Осьмушка

Понарошку

Пока досиживают свой черёд на кошачьем посту, Пенни не уходит, хотя старшак вроде как позволил. Тут, рядом, ей почему-то легко представить, что всё хорошо. Не поверить, конечно нет, вот ещё глупости, Пенни такое давно переросла. Но вообразить-то можно. Понарошечку.

А вот если теперь уйти в свой закуток, то непременно сама себе начнёшь объяснять, что почём на самом деле, и снова станет обидно. Позлиться на Штыря всегда успеется. А вот притвориться самой себе, что всё действительно хорошо…

Штырь говорит ещё одну вещь, очень странную, почти бессмыслицу, и от этого Пенни чувствует себя ещё больше понарошку, будто в полусне.

– А вот что тогда у тебя с Хильдой злой драки не вышло – хвалю, Резак.

Пенелопа-то знает, что эта нелепая похвала не имеет к ней настоящего отношения, ну, заступорило её от неожиданности, подумаешь, это же промашка, а никакая не заслуга, чего бы там себе старшак ни думал. Но ведь можно же и представить, что похвалили всерьёз и за что-нибудь стоящее, будто бы она, Пенелопа Уортон, вполне это заслужила и вообще молодцом. Это всё равно что в детстве с игрушками играть, когда никто не смотрит: пускай чушь, пускай ерунда и не по правде, а всё-таки удовольствие.

* * *

К матушки-Дрызгиному двору собираются сперва всего пятеро, вместе с Ковалем. Поклажи с собой не берут многой, видимо, в надежде чего понести обратно. Конопатый спрашивает: «Кто ещё с нами лишний не будет?» – и Пенни всё поглядывает на Штыря: ждёт ли тот, что она вызовется? Против будет или наоборот? Но бесячему старшаку похоже фиолетово, ничего он особо от неё не ждёт, а только втолковывает мелюзге – по голосу слышно, не в первый раз: «Вот клычки менять начнёте, тогда и будете у меня в развед бегать, а ты, Руби… ну, когда примерно с Марра в рост вытянешься».

Пенелопе любопытно посмотреть, какое там у дварфов житьё. Трудно представить, что они так уж запросто ладят с орками – больно уж разные. Нет, конечно, Коваль ей обещал поездку в Дарлинг, а значит, и у матушки Дрызги раньше или позже она побывает – грузовичок-то у кого брать, – но любопытство, неожиданно сильное, так и чешется внутри, так и толкается с обычной Пенниной осторожностью не высовываться и не лезть на глаза лишний раз. Ей приходит вдохновение снова притвориться, сыграть в игру «всё хорошо, я же здесь своя, я же Пенни-Резак, своя в доску».

– Может, я пойду? – говорит она.

Никто не против. А Ёна-голубоглазый, он в числе пятерых разведчиков – тот ещё и радуется, как дурак, как будто они с Пенни такие уж друзья и закадыки.

* * *

Хотя идти разведывать до матушки Дрызги решено завтра по самому раннему утречку, костлявые решают по такому случаю как следует намыться – будто не запылятся и не употеют потом как черти за полдня-то пути! Тянуть опять брезенты и греть воду для своей персоны Пенелопе лень. Она уже сыскала себе отдельное местечко, где возле берегового изгиба довольно густо поднимаются разные хвощи и невзрачная лопушня, вроде непомерно разросшегося подорожника – орки называют её чистухой. Да и острых камешков на дне тут поменьше, а песку побольше, что тоже приятно.

Отсюда слыхать, как костлявые там плещутся, покрикивают, ржут гиенами – впрочем, ведут себя гораздо сдержаннее, чем на прежнем озере, да и в воду нырять далеко не лезут, чтобы не беспокоить сирен. Прежде чем раздеться и пойти мыться, Пенни всматривается – не мелькнёт ли где-нибудь сиренья дозорная, не прищемит ли нутро ощущением близкого и чужого присутствия? Нет, сегодня поблизости никто из их племени не болтается, и то хорошо. Ту хрупкую маленькую сирену, которая чуть мозги ей не расплющила своим визгом, Пенни больше ни разу не видела: меняться добычей всякий раз являются другие, сильные, скуластые, и явно пошире в плечах… Хорошо, хоть постоянно не пасут, можно наконец и сполоснуться со спокойной душой.

А постыдить себя же за мимолётное сожаление можно когда-нибудь потом.

Приятно заходить в воду без спешки, поглядывать на зыбкое отражение, совсем не такое беспощадное, как бывало в зеркале.

Прежде Пенни вообще должна была за многое стыдиться. За лень, когда уроки никак не лезут в башку. За плохой почерк. За глупые ошибки. За то, что вечно ходит растрёпой – ну не ложатся жёсткие кудри аккуратненько, хоть что ты с ними делай. За несуразно оттопыренные уши. За то, что рано вытянулась в рост длиннее большинства сверстниц. За прыщи. За «нездоровый цвет лица». За всё нелепое тело, костистое и некрасивое. За злость. За драки. За громкий смех. За то, что лыбишься. За то, что ходишь букой с мрачным таблом. За то, что рядом крутишься и вправду хочешь помочь – подлизываешься, значит, подхалимка.

За то, что увиливаешь и на глаза не показываешься, сколько возможно – дрянь неблагодарная, нет чтобы помочь. За разные вещи, о которых не то что спрашивать – думать и то нельзя, «у нормальных девочек так не бывает». Первую семью она и не помнит. Вторую – неохота и вспоминать. Вот в третьей семье было не так, было нормально, и даже совсем стало почти хорошо, до того, когда…

«А это пятая, – вдруг встревает Пенелопе в голову, должно быть, от долетающего плеска и хохота. —

Ты слышишь-то хоть, как тебя ребята зовут? Воартн-Резак.

Ты земляных мастей.

Шкурка с пеплом.

Бегаешь – можешь!

Смеёшься-то как хорошо, Резак, я впервой слышу.

Гнида, нутро гнилое и мозгов нет».

Пенни оскаливается, зло бьёт кулаком по своему отражению в озёрной спокойной воде. Разом окунается с головой, задержав дыхание, чтобы подольше не выныривать.

* * *

Маленький, лёгкий отряд на пути продвигается живо, гораздо быстрее, чем когда они кочевали полным кланом, со старухами и детьми. Сейчас не то. Где шагом идут, где и впробежку. Хотя, по Пенниному мнению, на сколько-нибудь серьёзную «разведку» это вовсе не похоже. Ни от каких случайных глаз они не скрываются. Ржавка так вообще прямо на ходу мычит свои запевки, то со словами, то просто так, одним голосом. Пенелопа особо не вслушивается, а вот конопатый Коваль вдруг заливается румянцем хуже школьницы, смешно морщит физиономию, посмеивается:

– Ну, да разве так всё было? Передали мясца, а они нам рыбину, ничего такого героического.

А, понятно. Значит, Ржавка всё-таки сочиняет песню про то озёрное стояние. Ух, как вспомнилось – даже холодок по хребту побежал. А интересно, с какого момента там начато, есть ли про неё, Пенелопу?..

Молодые орки – вряд ли Коваль намного их старше, кстати говоря – принимаются горячо с ним спорить и доказывать, что Ржавка всё поёт правильно, именно так всё и было, и что песни – они на то и песни, чтобы передавать всю честную правду.

– Да, точно, – поддерживает Пенни костлявых, и не то чтобы совсем понарошку, пусть ржавкино пение и пролетало мимо ушей.

Конопатый пожимает плечами, мол, ладно, что с вами поделаешь, – и запевает сам. Теперь Пенелопа вслушивается цепко и внимательно, чтобы не проворонить смысл. Но этот, хм, куплетец ни на какие серьёзные подвиги не замахивается:

– Через речку вброд пошли —

Пе-ре-дрыз-га-лись…

Общий хохот ясно даёт Пенелопе понять, куда именно втискались неведомым героям полтораста штук ершей. Легко, оказывается, и посмеяться вместе со всеми, когда точно знаешь, что это не над твоим уродством или промахом. А словечко можно бы и запомнить на будущее.

* * *

Матушки-Дрызгина усадьба является перед глазами как-то сразу, вся, едва маленький отряд огибает лесистую гриву. Густая и сочная зелень разнообразных огородных посадок отсюда напоминает аккуратно сшитое лоскутное одеяло с широкими швами дорожек, а сам дом, очень широкий и какой-то приземистый, кажется Пенни почти сказочным, совсем как из книжки. Зелёная дерновая крыша сразу с двумя печными трубами, и почти сплошь вдоль стен – яркие цветы. Так и вообразишь, будто дом этот не строили, а просто он взял и вырос из-под земли, как здоровенный гриб после дождя! За домом виден яблоневый сад, уже, конечно, закруглившийся с цветением – не меньше сотни деревьев, и хорошая делянка кукурузы – вот это да, Пенелопа всегда думала, что кукурузу растят куда дальше к югу, а смотри ты, какие здесь чудеса!

Со второго взгляда Пенни примечает ещё: смолёные столбы с электрическими проводами. Вполне себе технически современный насос, взгромоздившийся на старый «сказочный» колодец. Узкая грунтовая дорога. По ней наверняка и добираются в город. Никакого забора вокруг Дрызгиных владений не видно, зато Пенни замечает несколько жёлтых знаков с картинкой, внятной даже неграмотному: здешние богатства охраняют собаки, которых стоит опасаться, полезешь без спросу – пеняй на себя. Несколько секунд спустя слышен и внушительный пёсий брёх, но самих собак почему-то не видно.

Орки – и Коваль – совсем не боятся, но к усадьбе они приближаются не второпях. А вот навстречу им явно кто-то очень спешит.

– Матушка Дрызга!! – орёт Коваль. – Вот они мы, явились, не запылились!

– Принесло вас, оглоедов, на мою голову! – отвечает хозяйка, но голос у неё весёлый, в тон Ковалю. Ишь ты, настоящая дварфийская матушка – ростом едва конопатому по грудь, а сразу видно – сильна и на своей земле живёт бесстрашно. Хозяйка одета в просторный рабочий комбинезон с подшитыми к коленям толстыми кожаными заплатками. На голове у неё – синяя косынка. Широкое загорелое лицо в тонких лучах морщинок, по щекам заметен эдакий длинный пух, как ведётся у дварфийских женщин. (Штырь рассказывал как-то забавную байку, что когда всем на свете раздавали бороды, орки между собой дрались, а потом ещё медовуху пили, а к раздаче бород не пошли, и тогда дварфы на всякий случай забрали себе двойную порцию – мало ли что в хозяйстве сгодится)!

– Где дети, где внуки? – удивляется Коваль.

– Да в город наладились, разрази их счастье – в кино отпустила, – говорит матушка Дрызга притворно ворчливым голосом. – Все уши прожужжали мне, что новая часть «Вершителей» вышла, никак, понимаешь, не утерпеть, чтобы не поистратить денежки… Ну а вы как? Никто за зиму-то не помер?

– Не, матушка Дрызга, вашими молитвами.

– Так, так. Рэмс, кого ты ко мне притащил? – глаза у дварфийской матушки зеленущие, яркие, и поглядывает она, уперев руки в бока, так, что Пенни сразу является на мысль даже не найм работников, а скорее покупка не слишком-то необходимой в хозяйстве скотины. – Костей с хрящами ты мне притащил с полцентнера, и радуешься, прохвост.

Орки слушают руготню, как будто это давно привычная дежурная шутка, что-то вроде ритуала. Вероятно, так и есть.

– И сам-то ты шляешься, не по-людски живёшь, – продолжает матушка Дрызга.

– Ой, не по-людски, – подтверждает Коваль.

– И новую косточку, я посмотрю, приваживаешь, – качает головой хозяйка усадьбы. – Ну, деточка? Тебя-то как угораздило с ними с мазуриками шастать?

Пенелопа открывает рот, но что на это отвечать – не знает.

Ладно хоть Ёна рядом, тут же приобнимает за плечо:

– Так это косточка орочья, наш Резак, по ушам-то сгоряча чего судить!

Пенни сегодня прямо в ударе – с самого утра так здорово играет в своё «понарошку», что теперь она даже не хмурится и не спешит вывернуться из-под Ёниной руки, а сама хлопает чернявого ладонью меж лопаток:

– Да чего там… Уши у меня заметные, хотя и не такие видные, как твои-то, локаторы, – бормочет она вполголоса.

* * *

В дом их Дрызга не зовёт, но выносит угоститься с дороги – вкусного рыхлого хлеба, сметаны, печёных луковиц, а на отдарок в честь встречи получает немного завяленной оленины.

Для угощения сидят они у колодца, на травке, передают друг дружке ковшик с поразительно холодной водой. Хозяйка устраивается повыше, на чурбаке, и в руке у неё кружка с пивом.

– Только, думала, наконец одна побуду, чтоб кругом тишь да душе спокойствие, и тут вас нанесло… – ворчит она с таким довольным видом, что никто и не думает перечить.

– Оой, матушка Дрызга, великое твоё терпение, – кивает Коваль. – А ведь ждала нас, ни за что не поверю, что не ждала.

– Шестой год об эту пору являетесь, орда, разорение, – соглашается хозяйка. – Кормить вас, поить…

– А много ли работы нынче, матушка Дрызга?

– Да уж найду, чем вас занять, пока безобразничать не начали, – признаётся она. – Что же ты вашего хроменького не привёл, Билли-Булата? У меня трактор при последнем издыхании, да и молотилка еле-еле хрипит, а Билли небось в моторе поковыряться-то всегда в радость. Смотри, сманю вашего Билли к себе на круглый год в работники! Он не то что вы – толковый, смирный, вежливый…

– Тут уж прости, вторым разом обязательно приведу. А Билли Булат у нас с Чабхой Булатом одним комплектом идёт. Сманивай, так обоих-двух.

Матушка Дрызга машет на Коваля руками, едва не проливая своё пиво:

– Ох, зараза, да ни за гору золотую!..

Когда с угощением покончено и развеселившаяся хозяйка показывает, по её собственному выражению, «фронт работ», Пенни понимает, что пахать им тут придётся, как проклятым, а у матушки-Дрызгиных отпрысков, вероятно, намечаются хорошенькие каникулы. Пенелопу официально представили собакам – страшенные лохматые сторожа, чёрные в подпалинах, днём скучают на цепи, зато после заката разгуливают вольно, неся свою собачью службу. Звать их Гарм и Муля. Муля милостиво обнюхала Пенелопину ладонь, качнула туда-сюда хвостом, разрешила немного себя погладить. Гарм, видимо, не одобряет такой фамильярности – чихнул и залез обратно в будку.

Ха. Вот уж странно – Пенни даже во сне не сказала бы, что Билли Булат толковый, смирный или вежливый. Скорей уж так: туповатый, как полено, весь корявый, страшный и какой-то пришибленный. Даже в толк не взять, и как это он такой снюхался с красавушкой Чабхой. А тут… надо же…

* * *

Дварфийка отводит Коваля в пристройку – Рэмс в технике тоже кое-что понимает, пускай до Билли ему далеко, может, взглянет пока краем глаза на захворавшую молотилку?

– Я уж боялась, что не увидать мне больше ваших рож, – вдруг говорит матушка Дрызга, и голос у неё теперь совсем другой, серьёзный, а морщинок на лице будто вдвое прибавилось от беспокойства.

– Что так, хозяюшка? Мы же в прошлом году обещались…

– Нынче тут повадились шляться такие трое, кого не знаю, на квадриках. Мутные… Дважды сама их видела, и это в нашей-то глуши. Внук старший тоже как-то встречал… Правильным людям здесь делать нечего, – не прими на свой счёт, – а позавчера эдакими скромницами подъезжали у меня пожрать купить в запас. Только что-то они мне в край не понравились, Рэмс. Я им, конечно, продала пирожков, а сама и спрашиваю: «Видно, далеко от дома забрались, ребятки, и чего это вас ветер носит по нашим-то кущам?» Который из них самый молоденький, тот возьми да скажи: «Да на озёра порыбачить приехали». А другой, кто поближе был, ему подзатыльник зарядил, у молоденького аж зубы лязгнули. Ну мне-то что, говорю, порыбачить так порыбачить, ни плавничка вам, стало быть, ни хвостика. А никаких гожих снастей-то при них и не видно было, смекаешь, о чём говорю?

Коваль смекает, и ох как ему от этого нехорошо.

– Может, и не «Анчар», – произносит он. Страх и вспомнить, что он знает про ту орочью погибель, полувековые шашки АЧР-9, проклятый морок, от которого стерегут его маленький клан чуткие к «Анчару» кошки. – Может, они рыбу глушат – браконьерствуют.

– Всё может быть, – говорит матушка Дрызга. – А ты бы, сынок, послал бы кого из своих – Штырю в клан весточку передать, чтобы особо не полошились, да ушки вострей держали. Кто там у вас самый быстроногий?..

* * *

Скучно.

Скучно, скучно, скучно, и так всю жизнь.

Если бы можно было податься, например, в охотницы. Недавно, когда удалось погулять немного без присмотра, то очень неплохо вышло поймать небольшую щуку. Это было весело! Правда, щука изловчилась цапнуть за пальцы. Сам-то укус был не такой уж страшный, хотя и неприятно, конечно; да вот Старейшая Мать заметила, ох, как была недовольна. Наказали-то, конечно, других – сестёр-хранительниц, но они же не виноваты. Нет, охотницей таким манером не станешь.

Жили бы в море или хоть к сухим людям поближе – так здорово было бы пойти в артель вольных мусорщиц: интересная жизнь, лихая, опасная! Страшновато, но хоть помечтать. О таком разве в книжках прочтёшь. Всё лучше, чем эта скучища. Сёстры-хранительницы не понимают. Думают, это так уж здорово, когда тебя только и берегут, будто великую драгоценность, и не дают делать ничего по-настоящему занятного. Живи себе, жди своей четырнадцатой линьки, пока настанет пора смотрин, а там и свадеб. Бр-р-р-р. Думать даже тошно.

Вот бы взяться и выучиться хоть книги изготавливать. Книжные мастерицы всегда при деле, да и на сухое дно часто выходят: варят крепкий клей, делают крепчайшие чернила, готовят особым образом рыбьи шкуры. Хорошее, знаменитое ремесло. Но и тут не выйдет. «Ах, нет, от солнца кожа облупится, от клея болячку схватишь, от чернил год не отмоешься, от работы ручки испортишь, не твоё это дело, не выдумывай, что за позор».

После того случая, когда страшно напугал тот лохматый сухоногий на берегу, ох и пошумела Старейшая Мать! Грозилась до самых смотрин запереть в дальних покоях, в едва доделанных. Но обошлось-то даже очень благополучно: теперь им меняют на рыбку вкусное суходонное мясо, и Старейшая Мать сама плавает довольнёхонька таким оборотом дел.

До первых смотрин ещё полных две линьки.

Нужно успеть хотя бы вдоволь погулять, навостриться по-настоящему охотиться, переделать столько интересных дел, которые потом уже будут и вовсе не по чину и попросту неприличны. Налюбоваться верхним миром с его удивительными существами. Тот сухоногий, которого пришлось ударить криком, ведь он же, наверное, и не хотел ничего дурного, просто испугал от непонятливости.

Да.

При первой хорошей возможности надо будет снова ускользнуть погулять.

В одиночку.

Только так и узнаешь, что ты можешь сам.

Игра

Мясная луна у Штырь-Ковалей идёт богатая и сытая, хотя после вестей о каких-то «мутных людях» в клане держатся несколько настороже.

Тех, кто отходит на два-три дня поработать у матушки Дрызги, величают земляными наёмниками. Возвращаясь, орки тащат всякий овощ, который не сгодился бы на продажу из-за мелкой порчи или простой неказистости, румяные «прижорки» – хлеб и пироги, а ради Билли за его подвиги при починке сельскохозяйственной техники дварфийская хозяйка расщедривается ещё на молоко и на сыр.

Пенелопа не особенно горит желанием снова наёмничать на ферме. Дрызгина кулинария ей весьма по вкусу, а вот два дня, не разгибаясь, грядки пропалывать – это как-то не очень. Ёна объясняет так, что дварфам земля радуется, процветает и родит всё подряд, как ошалевшая, без разбору – считают ли это гожими, приличными растениями или же сорняками. Ну, в любом случае, угоститься в своё удовольствие хватает всему маленькому клану, а уж из подгулявших внешностью овощей и разных диких травок Марр и Хильда такое стряпают, что и царям не стыдно было бы подать на ужин.

Пенелопе сперва неловко слушать, когда молодые орки принимаются безудержно хвастаться всяческой дурацкой работой, с которой им приходится иметь дело у матушки Дрызги, и тем более вслух жаловаться на многочисленные запреты и правила поведения, которые надо блюсти, чтобы не навлечь на себя хозяйкину немилость.

– Да мне теперь огурцы во сне снятся уже, скоро небось лицом позеленею и пупырками покроюсь, точно вам говорю!

– Что да то да, Дрызгины огуречки – что твои крокодилы.

– А видали, как я с теми личинками жирными оранжевыми люто управляюсь? По три борозды разом прохожу чисто-начисто! Природный дар, не иначе.

– На прополке только не облажайся, как в тот раз.

– Так кто же знал, что те землеторчки кудрявые были нарочно посеяны! То трава и это трава, мало ли разной травы на свете. Да и которая сорная, ведь и от неё польза, козочки-то едят, радуются. Я тоже пробую – горчит, но ведь не отрава.

– Их, дварфов, не поймёшь.

– Ну. На землю ни прилечь, ни сплюнуть.

– Отлить и то в будку бегай.

– При грядках ни ругнись даже никаким худым словом, ага!

– Матушке Дрызге-то на нас пошуметь всегда можно…

– Так и мы не овощи какие нежные, на нас, видать, не действует.

– Да, нас не проймёшь, мы черти крепкие.

– Я думала, год потом из-под ногтей землю не отчищу, – выговаривает Пенни, потому что ей тоже хочется что-нибудь сказать.

– Ну дак! До сих пор, кажется, и у меня земля на зубах хрустит.

– Так зачем ты её жрёшь?

– Не жру, а ногти чищу…

– Вот посмей теперь кто-нибудь сказать, что орки к земляной работе непригодные.

– Да мы в любом деле не промах, если взяться как следует.

– Старшак даже в городе работал, в торговой лавке, и хорошо управлялся же!..

– Билли тачки ремонтирует вон с маляшьих зубов ещё…

Они обсуждают самую обыкновенную работу, которой, кажется, никому на свете не пришло бы в голову особо гордиться, как будто всё это – трудные, небывалые и в высшей степени достойные подвиги. Быстро и чисто собранной смородиной Ёна похваляется лише, чем недавно убитым оленем. Пенни даже смешно, но потом ей приходит на мысль, что непривычное твоей жизни дело, должно быть, больше весит, а успех в нём – дороже ценится. В самом деле, вот она по-людскому почти шестнадцать лет себе прожила, и то ни разу не слышала, чтобы орки огородничали. Или в лавках работали. Или авторемонтом занимались.

Да кто бы их и взял? Да откуда бы и научиться? Оркам в человеческом уме и памяти уже отведена очень определённая и тёмная ниша. Тоже и в школе помимо всей людской писанины разных эпох ещё и эльфийским эпосом мозги дрючили. И дварфийские сказы иногда проскакивали. Даже кое-что из сиреньих легенд – в кратком пересказе, понятное дело. А об орках что? Три словца да пол-абзаца: неразвитая бесписьменная культура да запевки под драку…

* * *

Коваль набрал по матушки-Дрызгиному велению разных железных жлыг из её сарая, и теперь пропадает на своей кочевой кузнице, вместе с Костяшкой и Сорахом. Пенелопе сперва казалось, что конопатый сам не свой стал, тревожный, всё из-за этих неведомых людей, которые чем-то не понравились Дрызге и которые, возможно, околачиваются где-то в этих краях. Но теперь то ли Коваль чересчур занят, то ли возле Штыря подуспокоился. Возле Штыря – она заметила – и не захочешь, да успокоишься. Орк-старшак ведёт себя как обычно, только маляшкам вплетает в волосы яркие красные и оранжевые лоскутки, чтобы их было лучше видно, и говорит не отбегать поодиночке далеко от стойбища.

Среди детей обычно верховодит девчонка Руби, Хильдина сестра. На вид ей годков восемь. Она даже сама заплетает свои чёрные мелкие кудряшки в три кривоватые косы и подвязывает их красными тряпицами с таким гордым и независимым видом, как будто она сама додумалась до такой затеи. А вот среди старшачьих отпрысков можно заметить некоторый разброд. Младшая Шарлотка первое время всё тянет себя за волосы, обиженно пыхтя, но тогда Тис вручает ей в лапки пару лишних ярких тряпиц, и дитёнок перестаёт пытаться вынуть всякую красоту из своих вихров. А вот старшие пробуют возражать, что они уже сами довольно большие и опасные орки, и никакой особый присмотр за ними не требуется. Тис пожимает плечами на эти речи и ввязывает себе алый лоскут в узел косиц на затылке. После этого мелкие ни в какие пререкания не вступают, разве что спорят, какие тряпки смотрятся удалее – рыжие или красные.

Пенни идёт мимо с ворохом шмотья, просохшего после постирушек. По привычке готова отвернуться, постаравшись не скривить лицо от досады, и не глядеть, как грозный орчий старшак с этой мелкотой возится, но отчего-то алый лоскутик в волосах Штыря не выглядит глупо.

Вот загадка, этот Штырь, похоже, вообще никогда глупо не выглядит, даже когда дурачится напропалую. Даже когда играет с мелкими в Злого Страшного Шатуна-Медведя. Даже когда вынимает из добытой туши кишки и разные там противные железы. Даже когда поёт что-нибудь тоскливым голосом, раскачиваясь и закатив глаза. Даже когда надевает ту растянутую розовую майку с неизвестно как прилипшим к горловине пятком блёсток. Даже когда обнимает в охапку своего Коваля, даже тогда.

Пенелопе разом делается и стыдно, и завидно.

Аж до кома в горле.

* * *

Штырь всё пытается предупредить сирен о возможно опасных людях. При обмене очередными угощениями пробует растолковать, по-орочьи и по-человечьи, помогает себе жестами, но сирены никак не подают вида, понимают ли они. На другой раз Тис просит у Магды тетрадный листок и карандаш, рисует три корявые фигурки, подобие квадрика, а рядом ещё сеть и череп – мало ли чем могут угрожать сиренам незнакомцы.

Старшая водяная дева смотрит на рисунок не слишком-то пристально. Щурит широко посаженные глаза, легонько похлопывает Штыря по плечу, потом тихо-тихо стрекочет и улыбается, прикоснувшись к свому горлу, а ещё показывает чёрное и блестящее каменное лезвие тонкой работы. Лезвие она держит на открытой ладони: дескать, не вчера родились, сумеем за себя постоять, и визгом, и – при случае – вооружённой рукой.

* * *

Остающиеся при клане костлявые поговаривают, что теперь впору ждать очередного ночного ученья, а то и не ученья.

– Анчарную шашку на нас дважды уже запускали, – объясняет Ёна, показывая Пенни зелёную холщовую сумку с фильтромасками. – Ну, «Анчар», техномагическое оружие АЧР-9, он вроде газа. Хорошо, что котейки нас берегут. Эту дрянь даже оркам не счуять, а котейки сразу вой подымают.

– Так мы, получается, по ночам действительно… типа… кошек пасём? – удивляется Пенни.

– А ты как сдумавши? Конечно пасём, а кошки – нас, – ещё больше удивляется Ёна. – Так… теперь ты у нас около нэннэчи Сал спишь; если случится среди ночи вытьё и заполох, ты сразу цапай две маски, одну на себя, с другой – нэннэчи поможешь. Если, конечно, ты тогда тут будешь, а не на кошачьем посту.

– Ясно, – кивает Пенни и думает, что непременно спросонок облажается, и хорошо, если в ученье, а не в настоящую тревогу.

* * *

В эти дни юные орки принимаются много драться. Не от ссоры или обиды – так, вроде игры, хотя синяки и ссадины от этих игр выходят другой раз нешуточные. Один на один, а то маленькими ватажками. То простым безоружным боем, а чаще того – машутся на деревяшках примерно в две ладони длиной. К Пенелопиному изумлению, подраться на деревяшках выходит и чокнутая рыбарка Хильда, и каждого второго из орчьей молоди она, пожалуй, способна побить без всяких поддавков. Рука у неё быстрая, да и бьёт Хильда без особой милости, в этом Пенни-межняк уже имела удовольствие убедиться. Против Хильды Пенни не выходит, отворачивается, даже когда при вызове («Ну, черти, кто тут смелый?!») чернорожая взглядывает на неё в упор. Уж в чём в чём, а в лихости и сноровке этой щербатой девке не откажешь. Зато по вечеру у неё же хватает нахальства поныть белобрыске-Марру о своих болючих ушибах, и тогда Марр, весь день сиявший от гордости за боевые успехи подруги, сразу начинает её жалеть, гладить и утешать. Нет бы сказать: «И чё ты ноешь, дура, сама вон махаться идёшь, никто тебя не заставляет! Ноешь – так не дерись, а дерёшься – потом не ной!» Чего уж проще, казалось бы. Но куда там!..

Такое странное и бесстыдное поведение Хильды бесит Пенелопу даже хуже, чем когда рыбарка не стеснялась жаловаться на усталость после долгого дневного перехода, пока однажды при общем ужине межняка-осьмушку не осеняет догадкой: да ведь это у них такая игра! Вот она, Пенни, что ни день, пристрастилась уже к своему «понарошку»: всё нормально, я тут свой Резак и в полном праве, как и остальные – хотя по правде-то это чушь. А Хильда, значит, любит что ни вечер поиграть в такую вот принцессу на горошине, к собственному, и, наверное, к Маррову удовольствию. И все остальные из клана Штырь-Ковалей, должно быть, давно привыкли и не обращают никакого внимания:

подумаешь, ну играются, никому от этого не плохо, а им двум, видать, хорошо. Это ведь не обман, не хлюзда какая-нибудь, а скорей вроде шутки.

«Жить будешь трудно, но весело», – сказал Виктор Дрейк, когда её привёз. Вернее, перекроенный кровный орчара Вертай, чертовски хорошо играющий в человека. Играющий, может, и не из радости, но всё-таки и это не повернётся язык назвать подлым обманом.

Правские догоняйки, когда бежишь во весь дух, ошалевая от собственной скорости – и даже если проиграешь, никто тебя за это не съест и даже не застыдит.

Танцы, похожие на драку, и драки, здорово смахивающие на танец, где никогда не добивают упавшего, а протягивают руку и вместе потом идут умываться холодной озёрной водой.

Старшачий «Шатун-Медведь» и другие дурачества…

Даже странноватое хвастовство костлявых, даже, наверное, их страшные песни на безлунную ночь…

И ещё это вероятное ученье на случай угрозы какой-то там старой техномагической хренью…

Да, нет спору, что всякие навыки, рощенные и отточенные в разных играх, очень пригождаются тогда, когда дело становится серьёзно или вовсе лихо – но здешние игры, кажется, гораздо больше простых тренировок.

Осьмушкин взгляд цепляется за алый лоскут в косицах Тиса. Тис и Рэмс-конопатый вышли размяться в круг и пляшут так, как будто всерьёз намерены затанцевать друг друга до смерти.

Пенни кажется, что она вот-вот поймёт что-то большое и важное. И тогда всё на свете ей станет ясно и почти любая обида будет нипочём. Только мысль не даётся, да может, и мысли-то никакой не было – одна великая игра, не подлая, не притворная, а такая, от которой легчает, от которой хорошо.

Орки и не орки кричат в лад за своих старшаков, и Пенни-Резак тоже орёт со всеми, и тоже отбивает ладонями ритм их настоящей игры, их жуткого и восхитительного пляса.