Этажом ниже мы застали дома только одного мужчину лет сорока, который встретил нас обмотанный шерстяным шарфом и совершенно без голоса.
Его немногословные в силу физиологических причин показания о семье Романихиных почти полностью повторяли слова Жанны и ее мужа. Никаких криков он вчера не слышал, впрочем, это могло объясняться действиями противогриппозных лекарств – крепко спал. Кроме этого мы узнали, что Валерий Романихин был человеком очень отзывчивым. Он не только ссудил деньги на компьютер для соседа-дизайнера, а также одолжил соседу снизу свою запаску, когда тот проколол сразу два колеса и не мог доехать до сервиса.
– «Форд» у меня, такой же, как у Валерки… Красавчик Валерка был, красавчик. И жена у него – звезда просто… Как же так-то?! – сипел простуженный сосед.
Салимов и Яровкин остались опрашивать других жильцов дома, но Виктория категорически запротестовала против своего дальнейшего присутствия. На сей раз Борис не возражал, он сам был как будто озадачен после посещения участкового. Втроем мы снова поднялись с девятого этажа на десятый.
– Что ж за петрушка получается, – рассуждал Борис. – Участковый говорит, что семья Романихиных числилась как образцово-показательная. Никаких пьянок-гулянок, алкоголя или наркотиков. Никаких сомнительных друзей. Никто на них ни разу не жаловался, и, что еще важнее, они не жаловались ни на кого. Родители в трауре, родственники рыдают. Соседи в один голос утверждают, что души не чаяли в убитых и ничего подозрительного не слышали в ночь убийства.
– Не все, – встряла Виктория.
– Ну да, одна сумасшедшая бабка называет убитого Романихина размазней, а его жену Светлану проституткой и какой-то Медведей.
– Медеей, – поправил я. – Это героиня из греческой мифологии. Из-за любви к мужу она убила своих детей.
Борис посмотрел на меня с изумлением, но никак не прокомментировал это сообщение.
– Оружие еще в квартире сто, – продолжал Борис и с досадой сплюнул. – Рядом с этой бабулей с полотенцем на голове половник нельзя разрешать держать, не то что пистолет. Мрак какой-то! Мрак! – выдохнул он, обращаясь персонально ко мне, видимо имея в виду всех действующих лиц этой истории, а также Медею и ее убитых детей.
На площадке десятого этажа на сей раз оказалось пусто. Дверь квартиры 100 была закрыта, но старуха в тюрбане наверняка следила за нами в глазок, во всяком случае, я кожей чувствовал, что за нами пристально наблюдают.
– Если кто и слышал крики, то даже внимания не обратил. Что ж это получается… – продолжал размышлять Борис.
– Это получается НИЧЕГО, – заключила Вика, и интонация ее выражала неуместное торжество и осознание собственной правоты. – Я же сказала – ничего вы тут не услышите.
– И как ты догадалась? Неужто убитые в статусе написали? – иронично покосился следователь. – «И после нашего убийства свидетелей не опрашивайте!» Так, что ли?!
– Ну почти, – железобетонно улыбнулась в ответ Вика, не пускаясь в дальнейшие объяснения.
– Что «почти»? – заинтересовался Борис, но она даже бровью не повела, рассматривая что-то в своем телефоне.
Ничто не нарушило ее спокойного благодушного настроя, когда она нажала кнопку вызова лифта, и, если бы не целый майор, преградивший ей путь, встав у лифтовых дверей, она, пожалуй, со спокойной совестью отправилась бы домой.
– Але, гараж! – прогудел Борис ей в лицо.
Виктория подняла скучающий несчастный взгляд.
– А вот не смешно, – сказала она тихо. – В общем, если хочешь знать, то да, практически то, что ты сказал, они писали у себя в соцсети. На их страницах, что ты мне принес в распечатке, в каждой публикации написано: мы идеальная семья, мы идеальные родители, мы прекрасные люди. Не сомневаюсь, что с соседями они тоже были ИДЕАЛЬНЫМИ.
– В каждой публикации? – недоверчиво нахмурился следователь.
– Абсолютно.
Борис помотал головой, нервно поправил воротник форменной рубашки и потер шею под ним.
– Не в себе, что ли?
– Я тоже так сначала решила, – пожала плечами Вика. – Но Саша уверил, что сейчас это норма жизни: доказывать всем, что ты классный парень или супердевчонка без проблем и патологий. Впрочем, можешь убедиться сам – просто заведи аккаунт.
Майор вдруг расплылся в широкой понимающей улыбке:
– А-а-а, ты вон в каком смысле. Типа подтекст. Ок, ладно, филолог, пошли со мной. Идеальные семьи, может, и случаются, а вот идеальных убийств – не бывает.
Следователь ловко поддел ногтем пломбу квартиры номер 101 и широким жестом распахнул дверь:
– Добро пожаловать на место происшествия!
Однако на этот раз на кафедре отмазологии имени Виктории Берсеньевой имелась железная отмазка без применения стратегического кудрекрутящего оружия.
– Нет, нет, так мы не договаривались, – заявила Вика, отступая к лифту. – Фото, фото, все на фото! Ты что, меня ж вывернет! Я же филолог, а у нас, у филологов, воображение художественное! Я же все улики перепорчу. Нет-нет! Только фото! Пока-пока, Борис, пиши, звони, я вся твоя на этом деле!
Второй раз Борис не успел перекрыть ходы отступления своего эксперта. Виктория по-кошачьи прошмыгнула в лифт и тут же нажала на кнопку первого этажа, даже не дожидаясь, чтобы я последовал за нею. Двери захлопнулись.
– Саша, жду тебя в машине! – услышал я сквозь звуки отъезжающей от площадки кабины лифта.
Борис лишь перевел удивленные глаза с плотно сомкнутых лифтовых дверей на меня, но мне нечем было пояснить его недоумение.
Глава 6
Высокие отношения
А не замахнуться ли нам, понимаете, на Вильяма нашего Шекспира?
«Берегись автомобиля» Из кинофильма
– Сколько времени? – бросила Вика, отчаянно давя на газ.
– Почти три часа.
Я не понимал, куда она так неслась, а она не собиралась объяснять. От всех ее сегодняшних недоговорок, капризов, нехотелок, требований помощи, неожиданных откровений и других тайн мадридского двора разной степени тяжести я устал чудовищно и поэтому ничего не спрашивал. Какое-то время мы ехали молча. Она заговорила первой.
– В три, – многозначительно сказала она, выруливая на одну из центральных улиц нашего района, откуда до дома оставалось минуты четыре-пять. Я не ответил, демонстративно глядя в окно.
– Он сказал, что придет в три, – пояснила Виктория, бросив на меня косой взгляд.
– Кто он? – уточнил я, давая понять, что если разговор ведется на равных, то я готов говорить. Удивительно, но иногда с Викой надо как с шипящей дикой кошкой, тогда она сбавляет обороты.
– Я обещала одному адвокату. Еще до всей этой истории с лобстерами.
Теперь наконец-то худо-бедно прояснилось, почему она целый день пыталась срулить с работы, используя для этого самые неестественные средства вроде лака для волос и собственных актерских талантов, которых, впрочем, хватило ненамного. «Я не такая, я иная, я вся из блеска и минут», – это, кажется, из какой-то пьесы, а ведь можно было объяснить самыми обычными словами. И слова эти оказались просты и тривиальны: «оскорбление чести, достоинства и деловой репутации». Новое дело, новый клиент, новый вызов.
– Публичность придает даже самым глупым и грязным словам определенный вес. Как раз тот случай, – сказала Вика, вытаскивая из бардачка номер местного еженедельника «Акты и факты». – Вот, полюбуйся.
«НЕ НРАВИТСЯ!» – гласил заголовок на первой странице газеты. Под заголовком располагалась фотография молодого мужчины, одетого в модную куртку-бомбер, поверх которой был небрежно обмотан объемный цветной шарф, заканчивавшийся веселыми африканскими косичками. В ухе у парня торчала серьга, на носу красовались очки в толстой фиолетовой оправе, одним словом, весь вид стопроцентно выдавал представителя творческой профессии или просто хипстера в тренде. Но самым интересным в этом фото был не внешний вид модели и даже не подпись, а тот факт, что прямо над головой парня, сразу над выкрашенными а-ля Джастин Тимберлейк кудрями, располагался интернет-знак «не нравится»: кисть руки с опущенным вниз пальцем, что придавало снимку откровенно тревожный вид. Если в Интернете ты кликаешь на знак «не нравится», то это означает лишь то, что лично тебе не нравится данное конкретное фото, и только. Обыкновенная вполне себе оценка. Но в газете знак смотрелся просто как какое-то жуткое клеймо, что-то навроде желтой звезды Давида на воротах еврейских домов во Вторую мировую. Однако, кроме всего прочего, лицо мужчины было мне как будто знакомо.
– Это режиссер нашего драмтеатра Виктор Новоселов. Наверняка видел по местному ТВ, – пояснила Вика. – Он часто выступает. Режиссер-новатор.
Точно, это был он. Я вспомнил, что даже собирался сходить на новую постановку по «Грозе» Островского, которую хвалили приезжавшие московские критики за новый нетривиальный взгляд на классику.
В основном дела по части оскорбления чести и достоинства были простыми: как правило, это были обзывательства на собраниях домовых комитетов, в ЖСК, в магазинах, бизнес-конференциях, заседаниях, собраниях и прочих местах массового скопления человека в его естественной среде обитания. Есть даже целые классификации оскорблений: по названиям животных и насекомых (козел, гнида, корова, тля, паразит), по названию некоторых профессий (мясник, шлюха, палач), сравнение с историческими личностями, чьи дела не вызывают у потомков восторгов, например Гитлер, Пол Пот или Мария Медичи. Однако сейчас речь шла о театре. А театр есть театр. И дело это с первого же взгляда на публикацию обещало быть более выразительным и увлекательным, нежели обычно.
– Автор статьи, известный театральный критик Вилкин, в суде хлопал глазами и упирал на то, что это его частное мнение. Ну не нравится ему этот режиссер, и постановка его тоже не нравится. Так что суд первой инстанции они проиграли… – пояснила Вика, усмехаясь и заправляя газету за солнечную шторку над своим местом.
Наконец светофор переключился, и она резко стартанула. Мы долетели не больше чем за минуту. Влетев в квартиру, Виктория быстро раскидала по полкам и шкафам книги и документы, которые обычно валяются у нас повсюду, скинула пальто, запихала его как попало в шкаф, и в эту же секунду, раздался вежливый, аккуратный, короткий звонок, как будто гость подглядывал за нами и выжидал удобного момента.
– Открой, пожалуйста, – сказала тетка, усаживаясь в кресло и чинно укладывая на колени ноутбук.
Мы не сговариваясь улыбнулись этому ее неизменному позерству. Я пошел открывать.
Интересы модного режиссера явился представлять респектабельный господин, весь какой-то чересчур для нашей небольшой квартиры, живущей по законам функционального минимализма.
Самым шикарным местом в теткиной однушке по праву считается диван. Диван снабжен кожаными заголовниками, подушками разной формы и упругости и, пожалуй, может называться предметом роскоши в том смысле, что Вика умеет на нем роскошно устраиваться и работать часами. В остальном все до предела скупо: журнальный стол, два кресла, шкаф с книгами, – куда же без него? Хотя в последнее время мы начали активно переходить на цифру, но специальные книги все равно пришлось оставить. Стол с вечной горою бумаг на нем, встроенный в стену шкаф для одежды. Вот и все. Наш же гость как будто сам только что вышел из-за бархатной театральной портьеры.
– Спасибо, божественная Виктория Александровна, что согласились на встречу! – проговорил он красивым поставленным баритоном и учтиво поклонился, пожимая тетке руку.
И в самые краснознаменные времена этого господина не пришло бы в голову назвать «товарищем». Он был одет, как говорится, «по всей форме» – белоснежные манжеты выступали из-под костюма благородного серого цвета ровно на положенные два сантиметра, галстук с едва различимым мелким орнаментом был завязан безукоризненно ровно.
– Пригласили в дом. Давно изжита эта традиция – принимать дома. Все больше в офисах, в ресторанах. Когда приглашают к себе, даже лестно. Как у вас тут мило! – пропел гость, распрямляясь и обводя взглядом вокруг себя.
– Ну, да, это наша Бейкер-стрит, – с вежливой улыбкой ответила Вика, жестом приглашая в кресло.
– Так все-таки вы считаете себя детективом? – живо поинтересовался мужчина. – Мне говорили, что вы эксперт.
– Тексты преподносят самые разные загадки. Эксперт-филолог вынужден быть немного детективом.
– Детектив с дипломом филолога?
– Можно и так сказать, – церемонно улыбнулась Вика, давая понять, что светская часть визита ее вполне удовлетворила и пора переходить к сути дела.
Однако адвокат явно не собирался спешить. Гость удобно расположился в кресле, примяв под собой подушки, и, снова окинув несуетливым взглядом комнату, посмотрел на меня.
– Ваш помощник? – обратился он к Вике.
– Извините, Даниил Дмитриевич, не представила, – поспешно исправилась тетка. – Александр – мой племянник. Тоже хочет стать филологом, студент университета. Можете доверять ему, как мне.
– Даниил Дмитриевич Орлов, – протянул руку господин. – Итак, Виктория, что вы скажете по поводу нашего дела? Господин Новоселов, мой доверитель, рассчитывает на публичные извинения от газеты и возмещение морального вреда, как вы уже, наверное, поняли.
– Кем проплачен материал? Конкуренты, конечно? – подняла брови Вика.
– Нет, вовсе нет. Это ведь рецензия на спектакль, вы поняли? Господин Новоселов, главный режиссер театра драмы и комедии, поставил спектакль по пьесе Островского «Гроза»…
– Та самая нашумевшая «Гроза»?
Орлов сделал руками неопределенный жест, мол, он в этом не особенно понимает.
– Современная трактовка, – ответил адвокат неопределенно.
– Матерная? – оживилась Виктория.
– Ну что вы! – замотал головой господин Орлов.
– А что там? Педофилия? Порнография?
– Какое-то у вас странное мнение о современном искусстве! – усмехнулся представитель режиссера.
– Я это мнение составляла по небезызвестной вам рецензии, – рассмеялась в ответ Вика. – Вот мне и интересно, почему рецензент написал, что режиссер сначала убил Островского, а потом, словно шакал, растащил куски его пьесы, соорудив страшного монстра? Пытаюсь представить, что это за монстр.
– Э-э-э, – замялся адвокат. – Я только представитель закона. Не театровед, рассказываю то, что видел сам. В общем, Катерина в конце спектакля бросается со скалы, но не погибает, как у классика, а превращается в зомби, который жестоко мстит свекрови Кабанихе, размазне-мужу Тихону и съедает мозг хитрой золовки Варвары… Это такой вариант зомби-апокалипсиса. Луч света в темном царстве наоборот… Иногда царство людей настолько темно, что зомби – единственное светлое пятно.
– Ясно, – проговорила Вика, из последних сил демонстрируя адски серьезное выражение лица; я же в этот момент подумал, что теперь точно схожу на постановку. Должно быть, феерично!
– Но какова бы ни была художественная ценность спектакля, – Орлов понизил голос и выгнулся, словно огромный серый кот, – я адвокат, и я искренне убежден, что об искусстве надо рассуждать в терминах искусства. Нельзя переходить на личности. Ну а уж сравнивать режиссера с шакалом и рисовать на его фотографии – это уже совсем никуда не годится.
– Здесь я с вами совершенно согласна, – закивала Виктория. – Сегодня они рисуют на фотографии «не нравится» и зовут шакалом, а завтра к забору гвоздями прибьют. Ведь как говорим, так и живем, нельзя допускать зверства. Конечно, будем судиться, и, думаю, мы выиграем. Главное, пусть ваш клиент не делает сейчас лишних движений.
– Прекрасно! – торжествующе воскликнул адвокат. – Завтра моя помощница подъедет куда скажете и привезет договор.
Когда за Орловым закрылась дверь, Вика довольно долго сидела, уставившись в одну точку, но вдруг ее словно что-то шарахнуло изнутри, и она трехэтажно выматерилась. Из песни слова не выкинешь, моя тетка курила и материлась не хуже любого матроса. Кстати, теперь, будучи студентом филологического факультета, я с полной уверенностью могу подтвердить, что ни на каком другом факультете вас не научат материться столь виртуозно и стилистически выверенно, – неоценимый в некоторых жизненных ситуациях навык. Сейчас же Вика проматерилась без какой-либо художественной задачи, просто так, что называется, для души и прочистки эмоциональных каналов. После чего дала заключение:
– Почему нельзя просто взять и спалить напалмом этого Сандалетина?
– А почему нельзя просто выступить в суде и вообще забить пока на публикацию твоей методики? – в свою очередь, поинтересовался я.
Вика пожала плечами:
– Можно. Но с опубликованной методикой по оскорблениям, да еще прошедшей обсуждение на кафедре, было бы куда как эффектнее! Тут ведь не тривиальный случай!
Здесь с Викой трудно было не согласиться. Лично я впервые в жизни видел обзывательство, выполненное в жанре театральной рецензии… Высокие отношения, что тут скажешь.
И вдруг меня осенило.
– Слушай, Вика, а нельзя приструнить Сандалетина ненаучными методами? – поинтересовался я. – Вряд ли он такой уж великий ученый, чтобы иметь право единолично не допускать к рассмотрению чужие работы? У тебя же есть знакомые на кафедре в университете. Скажи, что не доверяешь его мнению, пусть статью рассматривает кто-то другой.
Виктория тяжко вздохнула и вдруг выдала совершенно неожиданный пассаж:
– Не могу. Это будет выглядеть неэтично. Мы с Сандалетиным когда-то писали совместную монографию, статьи вместе публиковали, и не доверять теперь его мнению с моей стороны будет довольно странно.
– Что? – Я не поверил своим ушам. – Совместную монографию? С Сандалетиным?.. О чем?!
– Юридическая филология! – нервно выдохнула она. – Мы писали монографию по предмету, который он теперь отрицает и поливает на каждом углу, отнюдь не сандаловым маслом. И не спрашивай, как меня угораздило!
«Угораздило» – хорошее слово для подобных ситуаций. Но Вика уже разошлась, и мне суждено было это выслушать:
– Да, представь себе! Мы с Кириллом начали работать… Даже кое-что вместе написали. Я говорю «даже», потому что еще каких-то пять лет назад писать вместе означало совсем не то, что сейчас. Сейчас есть скайп, который решает кучу проблем, и не только проблему расстояния, но и проблему сложных характеров гениальных соавторов. Но тогда мы вынуждены были физически присутствовать где-то вместе. Мы писали у меня дома. Я даже ключ под ковриком оставляла, если он раньше приходил… Черт бы его побрал!
Я давно приготовился обороняться от нашего ученого секретаря, как от дикого кабана, – без выяснения внутренних психологических мотивов. Но теперь выяснялось, что для этой необъяснимой ненависти были вполне себе земные причины. Сказать, что я был потрясен, – это ничего не сказать. Сандалетин реально ненавидит Вику, а заодно и меня. В этом сомнений не было. Люто ненавидит, средневеково. Словари говорят, что ненависть – это «сильная нелюбовь к чему-то», «отвращение», «вражда». Вражда – ключевое слово. Вражда, которая выражается в желании уничтожить. Ведь Сандалетин пытался перекрыть и мне, и Вике все возможные ходы в науку, то есть лишить средств к существованию, предать забвению. Я не удивлюсь, если он мечтает, чтобы нас вовсе не стало на этом свете, но, слава богу, это не опасно – не тот характер, не шекспировский. Большинство людей в таких случаях останавливает боязнь наказания. Так неужели всему причиной неудавшаяся совместная монография?
– С ним оказалось очень сложно работать, – продолжила Виктория и сама поморщилась от этих слов.
«У конфликта всегда две стороны» – это была ее обычная позиция. Если моя тетка сказала «с ним сложно работать», это могло значить примерно следующее: либо Сандалетин вообще забил на работу болт, либо просто умер. Поскольку Сандалетин был жив-здоров, я остановился на версии с болтом. Виктория поняла мой недоумевающий взгляд правильно:
– Нет, работать-то он работал, – пояснила она. – Писал. Но при этом постоянные претензии, обиды, соревнование какое-то нездоровое… это был кошмар… не знаю, в общем…
– Как это «не знаю»?.. – удивился я.
– Ну вот так вот, не знаю, – повторила она.
Пока Вика ставила чайник, я тупо втыкался в свой смартфон и думал: могут ли разногласия на почве работы породить ненависть? Гнев, ярость, так называемые аффекты. Обида более-менее долгая – возможно. Можно разозлиться на нерадивого соавтора, накричать, обвинить, даже убить (из-за денег, например), но чтобы ярость превратилась в ненависть и продолжалась долгие годы – для этого должны быть серьезные причины. Ненависть, как постоянная реакция ярости на кого-то, просто так не возникает. Такую реакцию надо сначала заслужить, сформировать, выпестовать. А чтобы тебе еще и физически мстили, – о, это только за особые заслуги! Так что же действительно произошло? На кону стояли как минимум мой красный диплом и Викина работа. Как максимум… впрочем, кто знает, что может стать максимумом в такого рода делах?
– Что делаешь? – спросила Вика, жестом показывая, что чай готов и я могу перетекать потихоньку на кухню.
– Ничего, – сказал я, откладывая телефон, но она вдруг перехватила мою руку.
– Что? – удивился я.
– Смартфон! – ни к селу, ни к городу проговорила тетка потрясенно, как сказал бы, наверное, слово «сиськи» Гомер Симпсон из мультсериала «Симпсоны» после недельного сексуального воздержания.
– Смартфон! – повторила Вика, и я подумал, что, наверное, моя тетка могла бы попробоваться на роль зомби-Катерины в скандальную постановку режиссера Новоселова, однако сама она даже не заметила, что я на всякий случай отсел от нее подальше.
– Эврика! Занятый работающий человек ведет свои дела по телефону! – продолжала она.
– Ты о чем?
– Не тормози!
Вика закружилась по комнате, как будто искала что-то, и, приземлившись в конце концов в кресле, в котором только что сидел наш новый клиент господин Орлов, снова уставилась на меня, размышляя о чем-то своем.
– Смартфон, он же с тобой всегда. И Интернет тоже!
– Ну?!
– Сын профессора Романихина тоже пользовался сотовым телефоном, он же целыми днями был на работе. Он менеджер в торговой фирме, наверняка много ездит по городу, к тому же в частных фирмах обычно установлено ограничение на выход в соцсети. Поэтому он заходил с телефона, отсюда и краткость комментариев, и репосты со стены жены. Так что, судя по всему, это соглашательная речевая стратегия, а не молчаливое потакательство.
– Ты думала сейчас про Романихиных? – удивился я. – Когда вы разговаривали про спектакль?
– Боже, что с тобой сегодня? – Она закатила глаза. – Я помню про спектакль, и про оскорбленного в лучших чувствах режиссера, и даже про зомби-апокалипсис, хотя лучше было бы про последнее забыть. Но голова на то и дана, чтобы думать больше одной мысли одновременно. Иначе это не голова, а подставка для шляпы.
Я предпочел воспринять это замечание как риторическое, несмотря на то что Вика кинула парочку красноречивых взглядов на мою голову, видимо на что-то намекая. Она продолжала:
– С красивыми женами так бывает – проще промолчать, чем спорить. Сначала я так и решила. Помнишь, Новикова говорила о том, что Светлана Романихина требовала деньги то на рестораны, то на новые губы, то на дорогой фитнес, то на личного диетолога? Я думала, что ее муж Валерий Романихин просто молча потакал, но нет! Тут другой случай! При всей своей занятости на работе Романихин-младший не забывал появляться в соцсетях, поддерживая свою жену. Так что писанина на стенах друг друга – это их совместное увлечение. И все остальное тоже.
Проверив что-то в компьютере, Виктория удовлетворенно передала мне ноут:
– Ну, так и есть. «Согласен с мнением моей жены», – говорит страница Валерия Романихина. Отсюда и репосты, и небольшое количество его собственных записей.
– И что нам это дает? – поинтересовался я.
– Как минимум то, что увлечения супругов были совместные, значит, могли быть совместные долги, какие-то траты, о которых, например, мог знать кто-то из общих друзей…
Спрашивать было излишне. По довольной физиономии Вики все было понятно и без слов. Она собиралась провернуть оба дела одновременно.
Это был один из тех уютных тихих вечеров, за которые мы оба обожаем нашу профессию: словари, ароматный кофе на журнальном столике, желтый свет ламп, отгораживающий от трескучей зимней ночи за окном, и слова, слова, слова.
Я не выдержал первым.
– Обращения! – прошептал я, удивляясь своему внезапному открытию.
Вика скосила на меня глаз, нехотя отрываясь от экрана своего компьютера.
– Они постоянно повторяют одни и те же обращения «любимый» и «любимая». Или их аналоги, – продолжал я, почувствовав ее внимание. – «Любимый, это наши выходные!», «Любимый, я заказала нам пиццу», «Любимая, лечу к тебе», «Мой любимый в китайском ресторане», «Любимый, никаких аутлетов, только реальные бренды!», «Дорогой, я купила путевки в Грецию!», «Сижу в ресторане с моим любимым». Эти сообщения не несут реальной информации. СМС быстрее оповестит о заказанной пицце, чем надпись на стене в соцсети. Кстати, в СМС обращение «любимый» смотрится уместно, а в соцсети эта информация распространится на всю ленту друзей. Похоже на какую-то навязчивую трансляцию, и делается она сознательно. Я вот даже не знаю этих людей, а мне почему-то за них неудобно… И что такое аутлеты?
– Аутлеты – это магазины, где брендовые вещи продают в несколько раз дешевле из-за мелких дефектов, – отозвалась тетка с дивана. – А неудобно, кстати, не только тебе. Обрати внимание, много ли под этими высказываниями лайков или комментариев?
– Везде по два. Они сами себе лайки ставили, – констатировал я, бегло пролистав страницы. – Изредка три-четыре.
– Именно. Потому что любая навязчивая демонстрация – это агрессия.
– Почему агрессия, а не банальное хвастовство? – уточнил я, хотя, кажется, понял, о чем она говорит, но мне хотелось услышать ее объяснение.
– Хвастовство – это тоже разновидность агрессии. Особенно когда ты всех уже достал, но продолжаешь.
Лаконичное объяснение. Не совсем филологическое, но для работы сойдет.
– А такой вариант, как желание похвалы? – возразил я.
– Они тебе нравятся? – вместо ответа поинтересовалась Вика.
– Как-то не очень, – признался я.
– Вот именно, – кивнула она. – Вопрос только в том, за это ли их шлепнули? В Интернете ты обращаешься сразу ко всем в своем ареале Сети, но в данном случае, думаю, есть и конкретный адресат.
– Почему? – насторожился я.
– Потому что это не просто хвастовство для всех. Мы имеем дело с целой речевой стратегией, которая называется «неутомимый долдон». Иными словами, прием концентрированного повторения информации для явного или эксплицитного введения нужной информации в сознание реципиента.
Вот это уже было более филологическое объяснение. Правда метод, описанный сейчас Викторией, прямо противоречил известному принципу «Ты сказал один раз – я тебе поверил, ты повторил – я стал сомневаться, ты сказал в третий раз, я решил, что ты лжешь», но Светлана Романихина могла об этом не догадываться.
– Девушка была более активна, и именно ее пытали кляпом… – заметил я.
– Именно, – кивнула Вика. – Пока только предположение, но если убийство связано с ее жизнью в Интернете, а я все больше убеждаюсь в такой возможности, так как все, что Светлана делала в реальности, предназначалось для Сети, то скорее всего у всего этого бесконечного долдонства о счастье и успехе был один конкретный адресат.
Конечно, я подумал про рыжеволосую подругу Анжелу, но Виктория отрицательно покачала головой.
– Что-то не верится. Завидовать – это одно, а убивать – совершенно другое. Эта Анжела совсем не похожа ни на сумасшедшую, ни на неуравновешенную особу, способную легко потерять контроль.
И все-таки Вика попросила еще раз открыть страницу Анжелы. С экрана компьютера на нас смотрела симпатичная, загорелая, крепкого тело-сложения девушка с огненно-рыжей шапкой волос и крупными ярко подведенными губами.
«Что я знала о Воронеже? – писала Анжела в последнем посте, сделанном как раз на следующий день после убийства Романихиных. – Да, в общем-то, ничего – город какой-то в Центральной России, ну и мультик дебильный там снят… А оказался-то клевым большим городом! Ухоженные улицы и парки, куча хороших гостиниц, среди которых есть и моя любимая сеть – Холидэй инн;)».
– Погоди-ка, – пробормотала Вика, заглядывая в мой ноутбук, – так у этой Анжелы еще и алиби, что ли?
Она немедленно набрала номер Бориса, и следователь подтвердил, что надпись на страничке Анжелы не фейк. Добросовестный следователь в белых махровых носках уже пробил эту историю и успел доложить, что версия о подружке обломалась. Накануне дня убийства Анжела действительно приходила в гости к Романихиным, поэтому ее волосы обнаружились в квартире, но в тот же вечер девушка уехала в командировку в Воронеж на завод по изготовлению низкокалорийных фермерских продуктов.
В блоге еще не подозревающая о случившейся трагедии Анжела бодро нахваливала российские брокколи, местное мясо индеек и обезжиренные йогурты с воронежского молокозавода.
«После всего увиденного мне снова стало нестерпимо жаль людей, которые при всех возможностях все еще продолжают питаться неправильно. Мне захотелось оправдать мою чистую от нитратов жизнь чем-то значимым и даже великим. Я пошла в салон и наколола себе татуху: «Сlean! Слабо?!».
Фото прилагалось. На полном плече диетолога красовались красные и темно-серые английские буковки.
«А пустым людям есть чистые брокколи и мясо индейки вообще запрещается, никчемный расход ресурсов!»
Последнее заявление было похоже на шутку, но кто бы мог поручиться за это на все сто процентов? Я посмотрел на Вику:
– А может быть, у тебя неспроста аллергия на лобстеров и на кучу других продуктов? Может быть, ты просто пустой человек, и тебе вообще жрать не положено, чтобы не расходовать ресурсы? – спросил я тетку, на что она зашвырнула в меня одной из многочисленных подушек-думок из-под своей задницы.
– Зато я не жирная, как ты, Анжелика, – ответила она манерно, пришлепывая надутыми губами, как, наверное, разговаривала Светлана Романихина.
Я ринулся на нее с подушкой:
– Вот тебе за жирную! Вот тебе за красивую накачанную жопу и за губы еще отдельно! А вот тебе салфетка в глотку за то, что ты такая успешная сука замужем и дома сидишь!
Отбиваясь от ударов подушкой, Вика упала на диван и расхохоталась.
– Мда, – сказала она наконец, промокая растекшуюся от слез туш. – Неужели люди такие идиоты?!
Конечно, это ужасно так ржать, когда в огромных холодильниках под белыми простынями лежат два покойника и ждут, когда ты наконец отсмеешься и ответишь на вопрос, кто цинично и жестоко отправил молодых и здоровых еще пару дней назад людей на тот свет. Но все-таки небольшое оправдание у нас имелось: то, что писала Анжела, было, пожалуй, еще чудовищнее нашего смеха.
– Нет, то, что эта Анжела дура, это и так ясно, – проговорила Виктория, листая открытый на моем ноуте сайт девушки. – Но она не убийца. И не могла бы ею быть даже при отсутствии такого хорошего алиби. Видишь, она социализирована, у нее есть суждения, пусть и дурацкие, под которыми, кстати, – обрати внимание на пост про брокколи и никчемных людей, – сто семьдесят пять лайков. Анжела – авторитет. Деньги у нее тоже есть, судя по названиям гостиниц, в которых она останавливается. Так что ни мотива, ни наклонностей и алиби хорошее.