для этого будет своё время и место, – ответил Иоос Дамман, – теперь же мне не угодно сделать это.
Тогда судья приступил к допросу Катлины; но она ничего не слышала и не отрывала взгляда от Ганса.
– Ты мой зелёный барин, прекрасный, как солнце. Убери огонь, дорогой мой!
Тут Неле выступила вместо Катлины.
– Она не может сознаться ни в чём, чего бы не знали ваша милость и вы, господа судьи, – сказала Неле, – она не колдунья, а только сумасшедшая.
В ответ на это судья сказал:
– Колдун – это тот, кто добивается какой-либо цели сознательно употреблёнными дьявольскими средствами. Стало быть, оба они, и мужчина и женщина, – и по их замыслам и по деяниям, – виновны в колдовстве. Ибо он давал снадобье для участия в шабаше и делал своё лицо светящимся, как Люцифер, с целью получить деньги и удовлетворить свою похоть; она же подчинялась ему, принимая его за дьявола и отдаваясь его воле; один был злоумышленником, другая – явная сообщница. Здесь поэтому нет места никакому состраданию, и я должен настоять на этом, так как вижу, что старшины и народ слишком снисходительны к женщине. Правда, она никогда не убивала, не воровала, не портила сглазом людей или животных, не лечила больных непоказанными снадобьями, а врачевала простыми известными средствами, целением честным и христианским; но она хотела предать свою дочь дьяволу, и если бы последняя, несмотря на свой юный возраст, не воспротивилась этому с мужеством столь открытым и доблестным, она поддалась бы Гильберту и также стала бы ведьмой, как и мать. Поэтому я спрашиваю господ судей, не полагают ли они, что оба обвиняемые должны быть подвергнуты пытке?
Старшины молчали в ответ, показывая этим, что по отношению к Катлине они думают иначе.
Тогда судья, настаивая на своём, сказал:
– Как и вы, я проникся жалостью и состраданием к ней, но подумайте: разве эта безумная колдунья, столь покорная дьяволу, в случае, если бы её распутный соучастник потребовал этого, не могла отрубить голову своей дочери серпом, как сделала во Франции со своими двумя дочерьми Катерина Дарю по указанию дьявола? Разве не могла она, по повелению своего чёрного сожителя, нагонять смерть на животных, портить посредством сахара масло в маслобойне, участвовать телесно во всех служениях дьяволу, колдовских плясаниях, мерзостях и непотребствах? Разве не могла она есть человеческое мясо, убивать детей, чтобы делать из них пироги и продавать их, как делал это один пирожник в Париже: срезать ляжки у повешенных, уносить их с собой, впиваться в них зубами, совершая, таким образом, гнусное воровство и святотатство? И я требую у суда, чтобы вплоть до выяснения того, не совершала ли Катлина и Иоос Дамман иных преступлений, кроме уже известных, они были подвергнуты пытке. Так как Иоос Дамман отказался сознаться в чём-либо, кроме убийства, а Катлина не рассказала всего, законы имперские повелевают нам поступить так, как я сказал.
И суд постановил произвести пытку в пятницу, то есть послезавтра.
И Неле кричала:
– Смилостивьтесь, господа судьи.
И народ кричал вместе с нею. Но всё было напрасно.
И Катлина, глядя на Иооса Даммана, говорила:
– У меня рука Гильберта, приди за ней сегодня ночью, дорогой мой.
И их увели обратно в тюрьму.
Здесь, по распоряжению суда, тюремщик приставил к каждому двух сторожей, которые должны были бить их каждый раз, когда они станут засыпать; но сторожа Катлины не мешали ей спать всю ночь, а сторожа Иооса Даммана жестоко колотили его, едва он закрывал глаза или опускал голову.
Они голодали всю среду, ночь и весь четверг вплоть до вечера, когда им дали пить и есть: просоленную говядину с селитрой и солёную воду с селитрой. Это было начало пытки. И утром, когда они кричали от жажды, стражники привели их в застенок.
Здесь они были посажены друг против друга и привязаны к скамьям, обвитым узловатыми верёвками, что причиняло тяжкие страдания.
И каждый должен был выпить стакан воды с солью и селитрой.
Так как Иоос Дамман начал засыпать, стражники растолкали его ударами.
И Катлина говорила:
– Не бейте его, господа, вы разобьёте его бедное тело. Он совершил только одно преступление, по любви, когда он убил Гильберта. Я хочу пить, и ты тоже, Ганс, дорогой мой. Дайте ему напиться первому. Воды, воды! Моё тело горит! Не трогайте его, я умру за него. Пить!
– Умри и издохни, как сука, проклятая ведьма, – сказал Иоос, – бросьте её в огонь, господа судьи. Пить!
Писцы записывали каждое его слово.
– Ни в чём не сознаёшься? – спросил его судья.
– Мне нечего сказать, вы всё знаете.
– Так как он упорствует в запирательстве, то он останется на этой скамье и в этих верёвках вплоть до нового и полного сознания и будет терпеть жажду и лишён сна.
– Я останусь, – сказал Иоос Дамман, – и буду наслаждаться при виде страданий этой ведьмы на скамье. По душе ли тебе брачное ложе, голубушка?
– Холодные руки, горячее сердце, Ганс, дорогой мой, – ответила Катлина. – Я хочу пить! Голова горит!
– А ты, женщина, – спросил её судья, – ты ничего не можешь сказать?
– Я слышу колесницу смерти и слышу сухой стук костей. Пить! Она везёт меня по широкой реке, полной воды, свежей, светлой воды: но эта вода – огонь. Ганс, мой милый, развяжи мои верёвки! Да, я в чистилище и вижу вверху господа Иисуса в его раю и пресвятую деву, такую сострадательную. О, дорогая богородица, дайте мне капельку воды! Не ешьте одна эти прекрасные плоды.
– Эта женщина поражена совершенным безумием, – сказал один из старшин, – следует освободить её от пытки.
– Она не более безумна, чем я, – сказал Иоос Дамман, – всё это игра и притворство. – И он прибавил с угрозой в голосе: – Сколько ни прикидывайся сумасшедшей, увижу тебя на костре.
И, заскрежетав зубами, он засмеялся своей злодейской лжи.
– Пить! – говорила Катлина. – Сжальтесь, хочу пить. Позвольте мне подойти к нему, господа судьи. – И, раскрыв рот, она кричала: – Да, да, теперь они вложили огонь в мою грудь, и дьяволы привязали меня к этой злой скамье. Ганс, возьми шпагу и убей их, ты такой сильный. Воды! Пить! Пить!
– Издохни, ведьма, – сказал Иоос Дамман. – Надо заткнуть ей глотку кляпом, чтобы эта мужичка не смела так обращаться к дворянину.
Один из старшин, враг знати, возразил на это:
– Господин начальник, затыкать кляпом рот тем, кто подвергается допросу, противно законам и обычаям имперским, ибо допрашиваемые присутствуют здесь для того, чтобы они говорили истину, а мы судили сообразно их показаниям. Это разрешается лишь в том случае, когда обвиняемый, будучи уже осуждённым, может на месте казни обратиться к толпе, разжалобить её и, таким образом, вызвать народные волнения.
– Хочу пить, – говорила Катлина, – дай мне напиться, Гансик, дорогой мой!
– А, ты мучаешься, ведьма проклятая, единственная причина всех моих мучений, – сказал он. – Но в этом застенке ты ещё не то претерпишь: будут тебя жечь свечами, бичевать, вгонять клинья под ногти рук и ног. Тебя посадят верхом на гроб, верхнее ребро которого остро, как нож, и ты сознаешься, что ты не сумасшедшая, а подлая ведьма, которую дьявол отрядил пакостить благородным людям. Пить!
– Ганс, возлюбленный мой, – говорила Катлина, – не сердись на свою рабу. Тысячи мучений я терплю ради тебя, мой повелитель. Сжальтесь над ним, господа судьи: дайте ему полную кружку, а с меня довольно одной капельки. Ганс, не пора ли кричать орлу?
– Из-за чего ты убил Гильберта? – спросил судья у Даммана.
– Мы повздорили из-за одной девчонки из Гейста, – ответил Иоос.
– Девчонка из Гейста! – закричала Катлина, изо всех сил пытаясь сорваться с своей скамьи. – А, так ты меня обманывал с другой, подлый дьявол! А знал ты, что я сижу за плотиной и слушаю, когда ты говорил, что хочешь забрать все деньги, принадлежащие Клаасу? Ты их, значит, хотел истратить с ней в кутеже и распутстве! О, а я, я, которая отдала бы ему свою кровь, если бы он мог сделать из неё деньги! И всё для другой! Будь проклят!
Но вдруг она разрыдалась и, стараясь подвинуться на своей скамье, говорила:
– Нет, Ганс, скажи, что ты опять будешь любить твою бедную рабыню, и я землю буду рыть ногтями и добуду клад оттуда. Да, там есть клад. Я буду ходить с веточкой орешника[185], которая наклоняется там, где есть металлы, и я найду и принесу тебе. Поцелуй меня, миленький, и ты будешь богат: и мы будем каждый день есть мясо и пить пиво; да, да, вон те, что сидят, тоже пьют пиво, свежее, пенистое пиво. О, господа, дайте хоть глоточек, я вся горю. Ганс, я знаю, где растёт орешник для волшебной палочки, но надо подождать, пока придёт весна.
– Молчи, ведьма, – отвечал Иоос Дамман, – я тебя не знаю. Ты принимала Гильберта за меня; это он приходил к тебе, а ты в своей скверности называла его Ганс. А ведь меня зовут не Ганс, а Иоос, так и знай; мы были одного роста, Гильберт и я. Я тебя не знаю: это, верно, Гильберт украл семьсот червонцев. Дайте пить. Мой отец заплатит сто флоринов за стаканчик воды. Но я не знаю этой бабы.
– Господин комендант, господа старшины, – воскликнула Катлина, – он говорит, что не знает меня, а я его знаю хорошо и знаю, что у него на спине тёмная мохнатая родинка величиной с боб. А, ты любил девку из Гейста! Хороший любовник разве стыдится своей милой! Ганс, ведь я ещё красива.
– Красива! – крикнул он. – У тебя не лицо, а гнилое яблоко, а тело – связка хвороста: посмотрите на эту паскуду, которая лезет к дворянам в любовницы. Пить!
– Ты не так говорил, Ганс, мой нежный повелитель, когда я была на шестнадцать лет моложе. – И, ударяя себя по голове и груди, Катлина заговорила: – Здесь огонь горит и сушит мне сердце и лицо. Не кори меня этим! Помнишь, как мы ели солёное, – ты говорил, для того, чтобы больше пить. Теперь соль в нас, дорогой мой, а господин комендант пьёт бургонское вино. Не надо нам вина: воды дайте. Бежит в траве ручеёк: студена водичка, свеж родничок. Нет, она горит! Это адская вода. – И Катлина зарыдала, говоря: – Я никому зла не делала, а меня все бросают в огонь. Пить! Я христианка, дайте мне пить. Дают же пить бродячим собакам. Я никому зла не делала. Пить!
Один из старшин сказал:
– Эта колдунья безумна только в разговорах об огне, который, как она говорит, жжёт ей голову, но она совсем не безумна в других вещах: ведь в том, что она помогла нам найти останки убитого, был виден совершенно ясный ум. Если на теле у Иооса Даммана есть мохнатое пятно, то этого знака достаточно, чтобы видеть его тождество с дьяволом Гансом, от которого обезумела Катлина. Палач, покажи нам пятно.
Палач, обнажив шею и плечи Даммана, показал тёмное мохнатое пятно.
– О, какая у тебя белая кожа, – говорила Катлина, – совсем как плечи девочки; ты красавец, Ганс, миленький мой. Пить!
Палач воткнул длинную иглу в пятно. Крови не было.
Старшины переговаривались:
– Конечно, дьявол; он убил Иооса Даммана и принял его образ, чтобы вернее обходить несчастных людей.
И все судьи – комендант и старшины – испугались:
– Он дьявол, и это чародейство нечистого.
И Иоос Дамман возразил:
– Вы знаете, что нет никакого чародейства и что бывают такие наросты на теле, которые можно колоть, и крови не будет. Если Гильберт взял деньги у этой ведьмы, – ибо она ведьма, раз сама созналась, что спала с дьяволом, то он мог их взять, ибо такова была добрая воля этой твари; и, значит, он, знатный барин, получал плату за свои ласки, как это каждый день делают продажные девки. Разве нет на этом свете подобных этим девкам беспутных парней, которым женщины платят за их силу и красоту.
Старшины переговаривались:
– Какая дьявольская самоуверенность! Его родимое пятно не дало крови; убийца, дьявол, колдун, он хочет сойти за простого дуэлиста, сваливая все прочие свои преступления на дьявола-приятеля, тело которого он убил, но не душу… И посмотрите, как бледно его лицо… Такой вид у всех дьяволов: они багровы в аду и бледны на земле, ибо в них нет жизненного огня, дающего румянец лицу, и внутри они из пепла… Надо опять вернуть его в огонь, чтобы он побагровел и сгорел.
Катлина говорила:
– Да, он дьявол, но добрый дьявол, кроткий дьявол. И святой Яков, его покровитель, позволил ему уйти из ада. Он просит за него ежедневно господа Иисуса Христа. Он только семь тысяч лет будет в чистилище: пресвятая дева так хочет, а господин сатана противится. Но богородица всё-таки сделает так, как ей угодно. Пойдёте вы против неё? Посмотрите на него хорошенько, вы увидите, что от своего дьявольского естества он не сохранил ничего, кроме лишь холодного тела, да ещё лица, сверкающего, как волны морские в августе перед ударом грома.
– Молчи, ведьма, ты тащишь меня на костёр, – рычал Иоос Дамман и, обратившись к судьям, продолжал: – Посмотрите на меня, я совсем не дьявол, я из мяса, костей, крови и воды. Я ем и пью, перевариваю и извергаю, как вы; у меня такая же кожа, как у вас. Палач, сними с меня сапоги, я не могу двинуть связанными ногами.
Палач исполнил это не без страха.
– Посмотрите, – говорил Иоос, показывая свои белые ноги, – разве это раздвоенные копыта, как бывает у дьявола? Что до моей бледности, то разве среди вас нет таких же бледных, как и я. Я вижу троих таких. Не я грешник, а эта подлая ведьма и её дочка, злая клеветница. Откуда деньги, которые она дала Гильберту, откуда эти червонцы? Не дьявол ли платил ей за то, что она обвиняет и предаёт смерти знатных и невинных людей. Это у них обеих надо спросить, кто задушил во дворе собаку, кто достал в стене колодца деньги, а потом бежал, оставив пустой дыру, конечно, чтоб скрыть где-нибудь в другом месте украденное золото. Вдова Сооткин мне не доверялась и не знала меня совсем, а им она верила и видела их каждый день. Это они похитили достояние императора.
Писарь записал, и судья сказал Катлине: