Сон шестой
…От перемены места что изменится?..
Аргат
Ведомство Учёта Несамостоятельного Контингента Центральный накопитель
569 год, Весна
3-я декада, 7 день
До Рабского Ведомства ехали долго, с остановками, где к ним в кузов подсаживали всё новых и новых рабов. Как быстро догадался Гаор, машина собирала предназначенных к продаже разными владельцами. Все были взрослые, опытные, у всех торги не первые, разговаривали тихо, но без особого страха. Кто да откуда, да у кого работал. Говорили, перемешивая ихние слова с нашенскими, и Гаор с невольным удовольствием, ощутил, что понимает всё и в речи от соседей не отличается. И что он обращённый – в этом пришлось признаться, ведь родного поселка у него нет – тоже сошло. Спросили только, давно ли, и, услышав, что не новик, а третий год пошёл, приняли как своего.
Выгрузили их в подземном гараже, и Гаор понял, что опять не увидит солнца, пока новый хозяин не выведет его наружу. Опять конвейер обыска, сверки номеров, проверки клейма и, наконец, камера. Тогда он был в седьмой, а теперь его отправили в третью.
Номер другой, а камера такая же, и даже камерный старший хоть и звался по-другому – Большуном, но сильно смахивал ростом и комплекцией на памятного по той камере Слона.
Войдя в камеру, Гаор поздоровался выученной ещё тогда, но ставшей привычной и совершенно понятной фразой.
– Мир дому и всем в доме.
На него посмотрели с интересом, но вполне доброжелательным, поинтересовались, откуда.
– От Сторрама.
– А это чо за хренотень?
– Завод, что ли ча?
– Нет, – улыбнулся Гаор, – это магазин большой.
– И кем работал?
– Шофёром.
– Это чо? Водила?
– Да.
Нашлось место на нарах, и Гаор продолжил – он мысленно усмехнулся – пресс-конференцию, уже сидя со всеми мыслимыми в камере удобствами.
Как и в прошлый раз, он попал после обеда и, вспомнив, как на его памяти увозили Плешака и других, подумал, что, видимо, так и рассчитывают, чтобы сэкономить на рабском обеде. Да, своего не упустят.
А так… даже имена повторялись. Люди другие, а прозвища те же или похожие. В камеру ввели ещё двоих из той же машины. Гаор встретился с ними как со старыми знакомыми: как же, вместях ехали. Внимание старожилов переключилось на новоприбывших, и под шумное выяснение названий посёлков и имён родичей и знакомых, в котором Гаор как обращённый все равно не мог принимать участия, он откинулся на спину и лёг навзничь, забросил руки под голову и закрыл глаза.
Вот и всё, вот и всё… думать, что его купил этот… капитан, не хотелось, лучше надеяться на аукцион, а то и в самом деле окажешься… подстилкой, а там либо топись, либо вешайся, либо голову о стенку бей, но сначала, конечно, паскудника голозадого придушить надо будет. Ладно. Как сказал ему тогда, в его самый первый день у Сторрама, Плешак? Продали, не спрошась, и купили, не посоветовавшись. И прав, конечно, Старший: нельзя к сердцу близко подпускать, чтоб не рвалось сердце. Эх, Старший, а сам-то… Как ты там теперь? Теперь мы только когда, либо у Огня, либо в Ирий-саду увидимся. Ладно, Старший, спасибо тебе за все, братан, Карько сын Любавы из Черноборья, а по бабке от Всеславы род ведётся. Гаор улыбнулся, не открывая глаз: ещё одна родословная, заученная им с голоса. И ничем она не хуже и не беднее родословной Юрденалов, и, во всяком случае, эту он заучивал добровольно и без оплеух за ошибки. Всё, хватит скулить, сержант, прошлое невозвратимо, не будет тебя Сторрам выкупать, раз решил продать. Можешь лежать и гадать, за что? Ведь всё равно не догадаешься, а самое простое: предложили хорошую цену, вот и всё.
– Эй, как тебя, Рыжий, спишь?
– Сплю, – ответил Гаор, не открывая глаз.
– Чего так? – не отставал спросивший.
– Жрать хочу, – ответил по-прежнему с закрытыми глазами Гаор и пояснил памятной с училища присказкой, – чего не доем, то досплю.
Несколько голосов засмеялись.
– А ты, паря, того, языкатый.
– Он могёт, – подтвердил ещё чей-то голос, – нас там тряхнуло, так он такое загнул… Эй, Рыжий, ты чего тогда так?
– Кожу наручником защемило, – ответил Гаор, открыл глаза и сел.
– Тады хреново, – согласился сидевший рядом светлобородый черноглазый мужчина, – а ты здоровско на суржанке чешешь, и не скажешь, что обращённый.
О смысле нового слова Гаор догадался, но все же уточнил.
– Суржанка – это что?
– А когда зёрна разные намешаны, – светлобородый рассмеялся, – ну, и слова, понимашь?
– Понятно, – кивнул Гаор.
– Так откуль знашь?
– Так не первую декаду ошейник ношу, – усмехнулся Гаор, – вот и выучился.
– А надели за что?
– Я бастард, – привычно ответил Гаор, – меня отец продал, наследник задолжал, вот меня и продали.
Говорилось об этом легко и даже – с удивлением заметил Гаор – без особой злобы или обиды, слишком далеки были теперь Юрденалы и та, прежняя жизнь.
– А не врёшь? – засомневался сосед, – голозадые, они сволочи, конечно, но чтоб отец сына родного в рабство продал…
– Смотри, – Гаор спокойно приподнял волосы надо лбом, показывая клеймо.
– Ух ты! – удивились заинтересовавшиеся их разговором, – не видали такого.
– Ну, так и отцов таких немного, – усмехнулся Гаор.
По коридору скрипела, приближаясь, тележка с вечерним пайком, и надзиратели лупили по решётке, приказывая старшим строить камеры на выдачу.
Гаор оказался в предпоследней четверке рядом со светлобородым. Звали того неожиданно – Черняком.
– Чего так? – невольно удивился Гаор. – Ты ж светлый.
– По матери я, – объяснил Черняк, вытряхивая в рот последние капли из кружки. – Чернава она. Ну, мы все и Черняки. По посёлку-то различали нас, а здеся и родовое сойдёт.
Гаор задумчиво кивнул, отдавая кружку правофланговому их четвёрки. Вот оно, значит, как, нет, листы здесь доставать рискованно, но стоит запомнить. Вот почему его так усиленно спрашивали о материном имени, и как звала его мать, и как звали саму мать. Его личное имя и родовое. А он ни того, ни другого не помнит. Хорошо его обработал Сержант. А Ворон говорил, что ему ещё повезло, что память отбивали, а не выжигали током. Судя по рассказу Ворона, действительно, повезло.
Распорядок Гаор помнил хорошо, да и не было в нём ничего особенного. Ну, пересчёт, ну, обыск, подумаешь. Раздали одеяла и прокричали отбой. Как все, он плотно завернулся с головой, тщательно подобрав одеяло под ступни. А как хорошо чуньки помогли, весь день, считай, босиком, а не болят совсем ноги, а может, ещё и потому ноги выздоровели, что он по росе походил, когда Мать-Землю заклинали. Тогда по земле, а в прошлом году уже по газону, по росистой траве. Хорошо, что Сторраму приспичило газон сделать. И трава удачная оказалась, как раз её подстригли на декаде, и не помялась, утром встали, так, как и не было ничего. И голова чистая осталась, пара травинок запуталась, так их в момент вычешешь, это тебе не торф отмывать.
Гаор был готов думать сейчас о чём угодно, даже «ящик» вспоминать, лишь бы не дать прорваться жгучей, рвущей горло тоске, не завыть от горя и отчаяния, как он выл тогда в Алзоне, чудом выбравшись на берег болота, в котором медленно тонули грузовики его взвода. Они бы проехали, если бы не шальная мина, разметавшая узкую гать. И на Малом Поле, когда утром был полк усиленного состава, почти полторы тысячи человек, а вечером их, уцелевших, построили в сводную неполную роту, на том же месте, откуда они начинали утреннее наступление. И сказали, что задача не выполнена, и… он не слушал, что там говорил прибывший из штаба. В ушах гудело от контузии, ноги дрожали и подкашивались, он весь был в грязи, своей и чужой крови, и в сознание прорывались только отдельные брюзгливые слова обходившего их строй высокого – он даже звания его не разобрал от головной боли – чина.
– … сброд… никакой выправки… что значит «не пройдут»?.. трусы… гоните… да, мы не можем рисковать всей операцией… ну так поставьте заграждение…
А у него даже злости не было, хотя он, как и все, сразу понял, что заграждение – это спецура, которых поставят за их спинами, чтобы они шли только вперёд…
…Гаор осторожно, чтобы не потревожить соседей, повернулся внутри одеяльного кокона на другой бок. Было это, было и другое, и спи, сержант. Мужайтесь, худшее впереди… С этой любимой фразой Туала он и заснул.
А назавтра его почти сразу после завтрака выдернули из камеры и отправили к врачу. Всё было как тогда. Только он шёл, ни на что не надеясь и не рассчитывая. Лестницы, коридоры, краткие команды за спиной. Он для надзирателя не человек, так ведь и надзиратель ему нелюдь. А хорошее слово. Ёмкое, всё сразу объясняет и на место ставит.
Кабинет тот же или другой, но очень похожий. Врач был другой, мужчина. Смотрел и щупал резко, даже грубо, так обычно смотрят в армии. Дескать, знаю, что симулянт, не обманешь. Эта способность армейских врачей, с чем к ним ни приди, первым делом подозревать пришедшего в симуляции, его и тогда удивляла. Но не обижала. Обижаться на кого бы то ни было он отвык ещё в училище. Не можешь отомстить, значит, наплюй и забудь. Гаор послушно вставал на ростомер и весы, дышал и задерживал дыхание, вставал на колени и в полный рост. В своём здоровье он был уверен, а остальное ему по хрену.
– Здоров, убирай его.
– Пошёл.
«И вы пошли…» – мысленно ответил Гаор, одеваясь в тамбуре. Какое-то злое равнодушие все плотнее охватывало его, хотелось только одного: оказаться в камере, среди своих. А все эти пинки, тычки и оплеухи… калечить его перед продажей не будут, а на надзирателей обижаться совсем глупо. Нелюдь она нелюдь и есть. Чего с неё взять.
В камере, пока его гоняли к врачу, произошли изменения. Не было, как он сразу заметил, Большуна, а вот на его собственном месте на нарах сидел новый парень с просвечивающим из-под короткой и редкой чёрной чёлки клеймом-точкой.
– А ну, пошёл, – остановился перед ним Гаор.
– Чиго? – взвизгнул парень.
– А того! – Гаор ухватил его за шиворот и легко отбросил к решётке.
Выжидающе молчавшая камера одобрительно загудела. Парень вскочил на ноги и кинулся на Гаора. Гаор отработанным ещё в училище приёмом перехватил занесенную для удара руку и завернул её за спину противника.
– Тебе как, категорию сменить или придавить сразу? – почти ласково поинтересовался он.
Накопившаяся злоба требовала выхода, и блатяга подвернулся очень кстати. Но Гаор ещё сдерживал себя, не желая и впрямь убивать дурачка или, того хуже, подставлять под утилизацию на сортировке. Но избить его, хорошо избить без особого членовредительства, благо, и старшего по камере нет – это он с полным удовольствием. Парень задёргался, пытаясь сунуть свободную руку в карман брюк. Гаор легко перехватил её, сам нашарил и достал маленькую, не длиннее ногтевого сустава, но острую бритву.
– Ах ты, поганец, – даже удивился Гаор.
Теперь ему стало понятно молчание, которым его встретили. Большуна выдернули и сунули эту тварь, и блатяга решил навести свои порядки, пугая поселковых работяг, что порежет их. А если бритву обнаружат на обыске, то отвечать придётся всем. Ну, он сейчас его от таких штучек отучит.
– Я ж тебя сейчас к решётке прижму и подержу, пока не обуглишься.
– Пусти, – дёрнулся парень, – я ж тебя…
– Что? Ты кого лечить вздумал, сявка?
– Ты его в парашу макни, – посоветовал Черняк, – чтоб охолонул.
Сразу нашлись и желающие помочь в этом благом деле. Гаор отпустил утратившего весь задор парня, и того сразу перехватило несколько человек. Сломав и спустив бритву в парашу, Гаор заново и уже тщательно обыскал захныкавшего парня – вдруг тот ещё что запрятал – и спросил остальных:
– А Большун где?
– Дёрнули.
– Ты таперя за старшего будешь, что ли ча?
Такого оборота Гаор не ждал. Нет, ему случалось брать на себя командование, но… ладно, не тяжелее, чем на фронте, знает он, правда, не всё, но авось сильно не напортачит. И потому, не ответив ни да, ни нет, влепил блатяге лёгкую, но звучную оплеуху и спросил:
– Всё понял, или тебе ещё что для вразумления нужно?
Парень, с неприкрытым и не наигранным страхом глядя на него, замотал головой.
– Тогда живи, – разрешил ему Гаор.
Камера с его решением согласилась. В сам-деле труп – это разборка надзирательская, а кому это нужно? Определив парню место у стены – на нарах-то занято всё, Гаор спросил, кого ещё дернули вместе с Большуном. Оказалось, двоих, а вместо них четверых сунули, трое нормальные, мальцы, правда, только-только из посёлков, и вот энтого поганца. Сразу, понимашь, бритвой замахал и места себе потребовал. А порежет, так сортировки не пройдёшь, ну и…
– Понятно, – кивнул Гаор.
Случалось ему таких встречать и на фронте, и на дембеле. И он знал, что твари эти уважают и признают только силу, полагаться на них нельзя, но держать под прессом можно, и тогда хоть пользы нет, но и вреда не будет.
Приближалось время обеда, и теперь ему предстояло строить всех по четверо. Обязательно ли старший идёт в первой четвёрке, отправлять мальцов в конец вместе с блатягой, тому уж точно место в конце, в каком порядке встают четвёрки, – всего этого Гаор не знал, и спросить было не у кого. Что паёк у старшего такой же, он помнил ещё по той камере и был с этим согласен. Ему случалось видеть и деливших свой офицерский или усиленный паёк с остальными, и лопавших его втихаря или напоказ… нормой он считал первый вариант и сам его в принципе придерживался. В Чёрном Ущелье так вообще, заняв позицию, складывали всё в общий запас, пересчитывали и делили, зная, что подвоза не будет.
Обед прошёл благополучно.
Строить никого не пришлось. Вернее, Гаор только гаркнул, подражая слышанному, и люди сами очень быстро разобрались по четверо. Надзиратель несколько удивлённо посмотрел на него, но ничего не сказал. За едой никто не трепыхнулся, правда, Гаор сразу цыкнул на блатягу, а на мальцов даже цыкать не пришлось, хватило одного взгляда. Так что… обошлось и ладноть.
Гаор сидел на нарах спокойно, но внимательно наблюдая за болтающими, играющими в чёт-нечет и спящими на нарах людьми. Вроде всё спокойно, и ни бомбёжки, ни обстрела, ни сигнала к атаке не предвидится, но привычка – вторая натура.
– Бывал старшим уже? – спросил его Черняк.
– Да, – кивнул Гаор, – на фронте.
К его удивлению, Черняк не спросил его о фронте, а кивнул, будто тоже знал. И Гаор сам спросил:
– Бывал?
– На фронте? – Черняк вздохнул, – нет, миловала Судьба, а так, в прифронтовой полосе на железке работал, вот и знаю.
Названий, к обоюдному сожалению, Черняк не знал, и потому выяснить, не являются ли они однополчанами, не удалось. В Чёрном Ущелье железной дороги не было, это Гаор знал точно, оставалось Малое Поле и Валса.
– Валса? – переспросил Черняк, – река, гришь, нет, реки не было.
Как всегда, собрались желающие послушать. Завязался общий разговор, под который время пошло незаметно. Блатяга сидел на указанном ему месте у стены, настороженно поглядывая по сторонам. Краем глаза Гаор приглядывал всё-таки за ним. Сам поганец вряд ли теперь к кому полезет, а вот к нему могут, дураков хватает, а шум в камере не нужен.
Вечерние процедуры ужина, поверки и раздачи одеял так же прошли благополучно. В целом, работа старшего в камере не показалась Гаору ни особо сложной, ни особо хлопотной: на работы расставлять никого не нужно, строиться на поверку и раздачи по пять и по четверо все сами умеют, даже мальцы мгновенно приспособились, поддерживать порядок и допустимый уровень шума тоже было несложно. Но и радости старшинство ему никакой не доставило. Упоение властью он пережил ещё в училище, когда его, шестиклассника, впервые поставили командовать шестью первоклассниками, которых надо было научить перестроениям, а на фронте твердо усвоил, что, командуя, ты не только сам за себя, а ещё и за тех, кем командуешь, а это лишние хлопоты и морока. Он не отказывался, брал на себя там, где мог, и столько, сколько мог, но… но по необходимости, даже не когда мог, а когда было нужно, когда иного выхода не было, потому что в одиночку выжить очень трудно, а чаще просто невозможно.
Ночь прошла спокойно, но он всё равно не выспался, потому что спал вполглаза: готовый в любой миг вмешаться в возникший инцидент. Теперь ему стало понятно, почему Слон целыми днями дремал на нарах. Потому что не высыпался ночью и добирал своё днём, когда разговоры и лёгкий шум дозволены. Значит, и ему надо так же.
Но выспаться не пришлось. Опять сразу после завтрака его выдернули из камеры и погнали по коридорам и лестницам. На сортировку.
Сортировочный зал был тот же самый. А если и другой, то, ну, очень похожий. А все эти лейтенанты с зелёными петлицами смотрелись точно на одно лицо, вернее, Гаор их даже не рассматривал. И разговоры всё те же. Об отправке на утилизацию, Фармахим и ещё какие-то фирмы. Разговоры он слушал внимательно, зачем-то запоминая названия фирм. Его самого, как и тогда, осмотрели, сверили номер, клеймо, заставили отжиматься, приседать, показывать мускулы, отвечать на вопросы о происхождении шрамов. Потом сделали, как и тогда, уколы, то ли прививка, то ли ещё какая хренотень. Всё это неважно. А по-настоящему важны люди, голые, испуганные, молча плачущие, ступорно исполняющие команды. Мальчишки и старики, мужчины и парни… женщин не видно, тех, видимо, смотрят в другом зале, так же деловито бесстыдно ощупывая и разглядывая. Да, мы для них не люди, но и они нам нелюди.
Ему показалось, что среди осматриваемых был Большун. Если так, то понятно. Выдернули для продажи. Но из камеры-то зачем? А затем, всё затем – с обжёгшей его яростью понял Гаор – чтоб не привыкали, не привязывались, не сговаривались. Так, может, и в армии нас за этим же тасуют, гонят из части в часть, из госпиталя всегда в другую часть, после боёв отвели на переформирование и снова перетасовали, потому мы и привыкаем мгновенно и к месту, и к соседу в строю. Ну ладно, армию можно побоку, ему больше не служить, так что можно и не думать. А здесь… Так вы, нелюди, всё-таки боитесь нас, даже таких, безоружных, беззащитных, лишенных всего, даже памяти, не личной, родовой, так… Так, значит, есть чего бояться?
– Полная первая. Пошёл.
Подчиняясь команде, Гаор вышел в тамбур, подобрал свои штаны и рубашку и оделся.
– Вперёд.
Ну что ж, если всё так, как он понял сейчас, то его вполне могут отвести в другую камеру. Надзирателю вчера, похоже, не особо понравилось, что он стал старшим. Ладно, переживём. Серой пустоты, что едва не загнала его к Огню, уже нет, вместо неё холодная белая ярость, и если и вправду он окажется в другой камере и вдруг придётся драться, то это даже и к лучшему. Да хоть к блатягам его сунут, наплевать, он сейчас и с целой камерой справится.
Камера была та же, но народ в ней опять поменялся. Блатяги не было, а к Гаору, едва за ним задвинули решётку, подошёл здоровенный, на голову выше него, русобородый мужчина.
– Я теперь здеся Старший, понимашь?
Гаор пожал плечами и спокойно ответил.
– Ну и на здоровье тебе.
Русобородый внимательно оглядел его, будто проверяя, не полезет ли Гаор в драку, отстаивая своё место старшего, но интонация и лицо Гаора подтверждали искренность отказа, и русобородый спросил чуть мягче.
– Куды гоняли?
– На сортировку, – ответил Гаор, обошёл его и, подойдя к нарам, лёг на своё место, сразу закрыв глаза.
Вроде Черняк ему что-то сказал, но он уже спал, спасаясь сном от увиденного и услышанного в сортировочном зале. Его никто не беспокоил. Все знали, что после сортировки человек не в себе бывает.
Разбудил его шум построения на обед. Гаор слез с нар, наскоро ополоснул лицо и руки и встал опять в предпоследнюю четвёрку рядом с Черняком. И даже удивился, как это у него само собой получилось. Не бегал, не суетился, не искал себе места. Вот и получается, что никто не орёт и не строит, а сами строятся.
После сторрамовского паёк, конечно, маловат. И Гаора второй день мучил голод. Спасаться от голода можно либо трёпом, либо сном. И потому кратко ответив на вопрос Черняка о категории, что полная первая, лёг и снова заснул, уже не беспамятством, а обычным сном. Умом он понимал, что, конечно, стоило бы и потрепаться с остальными, может, чего интересного услышит, ведь, похоже, камера отстойника – единственное место, где встречаются рабы из разных мест и можно целый день трепаться, но после пережитого в последние дни тело, а ещё больше мозг требовали отдыха. А отдыхом мог быть только сон. Ладно, в тот раз его продержали в камере декаду, так что успеет он наговориться. А ещё… он боялся, боялся привязаться. Ведь продадут-то их всех поодиночке, и никогда ты уже этого человека не увидишь. У Сторрама он всё-таки два года прожил, а здесь… вряд ли его будут больше декады держать, а её вполне хватит, чтоб сдружиться, и что потом? Рвать сердце? Этому – как приятельствовать, не сдружившись – ему ещё предстоит выучиться. Если он хочет выжить.
Когда Гаор открыл глаза, в камере всё было как обычно, как всегда. Ровный шум разговоров, негромкого смеха и чьего-то храпа с верхних нар. Время определить невозможно, но ужин он вряд ли проспал: не проснулся бы сам, так разбудили бы. А щёки мокрые, значит, опять плакал во сне. Гаор встал, потянулся, расправляя мышцы, и пошёл умыться.
Никто на него особого внимания не обращал. Ну да, это не тот раз, когда он был новиком, ничего не знал и не понимал, сейчас-то… такой как все, ни в одежде, ни в говоре он от всех не отличается.
– А блатяга где? – спросил он Черняка, вернувшись на свое место.
Черняк усмехнулся.
– А то ты тоскуешь об нём?
– Если отметелили, то всем всыплют, – объяснил свой интерес Гаор.
– Да нет, выдернули. Видно тож на сортировку, или к голозадым перевели.
– На хрена его вообще к нам сунули?! – поддержал разговор, свесившись с верхних нар, молодой, но с густой кудрявой иссиня-чёрной бородой, светлоглазый парень.
– Чтоб жизнь мёдом не казалась, – усмехнулся Гаор.
– Как-как? – заинтересовались сразу.
– Это ты, паря, здорово загнул.
– Ну-ка ещё раз.
Гаор удивился: он это присловье ещё от Сержанта слышал. Оно ему понравилось тогда и потом не раз выручало, позволяя многое объяснить. И чтоб его не знали? Ну ладно, бывает.
Нового старшего звали Велетом. Гаор сразу вспомнил слова Плешака, что велетами называют богатырей волохи, а криушане говорят асилы, значит мужик – волох. Понятно, что об этом говорить в камере нельзя, но было приятно, что он теперь это знает и понимает, что имя – не набор звуков, а со значением. А интересно получается с именами. Ведь у… ургоров большинство имён непонятно, в училище говорили, что когда-то давным-давно в доисторические времена ургоры говорили на другом языке и нынешние имена, и личные, и родовые – это память о тех временах, до того, как ургоры начали свой великий Огненный Путь, и так далее. Дальше шла бодяга о свете цивилизации, покорении дикарей и прочем. Но вот интересно, а какого хрена ургоры снялись со своего родного места и попёрли вперёд, чего им там не жилось? Может, просто пришёл кто-то посильнее и дал пинка Ста Семьям, и те побежали, пока не наткнулись на оказавшихся более слабыми в тот момент склавинов. И где же то место, подлинная родина ургоров?
Все эти соображения и мысленные рассуждения не помешали Гаору обдуть Черняка в чёт-нечет, рассказать о фронте и выслушать рассказ, каково это работать на железке – железной дороге в прифронтовой полосе. Остальных их беседа тоже заинтересовала, так что слушателей собралось много, а рассказ Гаора, как ему пришлось выбивать на свой взвод паёк полной нормы выдачи из тылового интенданта, что норовил всучить ему облегчённый паёк второго эшелона, вызвал полный восторг. Мальцы слушали с горящими глазами, шёпотом проговаривая за Гаором фронтовую ругань, которой тот по привычке щедро пересыпал свой рассказ.
Сигнал на ужин застал их восторженно ржущими над окончанием рассказа Гаора про обделавшегося со страху интенданта.
– Эк вас разбирает, – даже покачал головой надзиратель, глядя, как они строятся, продолжая тихо посмеиваться, – ну, дикари и есть, дурни волосатые.
Получив свой паёк, Гаор отошёл к нарам и стал есть, стараясь растянуть ломоть хлеба и кружку относительно горячей жидкости подольше: приём, позволявший если не насытиться, то хотя бы создать иллюзию насыщения, и усвоенный им ещё в училищном карцере. Уложился он как раз к возвращению надзирателя за кружками.
– А ты здоровско правду врёшь, – сказал ему Черняк, – заслушаешься. У нас в посёлке был такой, но он старины врал, ну, как до всего жили. Бывало ча как заведёт… – Черняк вздохнул.
– Помнишь чего? – небрежным как в легком трёпе тоном спросил Гаор. – Рассказал бы.
Черняк снова вздохнул.
– Сказал бы словечко, да волк недалечко, – и кивком показал на решётку, за которой двое надзирателей как раз гнали мимо их камеры целую толпу оборванцев.
Гаор не так понял слова, как догадался о смысле и кивнул. Да, в самом деле, говорить об этом здесь слишком рискованно. Но значит, есть люди, которые знают, помнят и могут рассказать, их надо искать и слушать.
– Бывальщика хорошего сейчас редко встретишь, – продолжал Черняк, когда коридор перед камерой опустел и вдалеке щелкнул запор наружной двери.
– А у меня, – снова свесился сверху чернобородый, – баушка бывальщицей была, и былины, и старины знала.
– Баушка это кто? – поднял голову Гаор.
– А маткина матка. Мы бывало ча на полатях все, вотчим чуни тама али ещё что мастерит, а матка с баушкой прядут. И сказывают.
Чернобородый вздохнул со всхлипом, резко оттолкнувшись, спрыгнул вниз и пошел к раковине умываться.
– Дом родный – великое дело, – тихо сказал Черняк.
Гаор молча кивнул в ответ.
Поверка, раздача одеял, стук дубинок по решеткам и крик:
– Отбой! Тихо, волосатики! Услышу кого, всем набью.
Пения, значит, не предвидится. Гаор завернулся в одеяло, несколько раз глубоко вздохнул, проталкивая застрявший в груди на сортировке комок и державшийся там весь день несмотря на сон, еду и трёп. Как ему сказал тогда Бурнаш: «У первой категории торги последними не бывают», а Ворон, что на пятом хозяине разница непринципиальна, так сколько раз ему ещё стоять голым среди нелюдей, которые будут его щупать, разглядывать и решать, жить ему или не жить. Ладно, прошёл и не скули, переживёшь. А вот то, что есть былины и старины, и есть люди, знающие и могущие рассказать, вот что важно, это запомни. А остальное… остальное по хрену. Ты должен выжить и выполнить задание, и запомни: одно без другого невозможно.
Ночь прошла спокойно, хотя и шумели в дальней камере, но никто не проснулся, и когда утром после подъёма проволокли на тележке чей-то труп, никаких комментариев это не вызвало. Гаор, как и все, проводил тележку вяло заинтересованным и абсолютно не сочувственным взглядом. На лбу лежавшего вверх лицом трупа он успел разглядеть «кубик» – квадрат с точкой. Так что… всё ясно-понятно, туда и дорога.
Весна 3 декада 10 лень
Сдача одеял, поверка, обыск, паёк, и почти сразу после того, как они сдали кружки, пришёл надзиратель со списком и стал выкликать номера.
Вызвал не меньше десятка, и среди них и Гаора. Так помногу вызывают только на торги, но чего-то слишком быстро, в тот раз он декаду просидел в камере. Жаль, только собрался о былинах и бывальщиках расспросить, да не судьба.
Снова коридоры и лестницы, а интересно, на хрена такой лабиринт? Комната, где они разделись и сбросили рубашки и штаны в ящики, комната перед душевой… Гаора подёргали за волосы и отправили на стрижку. Но обкромсали только сзади, а он и не знал, что у него там настолько отросли волосы, спереди-то на глаза не падают. А на лице щетина у него короткая, даже бороды настоящей нет. По приказу взяли по куску мыла и мочалке, выстроились в затылок.
– Запускай.
Медленно открывается тяжёлая толстая с глазком посередине – он уже знает, почему она такая и зачем глазок – металлическая дверь. Зал с лампами и рожками, дверь за их спинами так же медленно задвигается, плотно, без щелчков и лязгов входя в пазы, и напряжённое ожидание. Что пустят: воду или газ? Он помнит: Ф16 – без запаха и цвета, тяжелее воздуха, нарывного действия, ФТ5 – желтоватый, запах тухлых яиц, парализует дыхательный центр, Ф17У – без запаха и цвета, нервно-паралитический… и дальше не меньше десятка, какой из них? Великий Огонь, Мать-Вода, Судьба-Сестра…
Из рожков хлестнули тугие, обжигающие кожу струи воды, и из десятка глоток вырвалось ликующее: «Живём!».
Вместе со всеми Гаор яростно мылся, соскрёбывая с себя липкий пот смертного страха, тёр чью-то спину и блаженно покряхтывал, лёжа на скамье, под чьими-то руками, снова и снова намыливался, и бросался под душ, смывая пену. Живём, браты, живём!! Кажется, он даже орал что-то и бессмысленно ругался, будто снова шёл в атаку. Хотя… додумать он не успел.
Проверещал звонок, и, громко хлюпнув в трубах, выключилась вода. Отфыркиваясь, мотая головами, чтобы стряхнуть воду с волос и бород, они выстроились у выходной двери.
Снова медленное движение вбок, и они шагают через порог в комнату с коробками для обмылков, мочалок, полотенец и… так, четвёртой коробки с полотенцами, которыми следует прикрываться на аукционе, нет. Так что? Совсем нагишом?
Надзиратель у дверей, поигрывая дубинкой, скучающе-невидяще смотрит на них. Не торопит, но… медлить и тянуть нечего. Гаор ещё раз привычно протёр шею, сдвинул ошейник и бросил использованное полотенце в коробку.
Надзиратель жестом приказал им выстроиться вдоль стены, оглядел, удовлетворённо кивнул и распахнул следующую дверь.
– Руки за спину. Вперёд марш.
Снова то ли коридоры, то ли длинные комнаты с множеством дверей – интересно, а почему все комнаты без окон? Чтоб не попытались сигануть, или чтоб снаружи никто не увидел, что здесь творится? И номерки им не привязали, хотя… почему он решил, что каким был тот аукцион, такими будут и все остальные? И… аггел, а ведь на сортировке он в этот раз не услышал про аукцион. Так что? На него есть заявка? Тоже слышал, ещё тогда, от Седого, ох, если это всё-таки тот капитан, то… то кранты, полный амбец без вариантов.
Очередная комната, заполненная сидящими вдоль стен голыми рабами.
У некоторых на ошейниках болтаются номерки. Похоже… да, в этой, или в такой же он тогда сидел после аукциона и ждал, пока купивший его Сторрам оформит бумаги и оплатит его одежду. Гаор нашёл свободное место у стены и сел на пол, скрестив ноги и подобрав под себя ступни: хоть ноги и не болят, но лучше их погреть. Знакомых – он быстро огляделся – не было. Даже тех, с кем он вышел из камеры. Куда-то они делись по дороге. Что ж, будем ждать. Интересно, сколько за него заплатили? Или заплатят, если это все-таки предпродажная… ожидалка – нашёл он слово.
– Триста двадцать один дробь ноль ноль семнадцать шестьдесят три!