«Ничего, – подумал он, – погода хорошая, переночую под кустом, а там посмотрим». Не тут-то было.
– Вань, а Вань! – Савка дёрнул его за рукав. – Айда ко мне в избу спать! Мамаша у меня добрая, не заругает.
– А отец?
– Умер он три года назад, – отрок на мгновенье загрустил. – Айда! Не под кустом же ты будешь ночевать?
– Ну… – замялся Ванька. Но Савва уже схватил его за рукав и потащил за собой:
– Идём!
Изба, в которой жил Савка, стояла почти на околице деревни, обнесённая разваливавшимся тыном.
– Маманя! – громко возвестил о своём приходе отрок. – Я здеся!
Навстречу старшаку из избы выкатился горох: девочка и мальчик, которых Ванька уже видел, и ещё девочка и мальчик поменьше, лет четырёх, настолько похожие, что парень даже протёр глаза от удивления. Савка засмеялся и схватил обоих малышей на руки:
– Это Пашка и Дашка, двойняши! И не отличишь! А это Аксютка и Стёпушка, ты их уже видел.
Малыши уставились на Ваньку, вытаращив одинаковые голубые глазёнки. Аксютка, сощурившись, спросила:
– А ты к нам что ли? На постой?
– Ну, если ваша матушка дозволит, – нерешительно сказал парень.
– Дозволит! – махнул рукой Степан. – Не боись! Айда!
Он взял Ваньку за руку и повлёк в дом:
– Маманя! – заорал мальчишка. – Мотри, кого-то я привёл! Не спотыкнись об порог! – это он адресовал уже парню. Ванька, конечно же, споткнулся да ещё стукнулся макушкой о притолоку: не пригнулся как следует, и оказался в тёмной курной крестьянской избе, слабо освещаемой лучиной.
– Кого же? Да не ори, оглашенный! – из запечья выглянула невысокая и нестарая ещё женщина, больше парень ничего не смог разглядеть. Он нашёл глазами божницу, перекрестился, отвесил поясной поклон и лишь потом поздоровался:
– Доброго вам здоровья, хозяюшка!
– И тебе поздорову! – откликнулась она. – А ты кто такой будешь?
– А это, маманя, – вмешался Савва, спуская малышей на пол, – дворовой из барского имения, в помощь пришёл. Первый раз, а здорово наблашнился! От дядьки Фрола не отставал! Переночевать ему негде, я и позвал.
Женщина молчала и разглядывала гостя. Ванька чувствовал себя очень неловко, переминался с ноги на ногу:
– Ежели вам в тягость, я пойду…
– Да куда ты пойдёшь, Ванятка! – возмутился Савка. – Не под кустом же ему ночевать, как зайцу! Маманя, он со мной ляжет, я потеснюсь! Вишь, худой какой!
Худым Ванька точно не был, женщина усмехнулась:
– Ладно, идите, работники, умойтесь во дворе, а я на стол соберу.
Во дворе, аккуратном и прибранном, был хлев, сарай, курятник и прочая нехитрая крестьянская постройка, в хлеву было слышно движение и шумное дыхание скотины.
«Они не бедняки», – подумал парень.
– А где баня? – спросил он.
– Баню ветром сильным повалило, всё никак не отстрою, – словно оправдываясь, сказал Савка. – Мыться будем за сараем.
Там они и помылись, поливая друг друга из ковша и стараясь беречь воду.
– А где же твоя матушка моется и сестрёнки?
Савка вздохнул:
– Тута. А в баню к тётке Федосье ходим. Я никак всё…
– А что же помочи не попросили? У мира? – поинтересовался Ванька.
– Я сам! – вскинулся отрок. – Я могу, вот опосля страды и отстрою!
Ваня почувствовал в парнишке гордый нрав и усмехнулся. Чем-то Савва напомнил ему его самого. Вытерлись полотенцем, Савка убежал в избу, Ваня потянул из котомки чистую рубаху переодеться, а вот пропревшую насквозь надо было постирать. Он оглянулся в поиске какой-нибудь лохани и услышал шаги: к нему подошла хозяйка дома.
– Как вас звать-величать, матушка? – спросил парень.
– Ариной Тимофеевной люди кличут. Тебе надобно ли что?
– Да вот рубаху замыть… Нет ли лохани какой?
– Давай, – протянула она руку. – Сыну стирать буду и твою заодно.
– Не надо, Арина Тимофеевна, я сам…
– Сам с усам! – засмеялась она. – Давай, говорю! Да в избу иди, ужин на столе!
Вся семья собралась за длинным выскобленным столом, во главе посадили гостя, хоть он и сопротивлялся. Арина Тимофеевна произнесла молитву, и начали вечерять. Немудрёная еда была: картоха варёная, репка печёная, хлеб, запивали всё молоком.
– Маманя, ему надо шею сметаной помазать, обгорел сильно, – не забыл сказать Савка, когда ребятишки выбежали из-за стола, а она стала убирать посуду.
Арина Тимофеевна осмотрела шею, принесла какое-то снадобье и стала осторожно его втирать.
– Тебя, значит, Иваном зовут? – уточнила она.
– Да, матушка, – Ванька попытался встать.
– Сиди пока. Из дворовых? Прислуга?
– Да, но я и всякую работу знаю, плотничать и столярничать могу, бочки делать… даже печь сложить! – чуть похвалился он.
– А годов-то тебе сколь? – она села напротив него и подперла подбородок рукой, в тёмных глазах отражалась лучина.
– На Ивана-молчальника уж двадцать три стукнет!
– Уж! – засмеялась она. – Вон как тебя родители сладили, прямо на Великий пост и наказания не побоялись! Видно, любили крепко друг дружку! Как зовут-то их?
Невинный вопрос вновь разбередил застарелую рану:
– Матушка умерла, когда мне четырнадцать было, Татьяной звали, а отца своего я не знаю… кто угодно мог им быть… вор, душегуб… Не знаю! Надо мне было сказать вам об этом, – вскинул он на женщину глаза, – прежде, чем вы меня за стол усадили… не побрезговали…
– Сирота, значит… Что ж ты на матушку-то свою напраслину возводишь? – мягко сказала Арина Тимофеевна. – Что ж решил, что она могла с каким нечестивцем сойтись? Верно, он уж больно хорош собой был да весел, что она с ним пошла. И сынка такого же захотела, ясноглазого, румяного… – женщина погладила парня по волосам. – Мужа моего покойного Иваном звали… На тебя похож был…– после этого она замолчала и как будто перестала обращать внимание на гостя. Ванька потихоньку вышел из избы.
Ребятишек уложили на полати, хозяйка постелила себе на сундуке, Савка и Ванька ночевали в клети. Сразу не уснули, конечно, мальчишка был любопытен, всё выспрашивал, как живут люди при господском дворе, да что они едят, да где работают. Ванька как мог удовлетворял его интерес, пока не уснул на полуслове.
Проснулся оттого, что кто-то брызгал в лицо водой.
– Вставайте, сони! Всю работу проспите! – смеялась хозяйка.
Ванька попытался подняться и понял, что это невозможно: тело еле двигалось, руки-ноги словно заржавели. Он перевернулся на живот, встал на четвереньки и лишь потом распрямился. Савка беззлобно подсмеивался над ним:
– Ничё, Ванятка, разомнёшься, опосля легче будет!
Светало. Парни выпили молока, Арина Тимофеевна собрала им немудрёную еду, кувшинчик с квасом, потом посмотрела на Ваньку и сказала:
– Погодите, – ушла в дом, вернулась с нарядной рубахой в руках. – Надень, – сказала она. – Покос – это праздник, а ты как замарашка. Скидавай свою, я её тоже отстираю.
Ванька был в той одежде, которую испачкал кровью. Коричневые пятна так и не отошли. Он нерешительно взял из её рук рубаху, по вороту и плечам любовно отделанную вышивкой.
– Тятина? – нахмурив брови, спросил Савва.
Ваня взглянул на отрока и протянул рубаху обратно:
– Я не могу, разве ж можно?!
– Надевай! – строго сказала Арина Тимофеевна, сведя брови в линию. – Чего уж в сундуке лежать, пылиться… А тут ровно он на покос с тобой сходит…
В карих глазах блеснули слёзы, смутившись нахлынувших чувств, она резко повернулась и пошла в избу. Ванька проводил её взглядом: Арина Тимофеевна была кареглазая и темноволосая, а дети, все до единого, – русые и голубоглазые.
«Все в батюшку, видать», – мелькнула мысль.
***
Второй день был так же тяжёл, как и первый, если не хуже. Сначала Ванька думал, что умрёт, не сдюжит, но уже после первого ряда тело разошлось, боль, одолевавшая каждую клеточку, улетучилась. Осталась только невыносимая тяжесть во всех членах. Как он дотянул, допёхал до первого перерыва на завтрак – понятия не имел. Рухнул как подкошенный на приветливую сочную траву, руки-ноги не поднимались, тряслись.
– Ваня, квасу попей! – Савка протянул кувшинчик.
– Не могу, сил нет, – пробормотал Ванька.
– Съешь что-нибудь, а то не сдюжишь до обеда! Хоть огурчик!
– Не могу… – он уткнулся в траву и полузакрыл глаза. Хотелось не двигаться. «Пусть будет что будет! Не встану!» – мелькали мысли.
– Ты что, паря, жилы надорвать себе вздумал? Дрожишь, ровно студень! – противно хихикнул Тит, щуплый чернявый мужичонка, за которым сегодня встал Ванька. В чём душа держалась – неизвестно, но шёл он споро, литовкой махал бодро и аккуратно, словно и вовсе не устал.
– Тебе при барыне сидеть и крошки с её рук подъедать! На жатву он пришё-ол! – брезгливо протянул Тит. У Ваньки не было сил даже ответить, за него вступился Савка:
– Ты чего к нему пристал? Ровно банный лист к заднему месту! Ваня – мастер на все руки, он даже печи класть умеет! Вот захотел новым умением овладеть, потому и сюда пришёл, а ты надсмехаешься над ним, как нехристь какой! – отрок аж покраснел от негодования.
– Да Тит не об том мыслит, а?
– Его жаба гложет! – раздались голоса мужиков, сидевших поодаль. Они вроде и были поглощены своими делами, уплетали принесённую снедь, однако все прислушивались к разговору.
– Не его Арина ночевать к себе взяла, а парня пришлого!
– Видать, по нраву он ей пришёлся, угодил! вон и мужнину рубаху подарила, – довольно беззлобно продолжали подшучивать мужики.
Савка не знал куда деваться, он и рот открыл сказать что-то, и сказать-то что не знал, закрыл его, покраснел пуще прежнего, глаза сверкали. Ванька пересилил себя и поднялся во весь рост, который у него был не маленький, медленно снял дарёную рубаху, превозмогая ломоту в мышцах, и потянулся. Скрестил руки на груди и слегка навис над Титом:
– Языками-то вы чесать мастера, как я погляжу. На беззащитную женщину куда как легко напраслину возвести. Мужа нет, сын малой пока, ответ дать не сможет. Ну, приютила она меня, рубахой подарила, приголубила, как сына, а вы и рады наговорить с три короба. Мужики вы или бабы?
– Ты что, пугать меня взялся?! – взвился Тит.
– Зачем мне тебя пугать? – пожал плечами Ванька. – Ты и так труслив, словно заяц. Вон гляделки-то как бегают!
Глаза у мужика и правда шныряли туда-сюда, он уж и не рад был, что привязался к парню.
– А вы там? – перевёл Ванька взгляд на ближайшую группку мужиков. – Кто поганые слова про Арину Тимофеевну молвил?
– Это ты кого поганым назвал?! – поднялся парень, нисколько не уступавший Ваньке в росте, а в массивности, пожалуй, превосходивший его. – Меня, что ль?
– Если ты поганые слова молвил, вестимо, твой язык поганый и есть! – ничуть не робея, подтвердил Ванька.
– Ну, мотри, паря! Этого я спустить не могу! – парнище стащил рубаху и подошёл к нему. Остальные мужики подтянулись, став в кружок. День обещал быть интересным.
– Никитка, задай ему! – послышались выкрики.
– Никитка, бей под микитки!
– Ты, прихвостень дворовый, разок те леща дам – и дух вон! – блестя глазами, пообещал Никитка.
– Руки-то не обломай! – так же задорно ответил Ванька.
Савка не верил своим глазам: вот только друг его, охая, повалился на землицу ни жив ни мёртв, и вот он, как боевой петух, уже сжимал кулаки. Куда делась усталость?!
– Ну что, Никитка, сам на сам? – подмигнул Ванька.
– Сам на сам. А ты упрям, паря! – весело ответил молодой мужик.
Поединщики сблизились и начали ходить по кругу, поигрывая мускулами и рассматривая противника. Вот Ванька молнией прянул вперёд, целясь прямо в душу, но парень успел отскочить и отвесить сопернику звонкого леща.
– Как обещано было! – шутканул.
Ванька удержался на ногах, потёр шею и ухмыльнулся. Кулачная забава пьянила кровь, развлекала душу. Он сделал несколько обманных движений, нырнул и нанёс противнику серию ударов по рёбрам.
– Никитке – под микитки! – хохотнул.
Никита рассвирепел. Какой-то пришлый парень, соплёй перешибёшь, вызвал его на поединок, он намеревался его одним ударом положить, а тот скачет, как блоха, да ещё измывается над ним! Молодой мужик призвал всю свою силушку и рубанул Ваньку прямо по голове, Савка охнул и зажмурился, но услышал звуки падения, дружный смех и открыл глаза: Никита лежал, уткнувшись мордой в родимую землицу, а Ванька сидел на нём сверху, заломив руку, так что у того лицо побагровело от боли.
– Давай, Никитка, извиняйся за слова поганые! – строго сказал Ваня и посильнее выкрутил сопернику локоть.
– Бес попутал, бес попутал, вот и сказал не помыслив! – просипел Никита, испугавшись, что рука выломается из плеча.
– Не будешь больше дурного лопотать? – ещё строже спросил парень.
– Не буду, Христом Богом клянусь!
Ванька отпустил мужика, встал, отряхнул порты.
– А где тот, чернявый? – поискал глазами Тита.
Но мужичонки уже и след простыл: «Вдруг косой рубанёт, ирод пришлый!» – пугающая мысль пришла на ум, и он спешно поменялся местом, чтоб не косить больше перед Ванькой. Никита встал, повёл могучими плечами и улыбнулся:
– Я уж думал, ты мне руку из плеча вырвешь!
– Это приём такой особый, чтоб противник и цел был, и двинуться не мог, – пояснил Ванька.
– Покажешь? – немного исподлобья глянул на него Никита.
– Покажу! – улыбнулся Ванька.
– Ну что, мир, Ваня? – мужик протянул руку.
– Мир! – ответил парень, они потрясли друг друга за руки и похлопали по плечу.
– Эге-гей! Хороша жизня, матушка Русь православная! Славно косточки поразмяли! – крикнул Никита.
– Вставай за мной, – предложил он Ваньке. – Посмотрим, так ли ты в косьбе удал!
– Встану, Никита, да только здесь я ученик, не мастер.
– Ничё, поглядим! – весело моргнул мужик.
– Всё, мужики, время! – раздался строгий голос Фрола. – Встаём!
– Ваня, ты хоть кваску попей! – сердито сказал Савка. – Драться у него силы есть, а поесть – нету!
Ванька торопливо отхлебнул кислого квасу с брусникой, захрустел огурцом, поправил травяной жгут и, словно заправский косарь, вскинул орудие на плечо, зашагав за Никитой. Савка не отставал.
– Вёдро, – посмотрев на небо, сказал Никита. – Успеем, Бог даст!
Жатва возобновилась.
Наступил вечер, но не принёс желаемой прохлады. Ни малейшего дуновения ветерка, которое уж как было бы приятно ощутить на разгорячённых лицах еле живым от жары косарям! Тишь полнейшая, ни один листок не шелохнется даже на маковке дерева, словно приклеенный к небосводу. Смолкли дневные пичужки, ночные что-то не торопились заступать на вахту, лишь сверчки выдавали свою равнодушную и однообразную трескотню.
Ванька с Савкой еле доплелись до избы, весёлый нрав отрока дал сбой, он не шутил, а еле волочил ноги. Когда малышня выскочила встречать работников, у Савки не было сил даже взять двойняшей на руки, а Ванька с трудом улыбнулся Аксютке и Стёпке, уцепился рукой за перильца и тяжело сел на крыльцо. Кажется, он тут же провалился в сон. Сквозь тяжкую дрёму он слышал, как хозяйка отогнала щебечущих малышей, как Савка потрепал его по плечу, пытаясь пробудить, и как Арина Тимофеевна сказала ему:
– Не трожь, пусть чуток охолонёт, легче будет!
– Маманя, а вечерять?
– Завтра поест перед работой, не трожь пока.
В избе все угомонились и легли спать – воцарилась тишина. Приятная свежесть охватила лицо и шею парня, он с наслаждением потянулся и открыл глаза. Арина Тимофеевна влажным полотном отирала ему пот с лица:
– Совсем умаялся, сынок? – на её добром лице светилась улыбка.
– Нет, матушка, зачем вам лишние хлопоты? Сейчас я встану, умоюсь, – парень начал подниматься, но не смог: ноги дрожали. Женщина, покачав головой, обхватила его за талию и помогла встать, отвела в избу, усадила за стол и поставила кружку молока с куском хлеба:
– Поешь, сынок, и спать ложись. Утром легче будет, вот увидишь.
Ванька посмотрел на неё:
– Матушка, ведь объем я вас, чем детишек кормить будете?
Брови Арины опять сошлись в суровую линию:
– И чтоб слов таких я от тебя не слыхала! «Объем», – передразнила она его. – Где ты мудрости-то такой набрался? Кто тебя этому научил?
– Его звали обедать, а он пришел объедать, – тихо сказал Ванька.
Арина рассмеялась:
– Вот чудак! А такую слыхал ли: что беднее, то щедрее? Кружку молока от моей коровы выпьешь, ломоть хлеба от целого каравая съешь – не объешь, не боись!
Она вышла из избы, а Ванька с жадностью проглотил и хлеб, и молоко и почувствовал, что его снова клонит в сон.
– Вот, возьми чистую рубаху, а эту отдай, постираю, – вернулась Арина. Ванька всё исполнил, поблагодарил и направился в клеть. Уже выходя, он краем глаза заметил, что женщина прижала пропотевшую рубаху к лицу и плечи её дрогнули.
Упав рядом с Савкой, он мигом уснул и утром проснулся уже сам, до того, как хозяйка пришла их будить. Встал, с радостью осознав, что боль ощущается как неприятное, но лёгкое напоминание, сделал небольшую зарядку, умылся, оделся и впервые огляделся. Третьего дня он подумал про семейство Саввы, что они не бедные, но сейчас, посмотрев пристальней, Ванька понял, что это уже грань бедности. Да, двор был чистый и ухоженный, но хозяйственные постройки заметно обветшали и требовали мужской руки, на задах был огород, как у всех, но обработана и засажена далеко не вся земля, и это понятно: с такой-то оравой где ж время взять?! И помощники из них пока аховые. Холодея, Ванька подумал, что ведь у них есть и полоска в поле, которую надо бы сжать, чтоб не остаться без хлеба на зиму… В стороне стоял полуразвалившийся сарайчик, в котором парень с трудом признал баню. Он заглянул внутрь: всё было задумано как положено: парная, мыльня, сени, но пользоваться ей было категорически нельзя – ни мыться, ни стираться.
В ногу сзади ткнулось что-то тёплое – это был любопытный телок, были у хозяйки и овцы с ягнятами, похрюкивали свиноматки, куры бегали по двору, коняшка подавала голос, верный Дружок сидел в конуре, рядом намывали гостей пушистые охотницы за мышами – и всех надо было накормить и обиходить, для всех запасти корма, позаботиться, чтобы воды было в достатке…
– Когда же она всё успевает одна?! – парень был обескуражен.
– Савва, а кто был твой отец? – спросил он по дороге на поле.
– Он был хороший плотник. Рубил избы, часовни, колодцы мог сложить, церквы строил. Он и погиб-то, когда церковь строил для барыни… Сорвался и убился… Всю нутро отбил, кашлял кровью, да кровью и изошёл… схоронили. Маманя сама не своя была: двойняшам год стукнул, Аксютка со Стёпой малые совсем, да и я… неумеха… – шмыгнул Савка. – Руки у меня, понимаешь, как-то не так вставлены, не тем концом. Понимать понимаю, как делать, а выходит что… Боже упаси! Одна она старалась. Мир не очень помогал, потому как тятя гордый был, да и маманя… нрав у неё горячий. Так что помочи ждать неоткуда, – горько заключил отрок.
Ванька призадумался. Действительно, года три назад был такой случай: мастеровой сорвался с купола почти готовой церкви и не умер сразу. Лекаря к нему вызвали, да без толку, тот только рукой махнул… Вот, оказывается, кто это был… Как же семья осталась без помощи со стороны Елизаветы Владимировны? Этого он понять не мог и положил себе спросить барыню и попросить помочь многострадальному семейству.
– Вань, Вань, а ты меня на кулачках биться научишь?! – настроение у Савки переменилось, грустить он долго не мог, глаза вновь блестели озорством.
– Научу, бестолочь! – развеселился и Ванька, у него потихоньку зрел план.
Спустя ещё пару дней Ванька втянулся окончательно, тело привыкло к постоянной немаленькой нагрузке, придя домой, он не сразу заваливался спать, а помаленьку, понемногу начал приводить в порядок хлев, поправил забор, приглядывался к бане и посматривал на крышу, которую тоже требовалось подлатать. Арина Тимофеевна сначала бранила его и требовала прекратить хозяйственную возню, даже попробовала ударить полотенцем, но парень смиренно выслушивал её ругань, а когда схлопотал полотенцем, понуро сказал:
– Конечно, каждый сироту обидеть норовит…
На что Арина расхохоталась:
– Да ну тебя, неслух, делай что хочешь!
Присутствие Ваньки заметно веселило её, она чаще смеялась, шутила с детьми, и вся работа по дому и на дворе спорилась. Савва видел, как поменялось настроение матери, и втайне лелеял надежду, что, может, Ванька останется насовсем… Мечты, конечно, были несбыточными, но отчего ж не помечтать?
Ваньке Савка, конечно, помогал. Мешал он, правда, больше, чем помогал, но был настойчив, и парень начинал подозревать, что отцу просто некогда было учить сына мастерству.
– Нормально у тебя руки вставлены, – как-то сказал он отроку. – Не всё сразу, но научишься.
– А ты откуда всему научился?
– Я при именье барском рос, туда кто только ни заходил, какие работы ни проводились. Я всё время рядом крутился, со всеми мастеровыми, они меня учили помаленьку. Так вот и набрался ума-разума.
Ванька умолчал о том, что матушка научила его и женскую работу по дому делать, а барские учителя – разным премудростям: грамоте, математике, астрономии, физике, химии, истории и географии, трём языкам – аглицкому, немецкому, французскому; латынь и греческий он знал хуже, но мог читать. Савка же грамоту не знал, читать не умел, да и вообще в деревне все были безграмотными. Лишь староста общинный с трудом буквы разбирал и, конечно же, служители при церкви. Это тоже сильно удивляло Ваньку, ведь ясно как день, что грамотным быть намного лучше, чем невеждой. Но никто не учил крестьян ни читать, ни писать…
Однажды на двор к Арине пришла целая компания молодых мужиков во главе с Никитой.
– Что, хозяйка, говорят, у тебя баня совсем развалилась да крыша протекат? – спросил он.
– У меня всё хорошо, – сдвинула она брови. – А вы зачем пожаловали?!
– Матушка, это я их привёл, – выдвинулся из-за спины Никиты Ванька. – Вы сами сказали: делай что хочешь. Вот и не мешайте!
Арина так и замерла с открытым ртом. Но долго ей стоять не дал Савка:
– Маманя, пошли снедь приготовим, ребят покормим опосля! – он ловко увлёк опешившую мать в избу.
Дюжие и сноровистые мужики весело тюкали топорами, стругали рубанками, пилили, в общем, в несколько дней и баня была готова, и крыша стала как новенькая.
– Ну, хозяюшка, пользуйся на здоровье! – весело сказал Никита.
Арина с глазами, полными слёз, отвесила им поясной поклон, благодарила-благодарила, желала здоровья и благополучия и им самим, и жёнам, и детушкам, и родителям, так что они засмущались и ответили:
– Ежели что, обращайся, хозяйка, поможем, чай, свои!
Когда жатва на господских полях закончилась и зерно повезли на обмолот, Ванька отпросился у Архипа и помог Савке убрать и обмолотить урожай, провеять его. Арина тем временем собирала и просушивала овощи с огорода, без устали солила и квасила. Детишки тоже не сидели без дела: всё это время они заготавливали траву, собирая её в лесу, частенько возвращались с корзинками, полными грибов, которые затем сушили, нанизывая на длинные нити. Аксютка и Стёпка при веянии разбирали зерно: покрупнее – на семена, помельче – семье, самое легкое, нецелое зерно и мякина – раздавленные колосья – на корм скотине. Все есть хотят, а зима долгая и холодная.
– Как потопаешь, так и полопаешь, – приговаривала Арина.
– Не потрудиться, так и хлеба не добиться, – вторил ей Ванька.
Он ещё успевал, раздобыв часослов, учить Савку, Аксютку и Стёпку грамоте. Ребятам нравилось, были они толковые.
– Всё хорошо, Ванечка, об одном только переживаю: сена мы маловато заготовили. Савва один на покос ходил, уставал сильно. Как бы без молока не остаться…
– Ничего, матушка, что-нибудь придумаю!
По вечерам они с Ариной беседовали обо всём на свете, многое он узнал о её и многострадальной, и счастливой жизни. Поведала женщина, что по рождению она вольная, но так влюбилась в крепостного мастерового, что забыла обо всём и пошла за него замуж, став крепостной крестьянкой…
– Мечтал он, Ванечка, выкупить нас на волю, сначала деток, потом меня, а потом уж и самому, но не судьба, видно. Если б я раньше понимала хорошенько, что все дети мои крепостными будут, я бы никогда… Да кто что понимает в шестнадцать-то лет?! Сбежала я с ним без родительского благословения, и вот уж семнадцать лет не знаю, что с ними, живы ли они… Плакала много, когда поняла, как жить отныне придётся, да слезами горю не поможешь, привыкла.
Горькая повесть Арины тронула парня, понял он, почему такой нрав у неё неуступчивый и гордый, почему не хочет обращаться за помочью. Понял даже, почему она, сама грамотная, не учила детей… Но сейчас, видя, как ребятишки схватывают всё на лету, сказала, что зимой сама будет с ними заниматься. У Ваньки и на это план появился.
Он и сам много ей рассказал о себе, Арина тоже попереживала за него. Не поведал только о любви своей запретной и о боли мучительной, которую с тех пор носил в себе, как молодуха ребёнка носит. На извечный женский вопрос, есть ли любушка, ответил, что пока не встретил такую, а барыня жениться не заставляет.
И на посиделки успел сходить Ванька, поболтать с ребятами да с девчатами, песни да байки послушать, самому порассказать. Силушкой померился, да не только с Никиткой. Словом, стало ему казаться, что это и есть его жизнь, его семья, о которой он должен заботиться и радеть. Полтора месяца прошло в этом счастливом чаду, как реальность грубо напомнила о себе. В воскресный день пополудни прискакал нарочный из имения с приказом немедля возвращаться:
– Барыня строго-настрого приказала сей же час ехать! Архип вернулся, а тебя и след простыл. Волноваться заставляешь Елизавету Владимировну!
Ванька быстро собрал котомку, на дно которой уложил подаренную рубаху. Обнял всех домашних, перекрестился на икону и запрыгнул в седло.
– Благослови тебя Бог, сынок! – перекрестила его Арина Тимофеевна, и парень тронул коня. Доехав до околицы, он притормозил и оглянулся: всё семейство стояло и махало ему вослед. Парень тоже махнул им рукой и больше уже не оглядывался. Резкий ветер выбил слезу из уголка глаз на щёку. Он возвращался к себе прежнему.
***
Въехав на господский двор, окинул его взглядом: ничего не изменилось. Спешился, бросил поводья, не заботясь о лошади, зашагал к дому, как вдруг его словно ударили поддых. Остановившись, Ванька вскинул глаза: на крытой просторной веранде стояла Пульхерия и пристально смотрела на него. Просто смотрела, но всё то, от чего он почитал себя освободившимся за полтора месяца в деревне, обрушилось на него с новой силой. Горечь наполнила рот, сердце сжалось в комок. Ванька, глядя на неё, отвесил поясной поклон, дотронувшись до земли, и громко сказал:
– Доброго вам здоровьичка, молодая хозяйка!
Девушка тихо ответила:
– С возвращением, Ваня.
– Быстрее, к барыне иди! – крикнул сзади нарочный.
Ванька поклонился ещё раз и пошёл в кабинет к своей госпоже. Осторожно постучался.
– Можно?
– Ну, заходи, беглец! – голос Елизаветы Владимировны искрился смехом.
Ванька зашёл и стал у дверей, опустив голову.
– Может, поздороваешься? – сказала она.
– Простите меня, государыня матушка, совсем я дурак стал! – Ванька и ей поклонился в пояс. – Здравствуйте, барыня, дай вам Бог здоровья!
– С возвращением, дружок! – барыня явно была настроена благодушно. – Что ж ты у дверей стал, ровно приковали тебя? Иль меня боишься?
– Что вы, Елизавета Владимировна! – поднял голову парень. – Вы наш ангел на земле, вас ли бояться нам, грешникам!
– Ангел, – вздохнула она. – Поди-ка поближе, дай рассмотреть тебя!
Ванька подошёл к самому столу. Барыня встала, маковка её едва доставала до подбородка крепостного. Она ласково погладила его по плечам, провела рукой по молодой курчавой бородке:
– Полтора месяца прошло, а гляди-ка, как ты возмужал, окреп, в плечах раздался! Даже вырос как будто! Бороду с усами отрастил, ровно русский богатырь!
Ванька залился краской от такого внимания к себе. Бороду с усами он и правда отрастил, но лишь по одной причине: бриться некогда было, да и в деревне у всех бороды были. Мужик без бороды – не мужик. Выросла она русая да курчавая, парень стал ещё красивее с ней.
– Чай, девкам деревенским нравилось целоваться? – озорно прищурилась Елизавета Владимировна. – Может, присмотрел какую?
Ванька покраснел ещё пуще. С девками он и правда целовался, потому что им очень уж этого хотелось, и приятно ему было, чего уж врать, но дальше поцелуев дело не шло. Всё он вспоминал Пульхерию, как она приникла к нему всем телом в купальне, как он потерял голову от нахлынувших чувств и чуть не совершил то, что уж не поправить…
– Нет, матушка, не присмотрел, – только и сказал.
– А работа тяжела была? Я чаю, ты зубы сцепил, упрямец, и помереть решил прямо там, на поле, но не сдаваться?
– По первости тяжеленько было, потом втянулся.
– Так я и думала, – барыня села за стол. – Ты не пасуешь перед трудностями, милый, это самое ценное в тебе. Так вот, – неспешно продолжила она, – жить будешь теперь в комнате рядом с эти кабинетом, чтоб всегда у меня под рукой был. Переселяйся прямо сейчас. В баньку сходи, отдохни, а завтра в восемь будь добр быть в кабинете, Парфён будет тебе науку передавать. Всё ли понял?
– Да, Елизавета Владимировна, всё понял.
– Хорошо. В твоём распоряжении вся книжная премудрость, читай, учись, никто мешать не будет.
– А… – запнулся Ванька. – А как же барин? Ему кто служить будет?
– Это уж не твоя печаль, твоё дело – науку постигать.
– Как скажете, матушка.
– Одежду тебе надо другую, эта в плечах трещит, да сапоги справим. В лаптях да босым ходить не по чину тебе. И вот что, Ваня…
– Что, матушка?
– Поскольку занят ты теперь будешь, нужен тебе помощник: в комнате прибрать, одежду почистить, воды принести. Учить его будешь всему, что сам знаешь.
– Матушка, Елизавета Владимировна, да я сам! – всполошился парень.
– Сам да не сам! – строго сказала она. – Надо так! Не спорь! Лучше подумай, кого из казачков в обучение возьмёшь.
Молнией промелькнули мысли, и Ванька опустился на колени, почти сравнявшись в росте с сидевшей барыней:
– Елизавета Владимировна, ангел вы наш, явите свою милость! – и замолчал, холодея от своей дерзости.
– Ну что такое, говори! – улыбнулась она.
– В той деревне есть семья одна… без кормильца. Отец погиб, три года назад сорвавшись с церкви, которую строил у нас, помните?
– Да, припоминаю, Иваном его звали, – погрустнела барыня. – Справный мужик был и мастер отменный. Не спасли его.
– У него семья осталась: вдова и пятеро сирот.
– Пятеро?! – барыня прижала ладонь ко рту. – Я и не знала… И что они?
– Они в бедности живут. Старшому шестнадцать, он неумеха ещё, малым десять да шесть – Аксютке и Стёпке, а малышам-двойняшам, Дашке да Пашке, четыре годочка, – заторопился парень. – Бьётся она как может, словно рыба об лёд. У мира помочи не просит, всё сама. Гордая. Вольная была, да вышла замуж за крепостного и волю потеряла. А старший толковый парнишка. Вот если б его мне в ученики, а их всех сюда перевезти под ваше крыло, матушка-заступница! – выпалив всё, он смолк, глядя на барыню.
– А ты, гляжу, полюбил их, – тихо промолвила.