Демон Максвелла

Посвящается Могучей А и моему Второму Стэнли

Steven Hall

Maxwell’s Demon

This edition is published by arrangement with Canongate Books Ltd, 14 High Street, Edinburgh EH1 1TE and The Van Lear Agency LLC

Copyright © Steven Hall, 2021

© Анастасия Колесова, перевод, 2024

© Василий Половцев, иллюстрация, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Часть I. Я не верю в Бога, но скучаю по нему

Мир словно исчезает. Разве мы все в глубине души этого не знаем? Этот идеально сбалансированный механизм криков и эха маскируется под вращающиеся шестерни, волшебные часы, тикающие под загадочным стеклом, именуемым нами жизнью.

Стивен Кинг

1. Розы

Когда я был ребенком, мой отец был знаменит. Доктор Стэнли Куинн был писателем; человеком твердого слова и убеждений, который при помощи щелкающих клавиш пишущей машинки и мотков красящей ленты – а также непоколебимой решительности и упорству – стал величайшим журналистом, поэтом и военным корреспондентом своего поколения.

В реальности это означало, что отец редко бывал дома, но я, так или иначе, всегда ощущал его присутствие. Он постоянно находился рядом: фотографиями в прессе, мыслями на тонкой бумаге газет, что пачкали мои пальцы типографскими чернилами, бестелесным голосом из кухонного радиоприемника.

Мне, ребенку трех-четырех лет, тогда казалось, что отец уезжал из дома только частично. Его имя, голос, фото всегда были со мной, они присматривали за нами. Даже сейчас, почти тридцать лет спустя, мой отец иногда возвращается, хоть уже и гораздо реже. Его голос можно услышать в телевизионных документальных фильмах о былых войнах. Бейрут, Суэц, Маскат.

На экране появляется: «Архивный репортаж» – и вот он словно оказывается в комнате, снова рядом, и рассказывает о происходящем сквозь шум и помехи старой записи.

А ведь детское восприятие – очень сильное. Мы знакомимся с миром через призму восприятия родителей: как витражи, они пропускают через себя свет и раз и навсегда окрашивают нас своими цветами. Доктор Стэнли Куинн всегда казался мне фрагментарным, а Александра Куинн, моя мать… Она медленно увядала.

Лишь позже я осознал, что она никогда не вставала с постели. Когда я был ребенком, мне это совсем не казалось странным. Я считал, что так и должно быть, и, честно говоря, мне все нравилось. Первые годы моей жизни мы устраивали посиделки в ее комнате на втором этаже: проводили вечера за разговорами, или же я слушал, как она читает одну из многочисленных книг, которыми был заполнен каждый уголок загородного дома.

Мама была настоящей красавицей, бледной, хрупкой, а ее волосы сияли на солнце, как нимб. Сейчас-то я знаю, что с ней происходило, и понимаю, что с каждым днем ей становилось все хуже, но никак не могу сопоставить это знание с изменениями, которые наблюдал в прошлом. С каждым днем она была все тише, бледнее, прозрачней. Словно становилась иной, ускользала из реального мира. Не помню ни особенно тяжелых дней, ни приступов кашля, ни малоприятных внешних проявлений – только ощущение, что она перестает быть собой и постепенно превращается в нечто иное. Она каждый день читала мне тихим, нежным голосом, и когда все детские книги в доме закончились, мы перешли к доверху забитым полкам с коллекцией родителей. Я познакомился с греческими трагедиями, дарвиновской борьбой за существование и тигром, светло горящим. Мама читала мне слова великих мыслителей, писателей и художников разных веков, а я все это жадно впитывал.

Но поверьте: особенным я от этого не стал. Я часто представляю себя маленьким садовым сараем – шаткой коробкой из старых досок, снятых с великих домов Диккенса и Дарвина, и покрытой потрескавшейся черепицей, осыпавшейся с крыши особняка Германа Мелвилла. Щеколда моя сломана, окна не открываются, а когда идет дождь, все внутри заливает водой менее чем за полчаса. И в этом нет ничего плохого. Тут уж как есть, и меня это, знаете ли, совершенно не беспокоит, хотя вроде как должно. Ведь когда я поднимался на второй этаж по скрипучим ступенькам, прижимая к груди очередную тяжелую книгу в твердом переплете, мною двигала не жажда знаний и развития. Все, чего я хотел – провести с мамой несколько спокойных часов, устроившись на кровати и слушая ее тихое чтение. Лишь потом я осознал, что прочитанные ею истории стали частью меня, проникли под кожу, в кровь – и все благодаря ее голосу и светлой любви, которыми и запомнились мне те годы.

* * *

Я помню два отрезка раннего периода моей жизни: лето и зиму, – хотя, естественно, между ними была и осень. То лето было исключительным, потому что доктор Стэнли Куинн вернулся домой на продолжительное время. То была большая редкость.

Помню, его физическое присутствие казалось мне чудом. Я-то привык ассоциировать его только с фото, голосом, запахом одежды в шкафу и сотней других одномерных проявлений. Но тем летом он собрался воедино, словно по воле некой силы, словно на короткое время все разрозненные элементы воссоединились и создали человека, и этот человек мог взаимодействовать с миром. Например, он реагировал на произносимые слова, перемещался по дому, срезал розы; его можно было коснуться и понять, что рука, которой он держал мою, – настоящая, и для меня все это было чудесно, волшебно и удивительно до невозможности.

Один из разговоров с отцом мне запомнился особенно ярко.

Воспоминание начинается с корзины роз.

– Зачем ты их срезаешь?

Доктор Стэнли Куинн опустил на меня взгляд. В одной руке он держал розу, в другой – серебристые садовые ножницы.

– Чтобы мы могли отнести их маме. Она любит розы.

– Красные – ее любимые.

– Верно, – отец срезал еще один цветок. – Самые любимые.

– Но если их срезать, они погибнут.

Должно быть, я сказал это очень серьезным тоном, поскольку отец остановился и опустился передо мной на колени.

– А как еще мама сможет их увидеть?

Я задумался.

– Можно принести ей фотографию.

– Разве эффект будет тот же?

Я снова задумался.

– Нет.

– Именно, – сказал он. – Розы яркие и красивые, но быстро увядают. И это нормально. В этом их суть.

Мы занесли розы в дом.

* * *

Другое воспоминание – о следующей зиме, о том, как меня привели в спальню родителей, чтобы я попрощался с мамой и взглянул на нее в последний раз.

Помню занесенное снегом окно, вой бушующей снаружи метели. Помню, что в комнате было тихо и спокойно. Пылинки звездами застыли в воздухе. Мамина голова на подушке казалась почти невесомой, словно мамы там и не было.

Я без страха подошел к постели.

Но не чувствовал резкой боли разлуки. Как и отец, мама исчезала из жизни по частям – правда, немного в другом смысле.

Не было ощущения, что ее жизнь оборвалась; скорее, я считал, что она подошла к закономерному завершению материнского процесса. Сколько себя помню, ее голос становился все тише, а движения все медленнее. В последние недели она читала мне книги едва слышным шепотом, а в самом конце – уже беззвучно: ее губы произносили слова, но я не мог их расслышать. Движений она совершала все меньше, потом они стали едва различимыми, а потом прекратились. Она переходила из одного состояния в другое – так было всегда, и, в сущности, только это в итоге и произошло.

Я тихо стоял у кровати, взяв маму за руку, и смотрел, как кружатся и оседают на оконном стекле снежинки. И чувствовал, как внутри меня тоже идет снег; как мысли укрывает белым покрывалом, отчего они становились тише, мягче, затуманивались, а разум охватывало уютное оцепенение.

Через несколько мгновений мой взгляд скользнул к большой книге, «Энциклопедии растений и деревьев Британии» Бротона, лежащей на краю прикроватной тумбочки. Мы вместе читали эту книгу. Я наизусть знал сотни описаний, гравюр и цветных иллюстраций. Я забрался на матрас рядом с мамой, положил энциклопедию себе на колени, открыл ее.

Книга раскрылась, и меж страниц я увидел то, чего раньше там не было.

Настоящую, красную, спрессованную розу – настолько плоскую, что она казалась прозрачной.

Я потянулся, чтобы дотронуться до нее пальцем, и вдруг осознал, что не в силах это сделать.

С большой осторожностью я высвободил цветок из строчек печатного текста.

И долго сидел, молча держа его в руках.

2. Тридцать лет спустя

«Энциклопедия растений и деревьев Британии» Бротона стоит первой на моей книжной полке, но если бы вы ее увидели, то вряд ли бы узнали. Она замотана в кокон из пузырчатой пленки и устойчивого к ультрафиолетовому излучению пакета, которые обычно используют, чтобы сохранить в надлежащем виде старые комиксы о Супермене.

Тридцатилетняя роза внутри потрепана только самую малость. Она лишилась лепестка – спасибо шестнадцатилетнему мне. Идиота кусок. Этот подросток с растрепанными волосами решил, что надо везде носить с собой лепесток и показывать его девушкам на вечеринках – таких, где всегда включают группу The Cure. В конце концов он отдал лепесток той, с которой просидел всю летнюю ночь в закрытом парке.

Есть и другие, менее серьезные повреждения. Один из листиков случайно согнулся, и по сгибу пошла трещина; кроме того, на стебле висит полуоторванный шип, что все время цепляется за переплет. Чем чаще я открывал книгу – тем больше причинял цветку ущерба. Вот почему сейчас мамина роза все время находится под защитой страниц – она плотно зажата между статьями «Гладиолус» и «Глоксиния», – пузырчатой пленки и специальной обложки для Супермена.

Следующая книга на полке – при условии, что я иду на восток, как и все начинающие читатели в моей части света,^[1] – большое, серьезное издание собрания сочинений отца.

Надпись на титульном листе гласит: «Том, я всегда буду рядом» – и я могу воспроизвести каждую линию и соединение букв этой фразы по памяти. Книга солидная и сильно потрепанная: много загнутых уголков, подчеркнутых абзацев и замусоленных страниц.

В букинистическом магазине ее качество оценили бы как «приемлемое», но будь она плюшевым мишкой, то вы бы описали его скорее как «затисканный до дыр».

Оставим собрание сочинений и перейдем к трем книгам моего раннего подросткового возраста: «Дон Кихот» в красивом твердом переплете, «Оно» в мягкой обложке и потрепанный экземпляр «Колдуна огненной горы».

Эти книги особенные: они выжили. В возрасте тринадцати лет, в один давно забытый июльский день, я снял их с полки в загородном доме и положил в чемодан (вместе с «Собранием сочинений» и «Энциклопедией», которые повсюду брал с собой), чтобы читать во время летних каникул в доме тети у моря. Поэтому их не было в доме, когда вторая жена отца, поэтесса Марджери Мартин, устроила пожар и уничтожила все наше имущество.

Но идем дальше.

После выживших переходим к еще одной книге отца – «Новому собранию сочинений». Небольшая черная книга, разделяющая полку надвое подобно мел-палеогеновой границе или линии сажи и разрушения. Надпись в ней следующая: «Моему сыну Томасу». Доктор Стэнли Куинн оставил еще немного места для других слов, но, должно быть, передумал или же так и не удосужился их дописать. Больше на странице ничего нет. Книга эта знаменует собой конец – этакая неровная и зарубцованная линия Мажино, что пролегла меж мной и отцом. За долгие годы ни один из нас так и не решился ее пересечь.

Далее на полке стоят книги, отсчитывая десятилетие, и вот мы подходим к маленькому роману в твердом переплете «Qwerty-автомат» за авторством Томаса Куинна. Мой первый роман. Этот самый экземпляр я отправил отцу в день публикации и получил обратно неделю спустя вместе с краткой запиской от незнакомца, гласившей: «Слишком поздно».

Слишком поздно. Через пару дней начали появляться некрологи. Никогда не умел выбирать правильный момент. Мой отец – говорящий, двигающийся, дышащий, держащий меня за руку отец – расщепился навсегда.

* * *

Сразу за «Qwerty-автоматом», моим первым романом, высится, словно Эмпайр стейт билдинг над небольшой церквушкой, еще один первый роман под названием «Двигатель Купидона».

Подобно огромному черному краеугольному камню, книга находится в самом центре полки, и каждый дюйм помятой и потрепанной обложки испещрен похвалами: «Величайший детективный роман десятилетия», «Запутанная головоломка, небывалый фурор», «Поражает воображение», «Настоящий подарок для поклонников детективов», «Непревзойденно», «Великолепно» – и где-то среди всех этих фраз: «Невероятно талантливый писатель» – Стэнли Куинн. Не помню, чтобы отец высказывал поддержку книгам других авторов, но это не единственное, что делает книгу «Двигатель Купидона» уникальной. Имя автора, Эндрю Блэка, едва втиснулось на конкретно эту обложку, но это не помешало ему захватить умы литературной прессы и читателей на долгие девять лет с того момента, как «Двигатель» впервые появился в печати. «Таинственный и неуловимый гений», – гласит цитата от «Индепендент». Вот уж точно. Как и все остальные СМИ, у них не вышло взять интервью или заполучить даже фото, чтобы напечатать его вместе с восторженной рецензией на пять звезд. На момент публикации книги об Эндрю Блэке было ровным счетом ничего не известно; никто не мог с ним связаться или встретиться – и не может по сей день. То и дело появлялись теории заговора, мистификации, размытые фотографии и подделанные документы – но со временем они опровергались. На все вопросы представители издательства разводили руками и застенчиво улыбались, ведь понимали, что тайна никак не уменьшит продажи книг, а агент Блэка, Софи Алмондс, из года в год в ответ на все запросы повторяет одно и то же: «Эндрю Блэк не дает интервью и комментарии, но благодарен за интерес к его работе».

Ярым фанатам Блэка удалось раскопать и подтвердить лишь несколько фактов о нем – среди которых как раз была необычная цитата моего отца. Удивила эта цитата не только меня, и стоило тем, кто жаждал подробностей о таинственном авторе, углубиться в вопрос ее происхождения, как результаты не заставили себя ждать.

Эндрю Блэк был помощником, а позже – и тайным протеже отца.

Избранным. Вероятным преемником. Учеником. Выбирайте, какое из этих описаний прессы вам больше нравится. Пара изданий даже окрестила Блэка названым духовным сыном, что, естественно, уязвило меня еще больше. Отец ужасно гордился Блэком, а Блэк – по свидетельствам нескольких источников – боготворил отца. Они стали командой, единым целым, породнились через писательство. И как бы ни старались люди выпытать у доктора Куинна хоть какую-нибудь новую деталь о личности Блэка, он оставался непреклонен и лишь благодушно подтверждал уже известную информацию: «Помощник и протеже. Очень горжусь».

И ведь понимаете, основания для такой гордости были. Каждый раз, как я думаю об этом, чувствую в груди легкую боль, но это неважно. Потому что отец гордился не зря.

«Двигатель Купидона» стал явлением мирового масштаба и продолжает из года в год печататься огромными тиражами. И заслуженно. Явно заслуженно. Эта книга – бесспорно настоящий шедевр.

Конкретно этот экземпляр зачитан до дыр: корешок представляет собой массу белых линий излома, клей растрескался и десятки пожелтевших страниц с загнутыми уголками торчат из переплета под странными углами. Огромный, потрепанный монолит так сильно бросается в глаза, что можно совсем не заметить стоящую рядом книгу.

В глубине полки, в тени «Двигателя Купидона», прячется второй экземпляр моего романа «Qwerty-автомат». Довольно потрепанный: корешок сильно промялся от мощного столкновения с чем-то твердым.

Если бы вы сняли этот экземпляр с полки и открыли его, то увидели бы, что каждая страница почти до отказа забита правками, зачеркиваниями и сотнями аккуратных заметок от руки, сделанных тонкой черной ручкой. А если откроете титульный лист, то обнаружите короткую, столь же аккуратную надпись:

Томас,

ты хотел знать, что я думаю о твоем романе.

Эндрю Блэк

3. Откуда в Вифлееме?..

Книги стоят безмолвными пыльными рядами.

Все стоят, и стоят, и стоят.

Ничего не происходит. Ничего не меняется.

С таким описанием сложно понять, что за день.

Книги – это книги. А пыль – это просто… пыль.

Вы знаете, что такое пыль? Когда-нибудь по-настоящему задумывались над этим?

Пыль – это все, и в то же время ничего.

Пыль есть дым и выхлопные газы дышащего города; Великий лондонский пожар и «Блиц», Елизаветинская линия метро и печи в Лондонском Митреуме. Пыль – это жизнь и эпоха Томаса и Имоджен Куинн, волокна ткани их одежды, штанов и рождественских свитеров, это частички кожи, летящие во все стороны от чесания голов, трения глаз и резких объятий, от хлопков ладоней, от рукоделия, глупых танцев и мастурбации, от спущенных трусов и натянутых носков, от размахивания руками, криков, плача и зуда, которых все больше, и больше, и больше. Пыль – смешение всего, событий и людей, которыми мы были, когда вместе существовали в пространстве; все смешивается, чтобы создать ничто.

Обычную пыль.

«Представь, о скольком она может нам поведать», – сказала мне как-то тетя, сбивая с ковра огромные облака пыли ударами, от которых натягивалась бельевая веревка. Я много думал об этом, и мой ответ таков – не может пыль ничего поведать. Ведь пыль не знает где, как и что. Для нее не существует «итак», «следовательно» или «потому что». Даже если бы она и могла говорить, в ее историях не было бы ни начала, ни конца, ни последовательности событий – только середина, сплошная бессмысленная, односложная какофония.

Пыль – всего лишь носитель информации.

Иногда видя, как она собирается на книжной полке, я думаю о первых млекопитающих, крошечных доисторических протомышах, которые, должно быть, глядели на динозавров, ожидая, когда придет их время.

– Черт.

А вот теперь день можно вполне конкретно определить.

Теперь это сейчас.

«Черт» вырвалось у меня в коридоре, когда я увидел, что айпад, как и – приготовьтесь…

– Твою мать.

…как и айфон, начали обновляться, когда мне очень захотелось в туалет, и я искал, что мне взять с собой, чтобы не заскучать.

Я толкнул дверь спальни и быстро прошагал через комнату, схватил большой, потрепанный экземпляр «Двигателя Купидона» с середины полки и направился в уборную.

Две минуты спустя я сидел в крошечной уборной со спущенными штанами и впервые за много лет просматривал информацию об издательстве и пожелтевший титульный лист.

Как тут затрезвонил городской телефон.

Я беспомощно посмотрел в сторону гостиной в конце коридора. Я никак не мог встать и взять трубку.

«А если это Имоджен? – подумал я. – Что же, сейчас включится автоответчик. А через несколько минут ты спокойно ей перезвонишь. Не велика беда».

Вернувшись к книге, я почти не заметил, как звон прекратился и автоответчик издал громкий сигнал.

После этого я постепенно начал прислушиваться к голосу из динамика.

Думаю, я узнал его сразу, бессознательно понял, что слишком уж он мне знаком, потому и отвлекся от чтения. Слова доносились приглушенно, и сначала я отстраненно подумал, что по радио снова крутят одну из его старых записей – интервью или старый репортаж с мест сражений. Я не особо старался разобрать, что он говорил, и в результате не уловил ничего, кроме последних слов.

– …откуда в Вифлееме полый ангел?

Последовала короткая пауза, а затем голос сказал:

– Том, ты тут?

Я резко поднял голову. Что?

Я отбросил «Двигатель Купидона», оторванные страницы рассыпались по полу.

Что?

Щелк. Жжжж.

Не утруждаясь натянуть штаны обратно, я помчался по коридору в гостиную.

Абонент отсоединился.

Абонент отсоединился.

Абонент отсоединился.

Я толкнул дверь и с колотящимся сердцем остановился в дверном проеме, уставившись на телефон.

Абонент отсоединился.

Мой отец умер почти семь лет назад.

4. Аналоговый телефон

У вас нет новых сообщений.

У вас нет новых сообщений.

У вас нет новы…

У вас не…

У вас. Одно. Новое сообщение. Получено. Одиннадцатого. Мая…

«Привет, это я. Имоджен. Твоя жена. Ты дома?.. Ты тут?.. Нет? Ладно, ничего. Надеюсь, ты не забыл поесть и не умер от голода. Люблю тебя. Позвоню позже. Любл…»

Сообщение сохранено.

Вам звонили вчера в. Два. Часа. Тридца…

– Здравствуйте, оператор на связи.

– Да, здравствуйте. Подскажите, пожалуйста, когда в последний раз звонили по этому номеру?

– Секунду. Последний звонок по этой линии был сделан вчера в четырнадцать тридцать шесть. Вам нужен номер звонившего?

– Нет, спасибо. Наверное, какой-то мошенник. После него никто больше не звонил?

– Никто.

– Но я только что слышал, как звонил телефон.

– Эм… В системе ничего нет.

– Ладно. Тогда…

– Вероятно, провода скрестились.

– Скрестились?

– Да. Иногда такое случается. Могу перевести вас на службу поддержки. Они протестируют ваше соеди…

– Нет, спасибо, не нужно.

– Хорошо. До свидания.

Щелк.

У вас нет новых сообщений.

У вас нет новых сообщений.

* * *

Виски покачивалось в бокале, а я смотрел на шпиль старой церкви, высившейся над оранжевыми и желтыми кронами деревьев на дальней стороне парка.

Странно вот так резко погрузиться в себя, на краткий миг достать на свет все упрятанное в дальний ящик из-за какого-то внезапного события.

Несколько часов назад я услышал приглушенный голос, доносившийся из автоответчика в другой комнате, и не только сразу осознал, что тот принадлежал покойному отцу, но и понял, что он пытался мне что-то сказать. Такой вывод я сделал из одного-единственного слова. «Том». Полууслышанное через две стены и дверь гостиной слово, которое, скорее всего, я вовсе расслышал неверно. И все же в тот самый момент я не чувствовал ни тени сомнения и помчался за голосом через всю квартиру со спущенными до лодыжек штанами.

Если так подумать, что мы на самом деле о себе знаем? Я столько лет не общался с отцом, провел годы в молчании, обидах и отчуждении, пропустил похороны в Испании и ни разу не навестил могилу, но продолжал уверять себя, что однажды все-таки съезжу, хоть и знал, что никогда не соберусь. Много с той поры воды утекло, и прошлое уплывает только дальше, прочь, и его никак не вернуть, но далекая, темная часть разума ждала, надеялась, что однажды отец провернет свой старый фокус: соберет себя из россыпи слов и аудиозаписей и вернется домой – точно так же, как тогда, когда я был ребенком.

Гугл подтвердил слова оператора: старые аналоговые кабели, которые еще не заменили на новые, действительно иногда провисают и скрещиваются друг с другом. Они истончаются от сильного ветра, или трескаются от солнечного света, или загнивают из-за негерметичных кабельных коробок. Вот и получается: сидишь дома, звонит телефон, поднимаешь трубку, и вдруг слышишь, как два незнакомца болтают про гаражные двери, ремонт машины или о новом парне какой-то Элисон. Такие звонки – на самом деле псевдозвонки, и они здорово путают автоответчики и системы, записывающие данные о входящих вызовах. Да, феномен странный, необычный, но ничего поразительного в нем нет. В каждой системе неизбежно происходят сбои, потому что все системы разлагаются в той или иной мере. Как выразился Макс Кливер, герой детектива «Двигатель Купидона»: «Для торжества хаоса достаточно бездействия ремонтников».

Забавно, что все началась с ошибки аналогового аппарата, ведь и отца в каком-то смысле можно было назвать убежденным аналоговым существом. Аналоговый призрак из аналогового провода. Правда, никакого призрака не было. У доктора Стэнли Куинна не было времени на нули и единицы. Он доверял только чернилам и бумаге. Он всегда носил с собой ручку и так и не перешел с пишущей машинки на компьютер или ультралегкий ноутбук, которые к тому времени были у всех. Помню, он сказал журналисту «Пэрис Ревью», что ему «никогда не нравилась чертова техника» и он «не собирается менять своего мнения на закате лет». (Временами я читал интервью отца: они проникали в дом с газетами и журналами по подписке. Еще один печатный фрагмент человека, который никогда, никогда не был только в одном месте.)

Я протер глаза, допил виски и направился на кухню, чтобы налить еще.

* * *

К вечеру, лежа в постели, я чувствовал себя намного лучше.

Будь кто рядом в тот момент, я бы, скорее всего, рассказал про звонок, пытаясь сильно не краснеть, а потом бы отшутился. Если, конечно, вообще бы решился рассказать. С Имоджен произошедшим я решил не делиться, поскольку не хотел слышать песенку про синдром продолжительного нахождения в четырех стенах из «Маппетов» вместо стандартного «Алло».

Но все ведь закономерно, не так ли? Когда маятник сильно уходит в одну сторону, его по инерции относит так же высоко в другую. Любовь превращается в ненависть, стыд – в гнев, потрясение и шок перерастают в стыдливое, ироничное недоверие.

В итоге я решил обо всем забыть.

Завтра будет новый день.

Натянув одеяло до подбородка, я вернулся к чтению «Двигателя Купидона», и вскоре водоворот сюжетных событий полностью меня затянул. А я был только рад отвлечься и отдаться течению, растворяясь в тексте, словно лодка за горизонтом.

* * *

В самом начале «Двигателя Купидона» мы встречаемся с высоким, взъерошенным мужчиной в белой фетровой шляпе и мятом льняном костюме. Он стоит, прислонившись к дверному проему, весь в крови. Его зовут Морис Амбер, но мы пока этого не знаем. В правой руке он держит окровавленный нож, а к левому уху прижимает телефонную трубку.

– Полиция, – бормочет он. – Вам лучше кого-нибудь сюда прислать.

Как только я дошел до конца первого абзаца, меня захлестнуло волной эмоций от внезапной, всепоглощающей силы слов и знакомого текстового мира, вернувших меня в былые времена. Испытать чувства столь глубокие и яркие было сродни тому, что и оказаться в крепких объятиях человека, которого, как думал, никогда больше не увидишь, или натянуть изношенную старую толстовку с капюшоном, которую находишь в закромах шкафа спустя годы, хотя был уверен в том, что она безвозвратно потеряна. В этом и заключается сила книг, согласитесь? И об этом легко забыть, особенно в нынешней реальности.

Но я отвлекся. Я лежал в постели, чувствуя себя немного странно и глупо из-за всей ситуации со звонком, и постепенно погружался в глубокую ностальгию, как вдруг мне в голову пришла идея для сценария, над которым я бился несколько месяцев.

Вот как я зарабатывал себе на жизнь. Писал рассказы и сценарии. Знаю, о чем вы подумали, – но нет, я сейчас не о фильмах и не о романах. Рукописи моих последних двух романов хранились в папках из плотной бумаги в холщовых коробках в изножье кровати. Моему агенту не удалось пристроить их ни в одно издательство после не самых выдающихся продаж «Qwerty-автомата», и поэтому – после многих лет упорного труда и отказа сдаваться – в один прекрасный день я встал из-за стола в самый разгар борьбы с особенно сложным отрывком и просто выключил компьютер.

Щелк – и все.

Так что когда я говорю, что зарабатывал на жизнь написанием рассказов и сценариев, то имею в виду, что зарабатывал мало, писал короткие рассказы для электронных книг и веб-сайтов, а также аудиосценарии для существующих объектов интеллектуальной собственности. Я создавал то, что в индустрии называют медиапродуктами или официально лицензированными текстовыми продуктами, но простой человек назовет мои работы попросту навязанным сопутствующим товаром.

Для поклонников доктора Стэнли Куинна такая деятельность казалась немыслимой. Подобное возмущение у них мог вызвать, например, глухонемой ребенок пианистов, который выскакивал на сцену после виртуозного концерта, чтобы исполнить детские песенки. Стоило таким людям услышать, чем я зарабатываю на жизнь, как я получал в ответ один и то же выразительный взгляд. «Господи, если не можешь писать нормально, то лучше не пиши вообще. Ты что, не знаешь, кем был твой отец?» – примерно так можно его расшифровать. Конечно, меня это ранило. Каждый раз. И ранит до сих пор, но уже не так сильно, а, скорее, как заживший рубец – так, зудит. Теперь я понимаю, что мне не стоило так высоко ценить мнения тех людей; они – не судьи, не законодатели вкусов, а типичные представители эпохи отца, кучка Брюсов Уиллисов из «Шестого чувства», которые не осознают, что их миру пришел конец, и не имеют ни малейшего понятия о мире, в котором мы сейчас живем.

Вопрос: как думаете, сколько писателей постоянно работают над новыми историями, новыми персонажами и новыми сюжетами? Мое предположение – ничтожно мало по сравнению с тем, сколько писателей работает с уже существующими. И это касается не только самых низов пищевой цепочки, где я зарабатываю на жизнь; то же самое происходит и в высших эшелонах. Вспомните крупных писателей, которые создают сиквелы известных книжных серий – очередной Джеймс Бонд, еще больше «Автостопов по Галактике». А в киноиндустрии и того хлеще: работа над новыми «Звездными войнами», «Капитаном Америкой» и «Бэтменом» ведется целыми поколениями кинематографистов. Многие из нас – на всех уровнях, которые можно только представить, – используют писательский талант для создания продолжений историй, которые были в новинку во времена нашего детства, вместо того чтобы создавать собственные миры. И вы заметили, что все эти истории, как правило, для детей? Не поймите превратно: я не сноб. Мне нравится Мелвилл и Б.С. Джонсон, но я также люблю «Звездные войны» и «Гарри Поттера». И это понятно, все ведь их любят, так что писателям ничего не остается, как закатать рукава и служить интеллектуальной собственности. Я, конечно, не жалуюсь, а даже если бы и жаловался, все равно нет смысла надеяться, что все изменится, потому что – смею вас уверить – этого абсолютно точно не произойдет. Так устроен поздний капитализм: на рынке доминируют крупные, зарекомендовавшие себя бренды, а стартапам все труднее и труднее закрепиться.

Ничего не изменить. Таков наш мир – мир сиквелов, приквелов, ремейков, римейквелов. Таков наш век – век гиперссылок и метавселенной, где все истории взаимосвязаны и каждый по очереди становится автором всего.

Но я стараюсь об этом не задумываться, а то так и сна можно лишиться.

Да и предложений писать для «Звездных войн» мне не поступало.

На момент получения голосового сообщения мне шел тридцать первый год, я был женат, но временно жил один в маленькой квартирке в Восточном Лондоне, а еще совсем не брился и почти не выходил на улицу. Семью годами ранее я опубликовал книгу, написал еще две, которые никому не сдались, и таким образом к двадцати с хвостиком имел за плечами неудачную литературную карьеру.

Но что есть, то есть.

Зато я писал новые приключения для «Тандербердсов», «Стингрея», «Доктора Кто», «Сапфира и Стали», «Хи-Мена», «Триподов», «Громокошек»… Я серьезно относился к проектам; пусть я не был лучшим сценаристом и, конечно, далеко не самым быстрым, но очень гордился парочкой аудиопьес, в создании которых принимал участие. В общем и целом, мне нравилась моя работа, а поклонники старых шоу скорее любили, чем ненавидели мои истории, – а это, я вам скажу, уже что-то.