– Есть ли смысл говорить кто, если я для вас больше не друг? – тихо спросил я. Силы бороться и не отступать меня явно покидали. Уже было понятно, что ничем хорошим этот разговор не окончится. Он был безнадежен, а я обречен.
– Я лишь не хочу, – снова начал я, всё равно зачем-то пытаясь из последних сил что-то исправить, – чтобы между нами встали наши мнения о политике, с ними же…
– Это не мнение, а мировоззрение! – жестко меня перебили. – Хочешь знать, что я думаю? Закатать их всех в асфальт надо! – отрезала она, а мой внутренний голос шепнул мне на это: «Посмотри правде в глаза. Не может божество говорить такие слова». Видимо, эти мысли и сомнения отразились на моём лице, потому что дальше она, улыбаясь, продолжила:
– Не согласен? Можешь пойти скинуться с 12 этажа.
– Вы это серьезно? – глухо прозвучал мой вопрос.
После него она внимательно на меня взглянула и всё-таки ответила:
– Нет.
Ее слова ранили хуже ножа. Лучше бы она кричала на меня, чем с улыбочкой говорила сброситься с крыши. Так бы я хоть знал, что не безразличен ей.
Далее наш разговор шел по кругу, ведь о политике говорить ей не хотелось, но её мнение обо мне изменилось именно из-за неё, поэтому это был тупик. Я чувствовал будто стеклянную стену между нами, через которую уже был не способен пробиться. Я был так рядом, но был больше не нужен ей.
– Надежда Александровна, к вам пришли! – раздался голос её секретаря из-за двери, а в проеме появились посетители.
– Всё, уходи, у меня нет времени, – обрушила все мои последние мучительные надежды она.
Казалось бы, я мог сделать так, как сказал бармен. Накричать на неё прямо при них, разбросать эти исписанные и, наверное, важные листы на её столе, громко хлопнуть дверью и свалить восвояси из этого дрянного места. Но мне не хотелось тратить на эти действия и на неё саму ни силы, ни эмоции. Я просто ушел, не сказав ей ни слова.
Путь обратно по коридорам казался невыносимо тягомотным. Но хуже этого было осознание того, что моё родное место, школьные стены, директорский кабинет, в котором я в былое время гонял по вечерам чаи, стали мне чужими, даже враждебными, а стены давили и взирали будто с осуждением. Я смотрел на них и не знал, как мне обрести нужный путь, как взять и вернуться обратно домой. Стало лишь ясно одно, я больше никогда не буду нужным в этих стенах, а они больше никогда не смогут меня понять.
Выход из школьных стен оказался болезненно ослепительным, будто я оборвал последнюю нить, связывавшую меня с этим местом, вырвал последнюю страницу из этой истории, которая, как я думал, будет иметь хороший конец. Я ошибался. Этот рассказ не имеет конца, потому что я не хочу его дописывать. Я не хочу ставить здесь точку, которую она, женщина так и не ставшая моей, решила поставить за меня.
По закону жанра я ждал, что сейчас начнется дождь, который скроет и смоет мою грусть, который утопит мою печаль. Только это не фильм, это реальность, которая смотрела мне в глаза беспечным синим небом. Это было слишком синее небо. Неистово безмятежное. Оно будто падало на меня, не оставляя ни шанса на спасение. Мне хотелось удержать его, но как удержать правду, к которой оказался не готов? Я стоял и смотрел на эту синеву, сглатывая нарастающий комок в горле, не понимая, откуда мне ждать избавления от падающего синего небосвода, что должен был сломать мои плечи и меня самого.
Я делал шаги скорее по инерции, мир будто потерял звуки, но глушил меня цветом. Он был одновременно размыто несущественным и резко ощутимым в своей неприятности и неприятии. Эти шаги привели меня к ещё одному столкновению полицейских дубинок и пикетирующего. Пока мои хрупкие плечи ломались под гнетом мыслей, его плечи сталкивались с чем-то физически более ощутимым. И тут ко мне вернулись звуки во всех их полноте и сокрушительности. Не просто вернулись, но и окончательно стерли ту грань, что удерживала меня в самом себе всё это время. Когда нужно было кричать, я молчал, когда нужно было бежать, я замирал, когда нужно было помочь, я смотрел. Но не сегодня. Это ощущение накрыло меня с головой, и уже в следующее мгновение я бежал вместе с протестующим по меняющимся закоулкам от людей в черном, а в ушах были лишь ветер и биение сердца.
Чудо! Но мы с могли оторваться. Я не верил, что этот импульсивный поступок мог так безнаказанно закончиться, и не мог отдышаться от облегчения, пока парень напротив меня стоял, прислонился к стене и переводил дыхание.
– Ловко ты их, чел! Без твоих кулаков ехал бы я сейчас в автозаке, – похлопал меня по плечу незнакомец.
Я лишь молча кивнул, все ещё стараясь осмыслить, что сейчас случилось.
– Звать тебя как, герой? Должен же я знать, кому обязан сегодняшним днём на свободе! – не унимался парень, – меня вот Серым зовут. Думал придется мне сегодня куковать в застенках, да слушать их пургу «вы нарушали общественный порядок, статья такая-то и бла-бла-бла», а-а-а-а да чтоб с ними!
– Михаил, – наконец, улыбнулся ему в ответ я. Его настойчивые жизнерадостность и энергичность не могли оставить равнодушным, но при этом меня слегка смущали.
– А! Миша, значится! А ты молодец! Когда кажется, что ты один и против этой скалящий зубы системы, именно такие как ты доказывают, что нас много! Ничего, вот мы! Мы не боимся, мы не спрячемся, мы посмотрим в лицо тем, кто прячет лица за шлемами и превращают этот город в скопище злости! Согласен?
– Похоже на то.
– Лан, чувак, – он протянул мне руку, – пора мне! – я пожал её в ответ, – свидимся, надеюсь! А может и нет, но удачи тебе! Спасибо за сегодня!
И так я снова остался наедине с синим небом и серым городом. Но я уже не чувствовал себя одиноким. В тот момент, когда мы убегали, я впервые ощутил, как моё сердце забилось в такт с этим местом, я будто знал, чувствовал этот город, его пульсирующие артерии улиц и темные переплетения рек, знал куда повернуть и где срезать. То место в моей груди, в которое до этого она своим мелодичным голосом будто бы вбила гвозди, горело огнем, но теперь вовсе не сжигающим. Этим огнем хотелось светить. Светить для города, для людей, для этого парня, и, главное, для себя, а не как раньше, когда мой свет предполагался только ей.