– Я вижу, тебе грозит опасность, – стоя под открытым небом и обращаясь неведомо к кому, говорила Мааби. – Я могу помочь тебе, ведь Амон еще слишком слаб. Но если он наберет силу, мне не справиться. О, могущественнейший! Скажи ему это!

– С кем ты разговариваешь? – спросил веселый голос за спиной.

Мааби обернулась и туманным взглядом посмотрела на того, кто отвлек ее.

Перед ней стоял сияющий Халосет. Он смеялся.

– Я говорю с моим богом, – коротко ответила девочка и опустила глаза.

Незаметно от молодого человека она крепко сжала кулаки и что-то быстро прошептала.

– Ты смешная! – сказал Халосет и осторожно тронул пальцем ее плечо. – Спишь прямо на ходу.

– Я не сплю, – отозвалась Мааби. – А ты зачем пришел?

– Хотел попросить тебя посетить один дом.

– Я же предупреждала, – начала Мааби, но тут же перебила сама себя. – Но ты все равно не поймешь, ты обыкновенный человек. Идем же. Я только должна одеться, прежде чем идти к тебе в гости в дом Тутмеса.

Халосет был удивлен, ему казалось, что девочка читает его мысли. Но он гнал от себя эти ощущения и пытался увидеть в Мааби обычное. Однако именно это ему и не удавалось; чье-то незримое присутствие чудилось юноше при каждой встрече с Маабитури, заставляя его робеть. Девочка же, напротив, чувствовала себя при этом увереннее, словно и впрямь кто-то вел ее за руку и подсказывал события предстоящего дня. Странной была Мааби. Но именно это притягивало к ней ученика мастера Тутмеса.

Хеттское царство. Хаттус.

Такенс, одетый в традиционный наряд хетта, быстро вышел из дворца и зашагал прочь, пересекая сад. В дверях показался Рабсун в сопровождении какого-то человека с выправкой хорошо тренированного воина и скрывающегося под накидкой. Рабсун что-то сказал ему, указывая подбородком по направлению уходящего жреца. Человек с почтением кивнул и поклонился, после чего поспешил следом за Такенсом, по дороге успев дать распоряжение двум охранникам, встретившимся ему по дороге, пока он шел по саду владыки. Те, обменялись только им понятными знаками, оставили свои посты и последовали за человеком в накидке, который явно обладал достаточной властью над ними, чтобы его приказания исполнялись незамедлительно. Все трое покинули пределы дворцового сада и устремились за удаляющимся жрецом.

Внешне сдержанный Рабсун, в душе предвкушающий исполнение своего замысла, некоторое время стоял, скрестив руки на груди, глядел им вслед, затем, полагая, что мгновенных результатов ожидать не следует, с надменным видом вернулся во дворец.

Египет. Ахетатон.

День клонился к вечеру, и нестерпимый зной уже начал уступать место прохладе. Но Тутмес признавал только ночь, когда появлялись звезды. А во дворце уже царило оживление, и Нефертити вышла на прогулку по необъятному дворцовому саду с его бассейнами и причудливыми растениями. Тутмес знал об этом ежедневном ритуале, но каждый раз с замиранием сердца ждал этого часа. И когда он наступал, ваятель садился у самой двери павильона знал об этом ежедневном ритуале, но каждый раз с замиранием сердца ждал этого часа. И когда он наступал, ваятель садился у самой двери павильона и делал вид, что поглощен работой; в действительности же все его внимание было устремлено в глубину сада, где среди растений на дорожке в любой миг могла появиться прекрасная царица Египта в сопровождении свиты. И когда это случалось, Тутмесу стоило невероятного труда удерживать свой взгляд на скульптуре; но он не видел ничего, кроме Нефертити, степенно и грациозно выступающей среди красавиц-рабынь. Но разве эти девушки могли сравниться с блеском царицы? Она затмевала их своим светом, как солнце застит луну и звезды. И Тутмес был ослеплен ею, даже если не смотрел в ее сторону. А она приближалась и окликала его по имени. Тогда Тутмес делал вид, что лишь теперь заметил царицу, вставал и, пряча взгляд, учтиво приветствовал супругу фараона. В его движениях читалась холодная сдержанность, а в душе низвергались потоки раскаленной лавы. Процессия не спеша удалялась, а скульптор долго стоял, не приходя в себя, и дорогой образ застилал от него все окружающие предметы. Когда же, наконец, он ощущал себя в реальном мире, в первую очередь, ему бросалась в глаза скульптура со следами таких ошибок, которые он бы не простил даже своему ученику. Казалось, изваяние переболело тяжелым недугом, превратившим его лицо в пустыню, испещренную каналами. И всякий раз Тутмес, досадуя на себя, давал слово в этот роковой час не заниматься с камнем. И он дробил гипс, разминал глину, шлифовал скульптуры, а сам думал об одном, пытаясь дать себе отчет: зачем он смотрит на Нефертити, что заставляет его сердце трепетать при ее появлении? И он задумывался над тем, что своим поведением дает повод для сплетен, и клялся себе, что в тот час, когда царица пройдет мимо его мастерской, все окна и двери будут закрыты и он не выйдет на ее голос. Но сдержать эту клятву было выше его сил. Ночами он разговаривал с изваянием, подолгу сидя рядом на полу и глядя в нарисованные глаза. Он любовался красотой лица и тела статуи, проклиная себя за слабость и неумение победить свои чувства к прекраснейшей из женщин. И он знал, что любит ее не только за необычайную красоту; царица была для него воплощением божественного идеала. И не мог он пересилить в себе чувство любви, как и решить, что с ним делать?

И в этот день он сидел в павильоне за закрытыми окнами, мял сильными пальцами податливую глину и думал, думал… На лбу его собрались морщины, а губы были плотно сжаты.

Настал тот самый час, когда в саду раздавались звук ее ни с чем не сравнимого голоса, который Тутмес мог бы различить на любом расстоянии среди сотен других голосов. Но скульптор не двигался. Ценой невероятных усилий он заставлял себя оставаться на месте, хотя его так и подмывало вскочить и броситься из павильона ей навстречу. От этого он крепко сжимал в руках глину, и та лентами ползла меж пальцев, а он казался пригвожденным к своей скамейке. Голоса царицы и ее свиты приближались, и все было, как обычно. Но Тутмес неподвижно сидел на месте и мысленно видел все, что происходит на дорожках сада. И то, как царица в сопровождении рабынь подошла к бассейну, проводя нежной рукой по гладкому камню бортика. И то, как она смотрела на светлую гладь воды, где плавали листья растений, расположенных у бассейна. И то, как она, протянув руку к одной из служанок, не глядя, взяла ветвь пальмы и опустила ее в воду, от чего по водной поверхности побежали широкие круги. И то. Как наблюдала она за маленькими волнами, рождая новые, колебля ветвь. И то, как отпустила ветку свободно плыть прочь, а рабыни в это время ждали приказов госпожи и стояли неподвижно, чтобы не нарушить покоя и раздумий царицы. Она же подняла к солнцу свой маленький подбородок и сделала глубокий вздох. И Тутмес видел, что счастливая улыбка озарила ее прекрасное лицо, а потом Нефертити направилась прямо к его павильону, неся доброту и свет каждой встречной пылинке. Шаги ее, беззвучные и невесомые, он чувствовал сердцем, которое начало так лихорадочно биться, что заглушило голоса свиты, отзываясь в голове и в ушах жарким пульсирующим звуком. Тутмес сидел неподвижно и, закрыв глаза, видел, как удивилась царица, не обнаружив в дверях привычной фигуры Тутмеса. Губы ее вздрогнули, которые назвать его по имени…

– Тутмес! – донеслось до ушей скульптора, и он не знал, звала ли его царица или ему только почудилось.

Ваятель напряг слух, но ничего не обнаружил, кроме шелеста сада и птичьего клекота. Показалось.

– Тутмес, – неожиданно близко и отчетливо раздалось за спиной.

Он вздрогнул и открыл глаза.

То, что он увидел, заставило его мгновенно вскочить. На пороге павильона стояла Нефертити.

Стук сердца на какое-то время затмил для Тутмеса все звуки на свете, но неожиданно исчез. И ваятель почувствовал, как запылали щеки.

– Тутмес, – вновь повторила царица. – Почему ты не отвечаешь? Я решила, что ты болен.

– О нет, прекраснейшая! – поспешно сказал скульптор, делая поклон. – У меня срочная работа. Нужно поспеть к завтрашнему дню.

Нефертити обвела глазами мастерскую, слегка кивая в ответ.

– Ты так занят, что даже не слышал мой зов? – в ее голосе сквозила обида.

– О, прекраснейшая! Я прошу простить меня, – Тутмес смотрел себе под ноги.

– Я не сержусь. Я здесь не для упреков, а для того, чтобы сделать заказ.

– Я готов его исполнить, – Тутмес вновь поклонился.

– Сделай мой портрет. Как быстро ты можешь его выполнить?

Ваятель, не поднимая глаз, видел царицу и ее свиту, толпящуюся у входа в мастерскую.

– Прекраснейшая, – молвил он. – Вели своим слугам удалиться. Я сделаю тебе подарок.

Нефертити посмотрела на скульптора с удивлением, но тут же подала знак рабыням, и те скрылись из виду. Ваятель неподвижно стоял перед ней в смиренной позе, прижав одну руку к груди и по-прежнему глядя в пол.

– Я исполнила твою просьбу, – сообщила она.

Тутмес поклонился, затем отошел к дальнему углу мастерской и отодвинул ширму, стоящую там.

Сначала Нефертити увидела только предмет, покрытый тканью, но Тутмес резко сдернул покрывало, и взгляду изумленной царицы открылся превосходный портрет, изображающий супругу фараона.

Каменная женщина сидела на плоской плите, поджав одну ногу и согнув другую в колене. Права рука сгибалась в локте и почти касалась кистью груди. Левая, тоже чуть согнутая, с ладонью, параллельной полу, словно желала кого-то успокоить. Длинная шея, чуть вытянутая вперед, голова с приподнятым подбородком, выражение лица, свойственное царице в минуты грусти и размышлений – вот что представляла собой статуя обнаженной женщины, голова которой была увенчана массивным царским головным убором, тоже выполненным из камня. Тутмес раскрасил изваяние, соблюдая все тончайшие переходы цветовых полутонов, свойственных человеческой коже. Глаза не были инкрустированы, но восхитительно выведены красками. У подножья статуи располагалась надпись, пущенная китайскими иероглифами. Чуть приблизившись, царица принялась внимательно разглядывать ее.

Неожиданно Нефертити в упор взглянула на Тутмеса. Тот, по-прежнему, смотрел в пол.

– Ты… зачем? – с трудом произнесла царица.

– Прости, прекраснейшая, я должен был сначала спросить твоего разрешения, – ответил скульптор, краснея еще сильнее.

– Почему ты это сделал?

– Да, я позволил себе недопустимую вольность, – поспешно закивал ваятель. – Но светские скульпторы могут изображать обнаженных людей…

– Почему ты решил, что тебе все позволено? – в голосе царицы чувствовалось негодование.

– Прекраснейшей не понравилась статуя? – бормотал ваятель, не смея поднять глаз на Нефертити.

– Ты хочешь похвалы?

– О нет, возьми мой подарок, это будет для меня величайшей наградой.

– Нет! – твердо сказала царица.

– Но почему? – твердо сказала царица.

– Потому что ты жесток и неразумен!

– Я?..

– Что означает эта надпись? – строго спросила царица. – Зачем ты ее сделал?

Тутмес был похож на рыбу, оказавшуюся на берегу.

– Это не надпись, – нашелся, наконец, ваятель. – Это украшение…

– Ты величайший мастер, скульптор Тутмес, ты создал величайшее изваяние из всех, какие мне приходилось когда-либо видеть. Оно переживет нас на тысячелетия, но я не приму этот дар.

Тутмес хотел возразить, но не знал, что сказать, и только сделал несколько невнятных движений руками.

– Ты не поэт, Тутмес, ты ваятель, – тихо произнесла царица. – И слишком честен, чтобы скрывать свою ложь.

Скульптор застыл.

– Да, – она небрежным жестом указала на иероглифы у подножья статуи. – Это не египетские знаки, но их смысл мне понятен.

И с этими словами, резко развернувшись, она вышла из мастерской.

Скульптор, увидев, как хлопнула за нею дверь, в ужасе уставился на злополучную надпись, которая, казалось, на глазах менялась, переходя в понятные символы:

«С тобой мне жизни не будет,

Как нет ее без тебя», – прочел он.

А потом перевел взгляд на изваяние, и внезапно совершенная скульптура показалась ему такой жалкой и уродливой, что он схватил какой-то инструмент – подобие молотка – и со всего маху опустил на правую руку статуи. А когда рука, отколотая и безжизненная, со стуком упала на пол, ему вдруг пригрезилось, что он причинил своей возлюбленной невыносимую боль. Даже стон померещился ему в тишине павильона. Он взглянул себе под ноги и ужаснулся: живая и кровоточащая рука лежала на полу, отсеченная почти до самого плеча…

Тутмес выронил молоток. Стараясь не смотреть на то, что натворил, он принялся поспешно собирать инструменты и вещи. И через считанные минуты покинул павильон, где оставил изувеченную статую, в немом призыве тянущую вослед ему уцелевшую левую руку.

Хеттское царство. Хаттус.

Вечерние сумерки, отягощенные тяжелой пылью, висевшей над землей, почти скрывали фигуру бывшего жреца от глаз преследователей. Такенс уже давно заметил, что за ним идут, и теперь вместо того, чтобы направить свои стопы в место пристанища, петлял по городу, пытаясь смешаться с людским потоком и тем самым сбить с толку преследователей. Иногда он проверял, не отстали ли эти трое, для чего незаметно бросал взгляд в их сторону. Но они спокойно, с какой-то наглой уверенностью, шли следом, даже не делая усилий спрятаться от него. Такенс вновь свернул на рыночную площадь, уже заметно опустевшую, народ расходился по домам. Такенс решил здесь передохнуть, так как был убежден в том, что в людном месте с ним ничего не случится. Он судорожно перебирал в голове причины, заставившие царя и его окружение охотиться на него. Зачем Суппиллулиуме следить за ним, ведь он сам завтра же явится во дворец! Неужели властитель считает, что он может сбежать, так и не доведя до конца своей цели? Нет, царю не было никакого резона гоняться за ним. Тогда кем посланы эти трое? Уж не наследник ли египетского трона пустил их по следу, чтобы расквитаться с ним за прошлые обиды? Но не он ли, Такенс, сегодня принес Рабсуну надежду на возвращение на египетский трон? Неужели юнец настолько зол и глуп, ослепленный жаждой мщенья? Если это так, то несладко пришлось бы стране великого Амона, заступи он на ее трон! Такенс петлял между людьми, он был поглощен ходом своих мыслей и чуть-чуть потерял ощущение опасности, угрожавшей ему с момента посещения царя-солнца.

Трое прибавили шагу и разделились, намереваясь взять преследуемого в тиски. Люди покидали базар, каждый был занят собой. Стоял гвалт. Песок и пыль, поднятые при ходьбе, мешали дышать и смотреть.

Неожиданно Такенс узрел перед собой одного из тех троих, что ходили за ним весь вечер. Судя по всему, этот человек был из них главным. Такенс почувствовал, что его толкнули справа, слева, и он понял, что зажат между оставшимися двумя, что, как ему казалось, были в подчинении у первого.

Главный улыбнулся жрецу мерзким оскалом хищника, обнажая крепкие, плотно сжатые зубы.

– Отведите меня к царю, – властно приказал Такенс, прямо глядя ему в глаза.

Бывший жрец знал свою силу. Он умел внушать и заставлять других подчиняться собственной воле.

– Ты отведешь меня во дворец, – повторил он, не моргая и завораживая взглядом незнакомца.

Это начинало получаться, взгляд преследователя мутнел, улыбка сползала с губ. Еще бы миг, и Такенс одержал бы победу над разумом и волей этого человека, но…

Тем временем он почувствовал, как что-то холодное и скользкое медленно погружается в его тело между ребрами под сердцем. Боли не было совсем. Такенс даже не сразу понял, что сосед слева ткнул его кинжалом.

– Отведи меня к царю, – медленно произнес Такенс, теряя силы.

Глаза его закатились, выпуская волю незнакомца из клетки. Тот немедленно очнулся от невольного оцепенения. Такенс все еще был на ногах, вернее, так казалось, потому что его убийцы крепко поддерживали под локти. Рукоятка кинжала торчала из тела, но дыхание все еще ощущалось вполне явственно. Жрец был жив.

Главный преследователь сделал чуть заметный жест, означавший приказ следовать за ним. Такенса приподняли над землей ровно настолько, чтобы его ноги не тащились по пыли, но при этом сохранилась иллюзия, что он идет сам, и группа быстро покинула базар, где никто ничего не заметил.

Египет. Ахетатон.

Не помня себя, Тутмес миновал сад, вышел за ворота резиденции и направился в город. Во всяком предмете, попадавшем ему под ноги, Тутмесу мерещилась отколотая рука, и ваятель всякий раз в ужасе шарахался в сторону. Он плутал по улицам, не замечая тяжести сумки с инструментом, позвякивающем за спиной при каждом шаге и, наверное, хотел сбежать от собственных мыслей, гнавших его прочь из дворца. Оказавшись в кварталах ремесленников, где его хорошо знали, он был приглашен в один из глинобитных домиков, куда немедленно сбежалась целая толпа светских ваятелей, каждый из которых считал обязанностью посоветоваться с начальником скульпторов о своей работе. Жена хозяина подавала угощение, и уже вскоре от выпитого пива происшествие сегодняшнего дня не казалось Тутмесу столь ужасным, а положение – безвыходным. Его хвалили, им восхищались, и он в тот миг понимал, что ему поклоняются, как богу. Среди присутствующих было много женщин, и все они не уступали в красоте царице Нефертити. Одна из них, маленькая, пухлая и круглолицая, восторженно смотрела на Тутмеса большими томными глазами и казалась скульптору огромной кошкой. Движения ее, мягкие и изящные, делали это сходство более убедительным.

Солнце садилось, и Тутмес поспешил домой. Расставаясь с гостеприимными хозяевами, он взглядом выхватил из числа собравшихся округлую фигурку и почему-то улыбнулся ей. Девушка расценила это, как добрый знак, и последовала за Тутмесом.

Он заметил ее не сразу. Плохо ориентируясь в нагрянувшей темноте и громыхая мешком с инструментом, который вдруг сделался неподъемным, он внезапно обнаружил, что оказался в тупике и, сыпя проклятьями, отправился в обратную сторону, спотыкаясь о валявшийся под ногами мусор. Девушка стояла неподвижно, дожидаясь, когда Тутмес поравняется с ней, а он, подвернув ногу на остром камне, падая, ухватился за нее. Она вскрикнула.

– Ох, прости меня, – произнес скульптор, поднимаясь на ноги.

– Я знаю, ты заблудился, – промурлыкала та. – Ты редко бываешь в городе.

– Да, – согласился он. – У меня мало времени для прогулок.

– Я знаю, кто ты, я люблю твое искусство, я так много слышала о нем, – ее речь журчала и пленила слух ваятеля. – Я хочу увидеть твои работы. Они прекрасны, я знаю.

Тутмес почувствовал прилив сил.

– Пойдем, – он протянул девушке руку.

Всю дорогу до дома он только и делал, что слушал восторженные восклицания незнакомки, касающиеся его работ. От этих слов он был почти влюблен в свою собеседницу, казавшуюся ему в тот момент самым близким человеком.

Стараясь не разбудить слуг. Тутмес со спутницей миновал охрану и ввел девушку в мастерскую, опасаясь, что застанет там Халосета. К счастью, юноши там не оказалось, и ваятель принялся расставлять свои работы, многие из которых были сделаны еще в Уасете, а потом сел на пол подле гостьи.

Глаза девушки горели, рот был восторженно полуоткрыт, на губах застыла восхищенная улыбка, которая, впрочем, вскоре бесследно сползла, глаза удивленно округлились, а с губ готовы были сорваться звуки, сопровождающие разочарование.

– Да-а… – наконец протянула она. – И это всё – твои работы?

– Конечно, – охотно отозвался Тутмес. – Некоторые сделаны совсем недавно, а какие-то – несколько лет назад.

Она ласково погладила его плечи, словно пытаясь пожалеть убогого, которого все вокруг держат в неведении о его ущербности. Весь ее вид говорил: «Я же пытаюсь, я делаю все возможное, но чем же тут восхищаться? Мне жаль тебя, ты так несчастен».

Девушка пристально взглянула на хозяина:

– Ты вправду Тутмес, начальник скульпторов?

В ответ он засмеялся и обнял ее.

– Не понимаю, что все находят в этом? – слегка отстранившись, гостья кивнула на скульптуры. – Человек должен быть похож на человека, что в этом особенного?

– Но таково назначение искусства ваятеля, – вновь засмеялся Тутмес, привлекая ее к себе.

– Зачем для этого пялиться на камень, достаточно увидеть настоящего живого человека, – девушка пожала пухлыми плечиками.

Тутмес удивленно посмотрел в ее пустые круглые глаза.

– Наверное, ты права, но не каждый скульптор может достигнуть идеального сходства. И речь идет не только о мастерстве.

– О чем ты? – равнодушно отозвалась собеседница.

– Не замечаешь ли ты в изваянии характер человека?

– Зачем мне это? Не буду же я с ним говорить, – она захохотала, глядя на портрет мастера Махроса. – Мне все равно, хмурится он или улыбается. Он не живой, и я ничего не смогу от него взять.

Тутмес с негодованием вскочил, испепеляющим взглядом пронзая толстушку, удобно расположившуюся на его рабочей скамейке.

– Ты слепа?! – взревел он так, что девушка подпрыгнула на месте. – Где твои глаза? Почему ты смотришь и ничего не видишь?

Она испуганно таращилась на него, вцепившись побелевшими пальцами в скамейку, а он, не проронив больше ни звука, выбежал прочь из мастерской.