Души прекрасные порывы. Три мини-повести

© Тамара Злобина, 2018

ISBN 978-5-4493-5238-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. «Дуля с Мартынова сада»

Глава 1. Рагозин

Константин Рагозин в кои-то веки собрался на пленэр: надоел однообразный городской пейзаж с его бетоном, асфальтом, бледными цветами городской жизни. Душа просила большего: простора, высокого ясного неба, ярких красок. Душа просила полнокровной жизни.

Рагозин не был, что называется «свободным художником». В таком качестве он вряд ли смог выжить в нашем меркантильном мире. Впрочем, художником он был неплохим. Как отзывались о нём ценители живописи: самобытный, интересный, перспективный. Эти качества позволили ему «подрабатывать на жизнь» сразу в двух местах: в рекламном агентстве и небольшой частной типографии.

Подходило время отпуска, который Константин решил посвятить давней своей мечте: наконец, выбраться на природу – «на плэнэр», как любил говорить его старый учитель живописи. Костя дотошно выспрашивал друзей-художников куда они отправляются обычно летом на этюды, чтобы и натура была, и в тьму-таракань не забуриваться. Чтобы можно было и поработать, и отдохнуть с пользой.

На что один ответил весьма туманно:

– Знаешь, Костя, всё это от состояния души зависит… Иной раз именно в таракани и находишь самую лучшую натуру…

Другой заявил:

– У меня, Рагозин, такого места нет: сегодня я в одном месте малюю – завтра в другом.

Третий вообще не стал отвечать на «провокационный вопрос».

– Да, – думал Константин, – с дружбой в наших кругах туговато. Видно на самого себя придётся рассчитывать…

И тогда он назло своим друзьям-приятелям решил отправиться в деревню к тётка – в глушь, в Саратов, и не в переносном смысле, а в что ни на есть прямом. Благо, что именно там и жила его любимая тётушка По: Полина Яковлевна – старшая сестра матери.

При одном упоминании имени тётушки По у Кости сразу расплывался рот до ушей, ибо эту заводную, весёлую женщину нельзя было вспоминать без улыбки.

– И какого я сижу здесь в этом душном и пыльном городе, когда есть такие раздольные, бескрайние места? – с удивлением интересовался он. – Тем более По давно пеняет, что единственный племянник лет десять не кажет носа на родину…

Но вспоминание о неблизкой и разухабистой дороге до села Ивановки, где с незапамятных времён проживает род Рагозиных, моментально сгоняло улыбку с его лица.

– Да уж, – с сожалением думал Константин, – дороги там, прямо скажем, оставляют желать лучшего.

И тут же уточнял:

– Хотя натура стоит того…

Промаявшись несколько дней сомнениями, он всё же решил посоветоваться с матерью, которая жила на другом конце города с новым «мужем», бывшем на семь лет моложе её.

Он не осуждал мать – нет, считая, что не имеет права на это. Но всегда чувствовал себя в присутствии Дмитрия Михайловича не в своей тарелке. Потому бывал у них нечасто, и в основном тогда, когда Димыча не было дома. Вот и сейчас подобрал именно такой момент.

Мать Константина – Нинель, молодящаяся сорокапятилетняя женщина, со всей страстью полевого цветка, вступающего в пору увядания, встретила его с белой маской на лице и шее, делающей её похожую на древнегреческую статую. Высокая, всё ещё стройная Нина Яковлевна, светловолосая и светлоглазая была совсем не похожа на свою старшую сестру Полину. И всегда гордилась этим, всячески подчёркивая различие, даже своё простенькое имя Нина переделала в звучное – Нинель.

Полина – небольшого росточка, крепко сбитая, с тяжёлыми, крестьянскими руками, круглым улыбчивым лицом, расцвеченным милыми ямочками щёк, с копной густых, тёмно-каштановых волос, являла собой полную противоположность младшей сестре. Они словно день – и ночь: оттеняли и дополняли друг-друга. И, если светлая Нина внешне холодна и слегка надменна, то тёмненькая Полина – открыта, весела и проста.

Может быть, поэтому Константину всегда было легче с тётей По, чем с матерью. Нина, словно чувствовала себя в чём-то виноватой, и всячески старалась наладить с сыном контакт. Вот и сейчас она засуетилась, наскоро смывая с лица маску, будто её уличили в чём-то неподобающем. Залебезила, затараторила, не зная куда посадить нечастого гостя, чем угостить, как угодить.

Нина не хотела признаваться даже себе в том, что при виде Кости у неё каждый раз ёкало сердце: так он напоминал своего отца, которого она не могла забыть до сих пор. Высокий, тёмный шатен, с яркими голубыми глазами. И лицо – Максима лицо. Нине хотелось плакать. Да нет – кричать! От обиды, несправедливости, ненависти… За то, что бросил, что сломал её жизнь, что исчез сразу – и навсегда…

Костя слегка передёрнул плечом от странного ощущения: в поведении матери проглядывало что-то искусственное, наигранное, словно она хотела своей многословностью прикрыть неудовольствие от того, что он явился в самое неподходящее для неё время. И Костя начал жалеть о том, что пришёл сюда.

– Я к тёте По собираюсь, – сразу решил поставить все точки. – Ты ничего не хочешь ей передать?

Мать сразу смолкла и лицо её стало испуганно-недовольным.

– А надо? – поинтересовалась она.

– Что надо? – не понял Костя. – Передавать?… Но я же не настаиваю – просто спросил.

– Да нет, не то! – пояснила Нина, махнув тонкой, ухоженной ручкой. – Нужно ли тебе ехать туда?… Такая даль. Такая глушь…

Костя внимательно посмотрел на мать, стараясь понять её неудовольствие.

– А когда-то мы каждое лето бывали у тёти По, – напомнил он.

– Не забыл? – криво усмехнулась Нина Яковлевна. – Когда это было…

– Не прошло и десятка лет. – парировал Константин.

– Целых десять лет! – не согласилась мать. – Почти вечность… Тебе было тогда шестнадцать. А мне… Всего тридцать. С хвостиком…

Константин не стал отвечать на недовольство матери, потому что сразу решил не пререкаться, чтобы не повздорить: не хотелось портить настроение на дорогу.

– Когда собираешься? – нехотя поинтересовалась Нина.

– На следующей неделе.

– Смотри не на машине! Угробишь.

– На поезде еду: уж и билет взял до Саратова.

– Перед отъездом заедешь? Кое-что Полине передам.

– Заеду.

– Не забудь предварительно позвонить!

Костя посмотрел на мать словно со стороны, не-то оценивая, не-то удивляясь:

– За кого ты меня принимаешь, ма?

– За… Рагозина. За кого же ещё?!

И началось: та… та… та…

– Хочешь и со мной поругаться? – поинтересовался Костя, перебивая мать.

– С чего бы это?! – взвилась та.

– Не знаю с чего, – пожал плечом Константин, и чтобы предотвратить дальнейшие нравоучения добавил:

– Ты не заметила, ма, что я давно вырос?… Мне двадцать шесть. Не шесть, и даже не шестнадцать… Хватит читать лекции! Я и сам в состоянии прочесть любую лекцию. Но, заметь, не делаю этого…

Нина Яковлевна слегка опешила от такого обращения, ведь раньше Константин никогда не вёл себя так. Её голубые глаза, обрамлённые густыми, красиво изогнутыми ресницами, начали затягиваться слезами и Костя, чтобы предотвратить материнскую истерику, заявил:

– Извини, ма, спешу: у меня скоро встреча с клиентом!

Быстро чмокнув её в щёку, он метнулся за порог, облегчённо вздохнув уже за дверью:

– Кажется, на сей раз обошлось без скандала!

А Нина, промокнув навернувшиеся слёзы салфеткой, (к чему они, когда никого нет рядом?) ещё какое-то время ломала голову над тем, от кого Костя узнал, что за полчаса до его прихода они снова поругались с Димкой? Что кто-то выдал её, она не сомневалась. Только кто?

– Зловредная соседка слева, которая не отходит от дверного глазка ни днём, ни ночью? – предполагала она. – Или сам Димка пожаловался сыну?

Сомнений и вопросов было много – ответа ни одного. Впрочем, долго ломать голову и переживать по пустякам, Ниночка не любила, считая, что такие проявления старят женщину более остальных негативных факторов. Потому через несколько минут она думала уже о том, что передать Полине, чтобы та не смогла осудить, выгодно устроившую свою жизнь, младшую сестру.

Нинель Яковлевна, как она любила говорить, работала дизайнером модной одежды, оставаясь по суди хорошим закройщиком. Потому гардероб у неё был всегда модным, индивидуальным, с учётом ей стройной, немного худощавой фигуры. Свои платья, уже вышедшие из моды, она обычно сплавляла старшей сестре. Вот и сейчас Ниночка подобрала целый ворох платьев, которые уже не могла и не хотела носить, в полной уверенности, что Полина приладит их по своей фигуре, ведь швейное дело у обеих сестёр в крови.

Она даже не задумывалась над тем уместны ли в селе такие экстравагантные наряды? Важно было другое: не ударить в грязь лицом перед старшей сестрой, а, может быть, даже и вызвать её зависть.

Получая подарки от Ниночки, Полина всегда думала:

– И зачем мне вся эта красотища? Куда я пойду в таком платье: коров доить, или быкам хвосты крутить?

И большую часть нарядов отдавала соседской девчонке Катюшке: благо, что и переделывать почти ничего не приходилось – разве что убрать неуместные в сельской местности излишества в виде украшений, оборочек и рюшечек.

Тем временем Константин развил бурную деятельность. Подгадав начало отпуска к выходным, он подобрал все свои дела, покидал в рюкзак кое-какие вещички, зачехлил этюдник, упаковал краски и, присев на дорожку для порядка, шагнул за порог квартиры.

Неожиданный отъезд Кости на некоторое время выбил Нину Яковлевну из колеи, вызывая неприятие и досаду, ведь в первый раз сын уехал на родину один, без неё. Но не это волновало Нинель, точнее – не это было главным фактором. Один вопрос не давал женщине покоя:

– Что если Полина не сдержит данное двадцать шесть лет назад слово, и откроет Константину их тайну?

Но, прикинув практически, она решила, что сестре это совсем не выгодно, ведь тогда её авторитет в глазах сына упадёт, как любит выражаться Димка, ниже ватерлинии.

Глава 2. Странный сон

Дорога оказалась не такой тягостной и нудной, как ожидал Константин. Может быть, потому, что он с самого начала настроился на худшее, а может – попутчики попались нестандартные: заводные и весёлые. Даже старушка с нижней полки – баба Маня, оказалась совсем не похожей на тех обычных бабушек со скамеек, которые вечно чем-то недовольны, вечно ворчат и поучают.

Баба Маня потчевала своими «деликатесами» касатиков – как она называла Константина и молодую студенческую пару, совсем недавно соединившую свои судьбы узами Гименея. И те за обе щёки уплетали старушкины печения, соления и варения, не забывая расхваливать их на все лады. Баба Маня широко улыбалась, радуясь тому, что молодёжи нравятся её угощения.

Светлана и Игорь, как молодые, шаловливые котята затевали всевозможные игры, вовлекая в них попутчиков. Смеху, шуткам, розыгрышам не было конца. Константин сначала смотрел на всё это, если и не с удивлением, то с явным непониманием, но вскоре сам втянулся в игры, почувствовав себя не старше студентов второкурсников: стал отвечать на шутки и сам затевать розыгрыши.

Света всё что-нибудь придумывала: то буриме, то города, то фанты, то испорченный телефон, загадки, шарады. Костя дивился, глядя на неистощимую фантазию юной женщины: он был уверен в том, что всё это давно уже в прошлом и молодые люди даже представления не имеют о том, что когда-то всё это имело место быть. Выходит – нет, знают.

Игорь смеялся, глядя на выражения лиц Кости и бабы Мани, и шутил:

– Это Светлая, (иначе, как Светлая он свою половинку и не называл) – на вас свои методы воспитания проверяет: она ведь у меня собирается стать методистом детских дошкольных учреждений!

Баба Маня смеялась ему в ответ:

– Да мы вроде бы уж с Кинстинтином (она никак не могла запомнить его имя) из дошколят выросли! Гляди, каким Кинстинтин-то вымахал? Чай метра два будет…

И Костя улыбался, с удовольствием поддерживая всеобщую весёлость:

– Почти, баба Маня! Почти… Метр девяносто.

– Вот это рост! – восхищалась Светлана. – А мой Игорёк – метр с кепкой!

– Почему это метр с кепкой?! – делал вид, что сердится, Игорь. – Метр семьдесят пять! Разве мало?

– Но ведь не метр девяносто? – доводила его Света.

А, когда Игорь начинал хмурится, добавляла лукаво:

– А мне почему-то маленькие всю жизнь нравились?

И Игорь, изобразив сердитую мину на лице, нападал на неё, словно собираясь наказать за шутку. Смеху было, визгу! Из других купе даже к ним заглядывали, чтобы приобщится к веселью.

Константин смотрел на юную попутчицу и думал:

– А ведь действительно: светлая. Именно это определение подходит к ней, как никакое другое. Вот и тётя По такая же – светлая и простая… Ах, если бы таких людей было больше, как было бы тогда светло жить. Светло и вольготно…

И ему вдруг так захотелось нарисовать портрет Светланы. Костя достал из рюкзака небольшие листы бумаги на которых обычно делал наброски и, всего несколькими штрихами воссоздал образ девушки.

– Ничего себе! – восхитилась та. – Это ведь я! Как здорово!

– Действительно: похожа, – добавил Игорь, придирчиво рассматривая набросок. – Да ты у меня, Светлая, просто красавица…

– Красавица-красавица – это точно, – подтвердила и баба Маня. – Повезло тебе Игорёк с женой-то: и красавица, и умница. Ты уж её береги, пожалуйста, не потеряй! А то я вас знаю, молодых! Все вы – Маши-потеряши.

Костя нарисовал несколько портретов Светлой, раздал их попутчикам, а один – самый первый набросок оставил себе, чтобы использовать его в какой-нибудь гравюре. Какой он пока не придумал, но был уверен, что случай представится.

Предлагал сделать портрет и бабе Мане, но та в ответ только руками замахала:

– Что ты, Кинстинтин?! Зачем это? Вот кабы десять-пятнадцать лет назад… Я тогда ещё ничего была. А сейчас? Старая, беззубая. Кто смотреть-то будет на такое чудо?

И засмеялась от души, совсем не комплексуя по поводу своей старости и беззубости.

– Не прибедняйтесь, баб Мань! – сказала Света. – Вы и сейчас – хоть куда!

– Я бы даже сказал так: импозантная женщина в самом расцвете жизни! – добавил с улыбкой Игорь.

– Скажешь тоже? – слегка засмущалась старушка. – Импозантная! Где только такое слово выискал?

А потом с сомнением добавила:

– А оно не ругательное?

– Да нет же, баба Маня! Нет! – запротестовал Игорь.– Импозантная – значит видная, заметная – выделяющаяся.

– Ну, если так – тогда ладно, – успокоилась баба Маня, но позировать всё же не согласилась.

К исходу вторых суток веселья чуть поубавилось. Баба Маня занялась вязаньем ярких варежек для внучки, Светлана взялась за бульварный роман, а Игорь почитывал какую-то техническую литературу. Костя, то брался за купленный им перед отъездом гламурный журнал о жизни московской элиты, то дремал, положив журнал на лицо, то просто бродил мыслью по своей жизни, отмечая кое-какие вехи и огрехи.

В последнюю ночь ему приснился очень странный, непонятный сон. Снилось незнакомое помещение с низким потолком, который он едва не задевал головой, и стенами, меняющими своё местоположение, как какой-то непонятный трансформер, то удаляясь в бесконечность, то приближаясь на расстояние вытянутой руки.

Стоял полумрак: слабое освещение шло из середины комнаты. Когда Константин приблизился к этому месту, то понял, что оно исходит от зеркала – высокого, в его рост, явно старинного, обрамлённого какими-то фигурами, завитками и вензелями. Такие зеркала он видел в одном из дворцов Питера и потом использовал зарисовку в гравюре к рассказу самодеятельного автора, желающего запечатлеть своё произведение на страницах собственной книги. Рассказ мистическим образом был связан с зеркалами, потому именно такое изображение старинного зеркала было там уместно.

Но в его сне, как показалось сначала, зеркало было самым обычным – не мистическим. Необычно было комнатное пространство, которое ежесекундно сжималось, подвигая его ближе и ближе к зеркальной поверхности. Липкий страх, постепенно усиливаясь, тоненькими пальчиками щекотал и будоражил нервы, проникая под одежду, холодя душу и поднимая адреналин на небывалую высоту.

Неожиданно стах растворился, как льдинка в бокале вина, и Костю начал обволакивать тонким лёгким покрывалом нежный, едва уловимый запах, который усиливался с каждым мгновением. Запах только что распустившегося ландыша, ворвался в сознание внезапной волной и так же, внезапно затух. Терпкий запах земляники с едва ощутимыми нотками сирени сменил предыдущую волну легко и нежно. Эти запахи – до боли знакомые, тревожные, шли оттуда, из пространства перед ним – маняще, призывно. И Константин сделал шаг вперёд.

Перед ним расстилался осенний сад, слегка пожухлый, подавляя жёлтым, слегка приглушеным, цветом. И сразу, как цунами, с головой накрыло странное ощущение, что он тут не один. И – волной желание: такое сильное, острое, какого он никогда в своей жизни не испытывал. А впереди, казалось только на расстоянии вытянутой руки тонкий, почти невесомый женский силуэт. Длинное, в землю платье, из какого-то позапрошлого века, распущенные по плечам тёмные, волнистые волосы, красивый изгиб стана, ножка в атласной туфельке.

Константин инстинктивно протянул вперёд руку, к плечу девушки, желая повернуть её лицом к себе. В ответ нечеловеческий хохот, несущийся откуда-то сзади:

– Не тронь! Не твоя!

Тут же всё исчезло: и девушка, и зазеркальное пространство, и странная комната-трансформер. Остались только холод и пустота: ни всплеска чувств, ни всплеска мысли – словно в могиле. Костя рванулся на своей полке, просыпаясь в поту и ужасе.

– Ты что, касатик? – поинтересовалась баба Маня. – Я уж думала, что с полки упадёшь!

– Да так, – приходя в себя, ответил Константин. – Сон дурной приснился.

– А ты поди умойся, – посоветовала старушка, – и повтори три раза: куда вода – туда и сон! Всё и утечёт: вода всё плохое уносит.

Около двенадцати поезд прибыл в Саратов. Костя смотрел в окно рассеянным взглядом, всё ещё под впечатлением своего сна. Тихо наплывало здание вокзала – совсем незнакомое, словно впервые увиденное, а ведь когда-то он исходил тут всё вдоль и поперёк. Теперь же не узнавал ничего. Но это не озадачило – промелькнуло и погасло, как искра от затухающего костра.

И снова, как десять лет назад, он бродил по привокзальной площади, стоял перед памятником Дзержинского, припомнив, что тогда удивился, что железный Феликс встречает гостей города не анфасом, и даже не профилем, а – спиной.

– Знаковая поза: так же, как и вся российская власть – всегда, мягко говоря, спиной, – усмехнулся он мысленно.

Воспоминания возвращались медленно, постепенно, и скоро он забыл о странном сне, что так испугал его этой ночью. А через два часа Костя у же трясся в автобусе на Хвалынск. И дальше – на попутке до Ивановки.