Поднимаюсь с пола, вытирая пыльные руки о штаны.
– Может, Жорж Милославский и был прав по поводу сберегательной кассы, но я такую кучу денег предпочитаю держать рядом с собой.
– Няф! – тявкает Лара за спиной.
Возвращаюсь в зал, цепляю ноутбук и продолжаю читать новости. В основном про самолет и метеорит, но попадается одна фамилия, которую я не могу не знать. Моя фамилия.
Заголовок гласит: «Жена скончавшегося бизнесмена Резникова покончила с собой».
С упавшим сердцем открываю статью.
«Жена скончавшегося накануне бизнесмена Романа Резникова, Ирина Резникова, была найдена мертвой в собственной квартире два часа назад. По словам прибывших экспертов, смерть произошла от отравления газом, о чем свидетельствуют включенные на газовой плите конфорки…
Чуть более суток назад в городской больнице умер и сам Роман Резников. По словам врачей, Роман Геннадьевич уже пережил два инфаркта после потери сына, но третий выдержать не смог. Врачи утверждали, что шансы были крайне малы…
Напомним, что год назад у семьи Резниковых случилось горе: бесследно пропал их единственный сын Евгений. После почти года поисков полиция Северодвинска была вынуждена прекратить поисковые мероприятия. Близкие друзья семьи говорят, что пропажа сына сильно подкосила отца и мать…
По предварительным оценкам экспертов, следов насильственной смерти не наблюдается, однако судмедэкспертиза будет проведена в любом случае. Никакой прощальной записки в квартире не обнаружено…»
Небо рухнуло, оголив черноту космоса.
Если мама еще держалась, когда пропал я, то смерть отца из-за моего исчезновения окончательно добила ее. Больше не для кого было жить, а два главных в ее жизни человека – я и папа, – уши из ее жизни с интервалом в год… А у отца так и вовсе не выдержало сердце из-за моей пропажи. Принцип домино.
– Что же я натворил…
13
Телефонами с Аней мы так и не обменялись, поэтому я просто оставил на столе кухни листок, написав на нем «Скоро буду. Срочные дела», а сам начал собираться. Оделся в подаренное Аней, выкатил машину из гаража, открыл ворота, пока «Форд» прогревался. Сторожку решил не закрывать, чтобы Аня опять не мерзла.
Ворота для машин за собой запер, и рванул в сторону Северодвинска, пока ночь, пока есть шанс, что тебя не выцепит на пустой трассе полицейский наряд за превышение. С опозданием пришла мысль, что в записке можно было оставить свой телефон и попросить Аню набрать меня, когда вернется, но возвращаться из-за этого было глупо.
Выжимаю из «Форда» все до последней лошади, безжалостно сжигая казенный бензин. Если Аня вернется из обменного пункта с хорошими новостями, заполню бак до крышки – Елену Сергеевну порадую.
Я еду по тому же маршруту, по которому мы с Аней ездили с кладбища в Архангельск вместе и возвращались на кладбище порознь. Ровно по той дороге, по которой она уехала на такси меньше часа назад. Дорога пустая.
Если маму еще не увезли в морг, то я попрощаюсь с ней на месте. Зайду, представлюсь, покажу паспорт… Дальше посмотрим. Нужно ее увидеть в последний раз. А если она уже в морге, доеду туда, проплачу ее похороны. Еще нужно узнать, успела ли она проплатить похороны отца.
Мама. Что же я натворил. Неужели, откройся я вам, расскажи о живущей во мне потусторонней твари, вы бы не поняли? Неужели, оттолкнули бы меня или высмеяли? Мое желание защитить вас и всех окружающих от моего проклятия, фактически, погубило вас. Благими намерениями выложена дорога в ад.
В конце концов, я сознательно позволил проклятию убить одного человека, чтобы Аня поверила мне. Мне было бы спокойнее, умри кто-нибудь (пусть и заслуживающий кары), чтобы доказать это вам.
Но я сделал самый простой выбор: я бежал. Да, не хотел подставлять под удар тебя и отца, думал, нашел оптимальный, насколько вообще возможно, выход из ситуации. Надеялся, что монстр во мне когда-нибудь уснет окончательно или покинет меня. Но нет. Тогда я не думал, что вернись я домой, освобожденный каким-то образом от проклятия, я уже не смог бы объяснить вам и доказать, что это не мои заскоки.
Отец с его деньгами и связями мог пристроить меня куда-нибудь в уединенное место, и я жил бы там какой-никакой жизнью. И уж точно это было бы не хуже, чем работа сторожем на кладбище. Тоскливая работа для тех, кому больше некуда податься.
Да, я тогда не знал, что проклятие жрет действительно виноватых, и вас двоих оно, скорее всего, не тронуло бы. А теперь слишком поздно что-то менять. Я хотел поступить благородно, уйдя не прощаясь, и мое благородство увеличивалось в моих глазах тем, что я никому не говорил о своем благородстве. А на деле я оказался самым обычным дураком. Благородным эгоистом.
Теперь слишком поздно. Теперь вас обоих нет. Из-за меня.
Сейчас я имею все: женщину, которую люблю, и которая любит меня, такую кучу денег, которую мы не видели никогда, свободу от своего невидимого ярма, даже перспективу жить в плавучем доме за тысячи километров отсюда, не задумываясь ни о чем. Но теперь в этой жизни нет вас.
Я могу лишь попросить у вас прощения. Я уверен, вам этого хватит. Ведь только родителям достаточно просьбы простить для этого. Только им не нужно ничего доказывать. Мы становимся взрослыми лишь тогда, когда в нашей жизни происходит что-то, чего уже нельзя изменить. Как детские зубы режутся через боль, так и понимание своих ошибок, осознание своего взросления приходит слишком поздно, когда ничего не вернуть.
Да и нужны вам мои извинения как свинье артиллерийская наука.
Лучи машины вцепляются в белую «Ладу» на обочине: синие полосы, выключенные мигалки. Стоящий рядом инспектор в желтом светоотражающем жилете заносит жезл над головой, затем указывает им вправо. Вовремя он мне попался. Или я ему.
Останавливаюсь.
Подходит к машине неспешно, а я приоткрываю окно. На плечах инспектора погоны капитана.
– Здравствуйте, – он козыряет. – Старший инспектор дорожно-постовой службы Рябинин. Документы к осмотру будьте добры.
Он делает ударение в своей фамилии на первый слог, на букву «я».
До меня доходит, что я не помню, с какой скоростью ехал. Вернее, я помню, что ехал быстро, а выше ли разрешенной скорости, сказать не могу.
– Здравствуйте, товарищ капитан. Документы предоставлю, конечно. Сначала причину остановки назовите.
Я не прошу у него удостоверение, хотя имею на это право. Я не прошу его представиться полностью, с номером батальона ДПС, местом привязки батальона и прочей шелухой. Мне сейчас не до этого. Меня устраивает, что на груди капитана не закреплен «Дозор-77», их штатный видеорегистратор.
– Просто проверка документов, товарищ водитель, – спокойно говорит капитан.
У меня нет желания с ним спорить. У меня нет желания объяснять ему, что у него должна быть причина остановки, а не просто «потому что ему захотелось остановить». Я прекрасно понимаю, что на ночной пустынной трассе почти любой водитель, если он минимум не на «мерседесе», будет останавливаться каждым вторым нарядом дпсников. Поэтому я протягиваю капитану свои права и доверенность на машину, выданную Еленой.
– Та-ак, – инспектор становится чуть наглее, когда мои документы оказываются в его руках. – Резников Евгений. Куда едете?
– В Северодвинск. Мама умерла. Только что узнал.
Он молча изучает документы фонариком, а я чувствую, что начинаю закипать.
Спокойно. Формально я пропавший без вести, так что лучше не обострять. Если он пробьет меня по базе данных и выяснит, что я привидение, мой «Форд» точно никуда не поедет, а вот я – в ближайшее отделение полиции до полной проверки личности.
– Откуда едете?
Не должно его это волновать.
– С Жаровихинского кладбища. Я там сторожем работаю. Капитан, у меня горе. Я вам нормально протянул документы, теперь вы мне их нормально верните, и отпустите меня.
И тут он выдает:
– Свидетельство о ее смерти есть?
Зажмуриваюсь: наверное, со стороны может показаться, что я съел добрую порцию вассаби или откусил от целого лимона.
– Товарищ инспектор, еще раз говорю: только что узнал о ее смерти. Какое, к псу репейному, свидетельство? По-вашему, откуда оно у меня возьмется?!
Капитан бормочет мою фамилию: «Резников, Резников». Перекатывает ее на языке – перекатывает мое время. Изучает документы снова. И едва я уже хочу напомнить о себе, и о том, что мои документы в его руках не стихи Пушкина, чтобы их наизусть заучивать, как инспектор выдает:
– Из машины выходим.
Приехали.
Быстро я отсюда не уеду, это уже как в воду посмотреть.
– На каком основании мне теперь из машины выходить? Это мое транспортное средство, документы в порядке.
Если бы они были не в порядке, он бы сразу сказал это. Логично?
– Мне кажется, вы пьяны, – заявляет этот недоумок.
– Капитан, у меня ВНА. Знаешь, что такое? Врожденная непереносимость алкоголя. Если бы я выпил, тебе показалось бы, что я не под градусом, а под наркотиками!
Но тот был непреклонен:
– Покажите справку об этом заболевании.
Документы он мне возвращать не спешит. Это начинает напрягать, ведь верни он мне водительское и доверенность, я все равно никуда не поеду без его разрешения. Потому что у него тогда будет законный, а не высосанный из пальца повод задержать меня.
– Капитан, вы носите с собой справку о том, что не состоите на учете в психдиспансере? Или у нарколога? Или еще где-то? Вот и я не таскаю с собой бумажку о врожденном заболевании. Гражданин Федерации, насколько я знаю, даже свой паспорт носить с собой не обязан.
Затылок начинает наливаться тяжестью. Нет, не сейчас! Потерпи немного. Сейчас въедем в Архангельск, там нажрешься, если дотянешься до кого-нибудь. А пока что мне нужно ехать.
Но у меня почти сразу же начинает расплываться зрение, все становится черно-белым и преследует легкое чувство нереальности происходящего, будто я снова до одури наигрался в компьютер в детстве, и, вылезший из него, не могу переключиться с виртуальности в нормальный человеческий мир.
Капитан, конечно, не образец полицейского, но за что он заслуживает смерти, я не знаю. Но мое проклятие считает, что с ним должно что-то случиться. Что-то фатальное, конечно. Или же оно просто голодно.
– Вот! Про это я и говорю, товарищ водитель, – раздается голос капитана из другой галактики. – Жмуритесь, взгляд нечеткий. Налицо опьянение. И я уже не уверен, что алкогольное. Вполне возможно, здесь уже наркотическое.
Он думает, я у него на крючке. Его улыбка превратилась в ухмылку, будто переключили слайд.
Собираюсь с силами.
– Товарищ инспектор. Я отказываюсь разговаривать с вами. Если мои документы в порядке, верните их мне. Если вы не хотите меня отпускать, вызовите вашего напарника. Лучше я пообщаюсь с ним.
Нужно было дать ему просмотреть документы из своих рук. В армии я привык, что ни один идиот, кроме военной полиции, не додумается остановить армейский грузовик, за рулем которых я сидел. Гражданка живет по диаметрально противоположным законам. Я попал, а время идет. Если маму еще не увезли в морг, мне придется мотаться по городу, выясняя, в какой. Пробиваться к ней. Это жертвы и жертвы.
– Нет у меня напарника, – отвечает капитан. – Заболел. Один я в наряде. Так что, товарищ водитель, выйдите из машины. Пройдем в служебную, продуем вас, и, если все в порядке, вы поедете дальше.
Напарника нет, штатного «Дозора» нет. Но Аню он вряд ли остановил: я догнал бы такси, на котором она уехала, на этом самом месте. Значит, не стал останавливать именно потому что такси: у бомбил сейчас все строго, все фиксируется. Да и поднаторели они посильнее – любого инспектора отошьют.
– Капитан. Я вас прошу. Отдайте мне документы и пожелайте счастливого пути. Я сказал. У меня горе. Вас в инкубаторе вырастили и забыли сострадание дать? Мне нужно ехать, чтобы попрощаться с матерью в нашей квартире, а не в морге под стерильной простыней.
Но тот как робот:
– Выходим из машины и проходим в служебную. Там я вас продую.
Голову тебе продуло. С рождения.
– Назовите основание.
– Отказываетесь? – кажется, капитан только и хочет это услышать. – Я же сказал, мне нужно продуть вас на предмет…
– Не отказываюсь. Готов выйти на законных основаниях. Тащите свой прибор сюда, можно продуть меня прямо в машине. Если хотите, садитесь на пассажирское сидение. Я понимаю, вам холодно стоять на улице, так что можете провести процедуру в моем транспортном средстве. И заметьте, ни у вас, ни у меня не ведется видеосъемка, так что вам совсем не обязательно душить меня до последнего, чтобы вас начальство не прополоскало.
В следующий момент выясняется, что я допустил сразу две серьезные ошибки. Во-первых, я не заблокировал двери, чтобы их нельзя было открыть извне салона машины. Во-вторых, я сказал, что у меня нет видеорегистратора.
Едва услышав второе, дпсник резко распахнул водительскую дверь «Форда», и буквально рывком вынул меня из салона в прохладный воздух.
– Неподчинение требованию сотрудника полиции, – гаркнул он, будто для свидетелей, но кроме нас на дороге никого не было.
– Капитан, чего творишь? Ох..ел?
– Да! С рождения! Физиология обязывает, – он заламывает мне руки, прижимая меня грудью к моей же машине. Мне хватает ума не сопротивляться, потому что когда тебя извлекают из машины, это еще половина беды, а вот если ты при этом оказываешь сопротивление, то становишься виноватым априори.
И это его последняя фразочка была совсем не полицейская, не уставной какой-то ответ.
– Успокойся, долбанутый! Руки мне не выламывай!
Он уводит от меня левую руку.
– Тихо, парень, – шепчет он мне на ухо. – Левую руку на машину. Быстро.
Решаю починиться – за моей спиной псих при исполнении. С пистолетом. И потом, приказав это, он перестал заламывать хотя бы одну из моих рук.
За спиной что-то щелкает. Явно наручники.
Наверное, со стороны это выглядит так, будто двум гомосексуалам стало невтерпеж, а в машине для этого дела тесно, вот они и остановились посреди ночной дороги. Томимые страстью и в надежде, что мимо никто не проедет.
Наручники щелкают за спиной еще раз. Но пока что не на моем запястье. Как только я позволю закрутить себя в эти браслеты, все пропало. Меня привезут в отделение, установят личность, установят, что я пропавший без вести год назад, и тогда…
Черт его знает, что тогда. Повесят на меня какой-нибудь «глухарь». Если отморозок за моей спиной аж до капитана дослужился с таким-то норовом, то страшно представить его начальников. А если ничего чужого не прикрутят, то повесят на меня пьяное вождение, неповиновение, сопротивление. До кучи можно прилепить не пристегнутый ремень, к примеру. Я умею пользоваться «ютубом». Насмотрелся.
В конце концов, что я теряю?
Напрягаю все свои мышцы, и бью с разворота локтем руки, которая лежала на крыше машины. Метил в ухо, но, повернувшись, увидел, что удар попал в лицо капитана. Тот закрыл лицо руками, бросив наручники на асфальт. Я, не теряя ни мгновения, добавил в ноги в живот. Оба удара не повалили капитана – сбить человека на землю, если ты не подготовлен для такого, довольно сложно. Тогда я добавил еще раз куда придется – кулак пришелся в висок. Фуражка полетела вслед за наручниками, а полицейский полетел задницей на землю. Он был довольно полноват, так что о моментальном возвращении в вертикаль речи не шло.
И тут произошло нечто неожиданное: из набедренной кобуры взбесившегося полицейского вывалился пистолет. Сам этот факт меня не удивил – дело было в другом.
Ни для кого не секрет, что за потерю табельного оружия с любого, даже с зачуханного патрульного три шкуры сдерут, вплоть до увольнения. И он должен молиться Богу, если этот пистолет не начнет стрелять в чужих руках по живым людям. Поэтому для любого полицейского закрыть кобуру на кнопку должно быть сродни рефлексу. Капитан, отчего-то, такого рефлекса не имел, либо же он его подвел.
Пистолет с глухим стуком упал на проезжую часть. Понимая, что это мой один шанс из миллиона, я схватил пистолет. «Макаров» лежал в руке приятно.
– Нападение на сотрудника! – провыл капитан, пряча лицо в руках так, будто боялся, что оно сейчас расползется по швам.
Я навел на дпсника пистолет. Рявкнул:
– На месте замер! Падла, замер!
Капитан, подчинился, все еще держась одной рукой за лицо, а вторую выставив перед собой ладонью ко мне.
Я тоже, как держал пистолет правой, так и выставил левую вперед развернутой ладонью к полицейскому. Со стороны, наверное, могло показаться, что мы хотим дать друг другу «пять», но в очень странных позах.
– Пацан, ты понимаешь, что тебе за это… – хрипнул капитан.
– А ты найди меня. Шины тебе сейчас прострелю, рацию тоже. Ищи.
Голова трещит жутко, будто не я врезал инспектору, а кто-то невидимый пригрел меня. Звуки как через резину.
Капитан, однако, не теряется:
– Дурак ты, шкет. Марку машины я запомнил. Номер тоже. Никуда ты не денешься.
Скоро, капитан, тебе твои воспоминания не понадобятся. Мое проклятие сбоев не дает. Сейчас влетит в твою широкую спину малотоннажная машина – и прощай. Нужно просто подержать тебя на прицеле, подождать, и все. Твоя песенка будет спета.
– Ничего ты никому не расскажешь. Ты скажешь, что потерял пистолет. Лучше тебя пропесочат за потерю табельного, чем за то, что ты дал его отнять, получил по морде, еще и упустил нападавшего. А за прострелянные колеса и рацию отдельно отвечать придется. Наш закон обычных граждан миловать не любит, а тебя за такое раздолбайство вздрючат по всей строгости. И потом, номерки-то на машине липовые.
Про последнее я врал, конечно. Почему бы нет?
И тут же приходит запоздалое осознание, что врать без минуты трупу было бессмысленно.
– Ствол опусти, – пытается взять меня на голос полицейский, но без особой уверенности.
Пистолет я не опускаю, конечно же.
– Наручники с земли подними. Защелкни на своих запястьях. Если все сделаешь, как я говорю, оставлю тебе пистолет. Зашвырну его подальше, а сам газану отсюда. Но шины и рацию прострелю. И телефон свой мне отдашь – через пару километров найдешь на обочине. Обещаю, выброшу из окна, если не разобьется на скорости.
– Тебе хана, шкет! – не слыша меня, стращал капитан. Вот запугивает он явно увереннее.
Но моим планам с прострелянными шинами и рацией не суждено было сбыться. Рука с пистолетом, не привычная к такому весу, быстро устала. Я опустил пистолет дулом вниз, от греха, и в этот момент дпсник бросился на меня.
Ему удалось повалить меня, а я не смог среагировать из-за небольшого расстояния между нами: расстояния чуть больше двух вытянутых рук, которые мы, в общем-то, и протягивали друг к другу.
Постегиваемый адреналином, наверное, он оперативно садится на меня, демонстрируя перекошенную и в то же время сосредоточенную рожу, и бьет меня кулаком по лбу. Сверху вниз. При такой позиции ударного предмета относительно ударяемого никакая техника не нужна – можно хоть Майка Тайсона вырубить.
Я пытаюсь прикрыться руками, в то время как мое тело прижато этой тушей к асфальту. Про пистолет в руке я от страха забываю, но и не отпускаю. Удар, еще один.
– Ствол сюда! – ревет обезумевшей гориллой этот обезумевший капитан.
Он пытается вырвать у меня пистолет, видимо, в горячке направляя его дуло себе в лицо. Я не отпускаю. Тогда капитан бьет меня правой рукой по руке с пистолетом и…
БАХ!!!
– Мать твою!
Половина лица полицейского превратилась в залитую красным желе маску, вторая половина, целая, моментально одеревенела. Сам он при этом сползает с меня в сторону. Падает на дорогу лицом вниз.
В ушах звон, в носу противный запах пороха, а головная боль отпускает. Сработало проклятие, как всегда.
Сижу на асфальте, глядя вперед, где соприкасается с темнотой свет фар моего «Форда». Затем, почти разу, меня смачно выворачивает. На спину капитана.
Вот теперь точно приплыли.
Еще минут пять я пытаюсь прийти в себя, молясь, чтобы никто не проехал по встречной или моей полосе. Этого не происходит. Затем оттаскиваю труп инспектора в канаву, и подхожу к его рабочей машине. Меня интересует видеорегистратор, который должен быть в машинах ДПС, и который должен все записывать через лобовое стекло.
Видеорегистратора нет.
Значит, один, без «Дозора» на груди, без видеозаписи в патрульной машине. Что он, в выходной решил подзаработать? Спер на складе бортовые наклейки, личную машину ими обклеил, как положено, купил мигалку в интернет-магазине, и вышел зашибать деньгу в качестве сверхурочных? Возможно.
Найти же фуражку, форму и форменный жилет в наше время вообще не проблема. Не обязательно даже покупать и воровать, просто надеваешь на такое мероприятие старый комплект, когда на службе уже выдали новый.
Только тут я вспомнил, что рации при капитане тоже не было. Это укрепило меня в моих выводах. Вот такую «игрушку» достать посложнее. Да и какой водитель, если его останавливают сотрудники, в первую очередь обращает внимание на наличие рации у инспектора? Тем более, ночью. В машине рацию оставил. Не твое, водитель, дело, где моя рация. С собой таскать не обязан, как и ты свой паспорт.
Прости, мама, теперь мне точно не до поездки к тебе. Нетрудно догадаться, что едва обнаружится труп сотрудника полиции, вся трасса будет перекрыта. Мне нужно возвращаться в свою нору, забиться в самый дальний угол и молиться, чтобы Аня вернулась с обменянными деньгами. Видит Бог, я хотел попрощаться с тобой, но обстоятельства сложились иначе. Не обижайся, пожалуйста. Надеюсь, ты думаешь обо мне, как о хорошем сыне.
Мне не жалко этого дурака полицейского, но я все на свете отдал бы, чтобы переиграть события последних часов. Я отдал бы десять, двадцать лет своей жизни, лишь бы была жива хотя бы ты. Чтобы увидеться с тобой. Мне проще было бы жить с твоим немым укором, что отец погиб из-за меня, чем укорять уже себя за смерть вас обоих.
Прости. Или не прощай. Прощение – это тоже упрек, но еще более сильный.
14
Пистолет я протер, но ехать с ним, чтобы выкинуть по пути, побоялся: просто зашвырнул его подальше в канаву. Более того, если полицейские сразу найдут табельное оружие, то не перевернут весь район вверх дном. Конечно же, убийство полицейского – событие чрезвычайное, но давать им повод расследовать еще глубже, не стоит.
Труп оттащил в канаву. Одиноко стоящая патрульная машина внимание, может, и не привлечет (и потом, мало кто сочтет нужным остановиться, видя синие полосы на бортах), а вот лежащий рядом инспектор в форме и в луже крови привлечет внимание точно. Машину закрыл, двигатель погасил, стерев свои отпечатки: отошел инспектор в кусты, или спит на заднем сидении, мало ли.
Ехал с выключенными фарами, уверив себя, что так у встречных водителей меньше шансов опознать марку машины или запомнить ее номер. Уже позже я пойму, что это была глупая идея: у встречных машин фары-то включены, а любой наметанный глаз опознает в моем автомобиле «Форд» моментально. Впрочем, паниковал зря, так как до ворот кладбища по встречной полосе не проехал никто.
Машину загнал в «ракушку», в сторожке открыл интернет, стал листать новости. Конечно, слишком рано для обнаружения тела и машины, сигнала в дежурную часть, выезда опергруппы и обнародования в интернете. Но паранойя – штука въедливая. Это энтузиазм сгорает, как фитиль, а паранойя тлеет, подобно углям.
Аня приехала еще через час после меня. Глаза у нее горели.
– Дежи, – сказала она, протягивая мне пачку российский купюр. Именно так: «дежи» вместо «держи». – Настоящие! Все, до единой! В обменном пункте ни слова ни сказали. Банкомат принял без писка, когда на счет детдома переводила. Все супер, мы в шоколаде. Ты чего такой бледный? Случилось чего?
– Мама умерла.
Аня, нужно отдать ей должное, мгновенно убрала улыбку, положила обменянные деньги на стол, подошла ко мне, сидящему на табурете, и молча обняла.
Помолчали минуту.
– Когда? Как узнал? Расскажи все.
Я рассказал. Про то, как глаза напоролись на короткую статью в поисковике. Как поехал к ней попрощаться. Как убил полицейского. Мое проклятие убило. Как повернул обратно, пока трассу не перекрыли по какому-нибудь плану «Перехват», и не начали проверять всех подряд.
– Что же такое-то! Сначала хорошее, потом плохое. Хорошее, плохое. И так до бесконечности. Как шахматная доска. Нашел работу, нашел тебя, и тут самолет из-за меня упал. О смерти отца узнал.
Меня несет:
– Выяснил, что есть монастырь, в котором живут подобные нам. В котором проклятие утихомиривается. Обрадовался. Деньги нашли эти. И тут про маму прочитал. Пока ехал к ней, дубина этот, инспектор, спровоцировал, а дрянь внутри меня только и рада случаю. Нажралось и уснуло, силы копит.
– Не из-за тебя самолет упал, – Аня и дальше прижимает мою голову к своему животу. – И потом, значит, этому инспектору было что скрывать. А будь я рядом, я моментально его просканировала бы.
Она гладит меня по голове, как ребенка. Как привыкла гладить расстроенных детей в том детдоме.
Поднимаю глаза к ней.
– Аня, не смей меня бросить. У меня осталась только ты одна. Понимаешь?
И я запоздало понимаю, что не в точности, но очень приближенно повторяю ее недавнюю просьбу: не бросать. Никогда. От этой мысли становится чуть теплее.
– Не брошу. Ни за что.
Она продолжает гладить меня, и мое сердце размягчается. Хочется смачно всхлипнуть.
– Не переживай, – мурчит она. – Все в прошлом. Почти в прошлом. Нам нужно сделать загранпаспорта, купить билеты и лететь. Навстречу мечте. К Средиземному морю. Мы забудем все, что было до.
– Но меня не существует. По документам я пропал без вести год назад. Никто меня не выпустит из страны, и никто не даст загранпаспорт, пока я… не воскресну, что ли. Это такая волокита. Хорошо, если за месяц расплююсь.
Она ерошит мои волосы:
– Спокойно! У тебя есть я. Левый паспорт и загранку я тебе сделаю. С другим именем. У тебя какая фамилия?
– Резников.
– Так. Резников. От слова «резня». По-английски «резня» будет «carnage». А аналог нашего имени Евгений – Джейсон. Хочешь, будешь Джейсон Карнадж? Мне нравится. Вкусно звучит.
Мы смеемся.
– Да ну тебя! Как имя главного злодея в дешевом фильме-слэшере. А если бы меня звали Эдуард Барсуков, ты сделала бы мне документы на имя Эдди Брока?
– На Венома ты не тянешь. И будь ты Эдуардом, я бы с тобой не познакомилась. Шутка. В общем, думай, какое имя себе хочешь. Только решай быстрее. Завтра утром я уже поеду делать документы. Придется взять отгул на работе, но если все выгорит, то все равно придется увольняться.
Мысль не успевает за событиями, отстает от сказанного.
– Подожди, а как ты документы сделаешь? Связи есть?
– Деньги есть, – доносится ее снисходительный голос с верху, почти с небес. – Не забывай, где я работаю. Любой сотрудник моей системы хоть немного, но замазан в преступной составляющей. Даже если покупает зекам сигареты, а сдачу оставляет себе. Невиновных там нет. Вот и у меня есть один человечек знакомый. Еще сидит. Статья у него несерьезная была, как раз за подделку, а я его однажды по мелочи в тюрьме прикрыла. Он мне дал цифры того, кто может сделать «липу». Только твое фото нужно будет.
Иногда, когда ты решаешься на какой-то серьезный, переломный поступок в своей жизни, тебя до последнего преследует ощущение, что все еще можно вернуть, отмотать назад. Тебе кажется, что впереди обязательно будет непреодолимое препятствие, из-за которого придется все отменить и жить, как раньше. Это своеобразная защитная реакция психики: рассчитывай на худшее, чтобы разочаровываться было не больно. Вот и сейчас, когда, казалось бы, все схвачено, я не верил, что все получится. Мне было невозможно тяжело поверить, что совсем скоро мы будем на берегу французского или итальянского пляжа.
– А по поводу твоего горя, – Аня отпускает меня, садится рядом. – Есть одно средство. У меня в рюкзаке «косяк» лежит. Не подумай ничего такого, на самый черный день. У заключенного нашла. Сказала ему: либо отдаешь самокрутку мне и все забыто, либо в карцер. Если дернуть, сразу полегчает. А если еще полбутылки винишка втяпать, вообще забалдеешь. И все проблемы как рукой. Можно и без алкоголя, если ВНА, тоже нормально будет.
Мотаю головой. Не нужны мне такие «антибиотики для души». И потом, алкоголя у меня нет, разве что можно пройтись по могилам и поискать полные рюмки для помина.
– Воздержусь. Переболею без твоих спецсредств.
– Тогда и я не буду. Куда спрятал?
– Кого? А! Вон, под раковиной. Панель отодвинь.
Я еще немного контужен случившимся, поэтому сегодняшняя ночная находка отодвинулась на второй план. А с учетом новости о моей маме – сразу на третий. Последние двое суток выдались слишком уж насыщенными.
Она встает на колени и сначала сморит в указанное мной место, затем засовывает туда руки – очевидно, прячет поглубже.
– Нормально придумал, – говорит она. – Можно место получше найти или разделить на два тайника, но какой идиот пойдет грабить кладбищенскую сторожку, правильно я думаю? Сойдет. И перестань пялиться на мою задницу.
Без проблем. Вместо этого начинаю пялиться на ее крепкий стройный стан.
Удивительно насколько быстро я забываю рядом с ней обо всех своих бедах. Вернее, они отдаляются. Мне тепло и хорошо почти так же, как было в день нашего знакомства, закончившегося тем, чем Аня не занялась бы с первым встречным.
Уже немного зная ее, я уверен, не занялась бы.
Мне хорошо рядом с ней. Почему-то я уверен, не тяни нас друг к другу живущие в нас демоны, сейчас я испытывал бы к ней почти такие же чувства: любви и благодарности. И покой.
Мы заказывает кучу еды у первого попавшегося сайта доставки в интернете. Мы заказываем все подряд: суши, попкорн, газировку, чипсы и кучу бургеров. Приезжает курьер, до последнего уверенный, что доставка еды на кладбище чья-то шутка. Несем еду в зал. Аня с набитым ртом достает свой скетчбук.
Она рисует человека, мужчину, по торс. Его пояс плавно и изящно сужается, а затем расширяется. С каждым новым штрихом карандаша я начинаю угадывать, что у него ниже пояса, вместо ног: нижняя часть песочных часов. Рисунок выглядит весьма гармонично – я не понимаю, где заканчивается живой человек и начинаются часы, которые, по логике, должны быть стеклянными, прозрачными.
Дальше еще интереснее. Человек зажимает руками свое тело в поясе, где сужается низ живота и начинают расширяться песочные часы. Его руки на узкой горловине напряжены – это карандаш прорисовывает особенно четко.
Из человека льется что-то, но Аня намеренно не детализирует содержимое. Не внутренности, а какая-то странная субстанция. Дым, но не дым. Что-то плотное, но нарисованное мягкими штрихами. Потом Аня ломает грифель карандаша, растирает его между большим и указательным пальцами, и рисует уже указательным. Рисует внутри половины часов. Наносит мазки аккуратно, будто играется этим пальцем с котенком, который еще не понимает остроту своих когтей и нежность человеческой плоти. Субстанция – если это вообще можно назвать так – становится объемной. Мне хочется назвать это душой.