Что мне остается? Не впустить его?
И я впускаю.
– Здравствуйте. Проходите. Чем обязан?
Он проходит внутрь сторожки. Я прохожу глубже, встаю на границе зала и прихожей. Аня выламывать окно не спешит. Сидит за столом.
– Пара вопросов есть, – говорит он. – Пройдем куда-то?
Безуспешно пытаюсь осадить бунтующее сердце, и веду оперативника в зал. Проходим. Аня, сидящая за столом, сама невинность.
Сажусь рядом с Аней. Опер садится напротив.
– Чем могу помочь, товарищ лейтенант?
– Старший лейтенант, – поправляет он.
Хорошо. Старший так старший. Я понимаю этот бзик на звания. В нашей роте тоже был старшина, которого бесило, когда его называют прапорщиком, когда он был старшим прапорщиком. Однажды он даже объявил мне наряд на работы вне очереди, когда я так незначительно ошибся в его звании.
– Да. Старший лейтенант. Чем могу помочь?
Падалов этот пялится на Аню, но быстро возвращается ко мне.
– Вы Евгений Резников, правильно понимаю? – спрашивает он.
– Евгений Резников, есть такой грех.
Он пропускает мою неуклюжую шутку. Аня молчит.
– Евгений, – начинает опер, – собственно, я приехал поинтересоваться, где вы были вчера вечером. Неподалеку от этого кладбища было найдено два трупа в сгоревшей машине, и мы опрашиваем всех. Дело очень резонансное, понимаете ли.
Я бы подумал: «Вот проклятие». Но слово «проклятие» я за последние два года так часто произносил (в том числе и мысленно), что оно надоело мне до изжоги.
– Понимаю, товарищ старший лейтенант. А мое кладбище здесь при чем? Думаете, мои мертвецы ночью решили пошалить?
Он снова елозит глазами по Ане, сидящей кротко, после чего наводится на меня, и говорит мне:
– Вы на вопрос ответьте.
– Вчера вечером был здесь, на кладбище. Я тут работаю. Шесть суток в неделю. Воскресение – выходной. Если вас интересует конкретное время, то назовите его, я попробую припомнить.
Я жду, что он спросит, что молодой парень делает сторожем кладбища, но этот Падалов не спрашивает. Вместо этого он говорит:
– Меня интересует, где вы были после восьми вечера.
Придется врать напролом.
Потому что этот лейтенант не просто так сюда пришел.
– Сидел в сторожке. Смотрел «Ютуб», если вам интересно.
– А по моим сведениям, вы не просто сидели. И не сидели вообще.
Продолжаю валять дурака:
– Товарищ старший лейтенант, вы про что?
Тот не затрудняется с ответом:
– Про сгоревший джип в двадцати километрах отсюда слышали?
– Да.
– Вот в этом джипе были два важных человека. Бизнесмены, меценаты. Помогали город обустраивать. Рабочие места давали. Вот ищем того, преступника, который это сделал. Возможно, вы что-то видели вчера?
Изображаю задумчивость.
– Нет. Ничего не видел. Смотрел «Ютуб».
Лейтенант продолжает:
– Вчера здесь были похороны очень важного человека. Вы же должны знать? Вы же сторож.
– Были похороны. Все спокойно прошло.
– А после похорон, когда траурная процессия должна была уехать, никто не приезжал?
– Нет. Кладбище я закрываю вовремя.
У лейтенанта этого раздуваются ноздри, хотя лицо его бесстрастно, если не учитывать хитрый взгляд.
– И никто не приезжал? – повторно спрашивает он.
Врать напролом!
– Нет! Никто не приезжал. Вы к чему клоните, товарищ старший лейтенант?
Падалов вздыхает тяжело, а я буквально чувствую, как Аня вибрирует от напряжения.
– Я к тому клоню, – говорит этот опер, – что вчера сюда приезжал «Гелендваген». В нем стоял GPS-датчик. Знаете, который фиксирует, где и сколько машина была. Сколько ехала, сколько стояла. Очень полезная функция, особенно если твою машину угнали.
Это мы не продумали.
И ведь у отца в «Тойоте» была такая функция, но вчера, перегруженный адреналином, я даже не подумал о ней.
– На что вы намекаете?
– Я не намекаю, – старшой смотрит на меня в упор. – Я говорю, что вчера «Гелендваген», который нашли сожженным относительно недалеко отсюда, стоял на кладбище какое-то время. И мне очень интересно, что он здесь делал.
Врать, врать, врать, врать. Этот оперативник приехал сюда не разбираться, а обвинять. Значит, беспробудное упертое вранье будет моим крошечным шансом выкрутиться.
– Товарищ старший лейтенант, я честно не понимаю, о чем вы. После похорон и закрытия кладбища никто сюда не приезжал. Я добропорядочный сторож, и случись что, я позвонил бы в дежурную часть. Может, подъехала какая машина к запертым воротам, постояла, да и уехала. Иногда подъезжают автомобили после закрытия. Люди выходят, видят запертые ворота, понимают, что уже не приемные часы, что они опоздали, и уезжают, а я не обязан…
– Хватит, – прерывает меня старший лейтенант. Он не верит мне нисколько – это я вижу по его лицу.
Аня, кажется, сейчас взорвется. После вчерашнего, когда она вытащила ружье из моих рук, и добила Кипятка, все возможно.
Лейтенант – старший лейтенант, – кладет руки на стол:
– Когда я заезжал на кладбище, я видел на асфальте следы от протекторов. Когда я вошел сюда, в сторожку, я почувствовал запах бензина. И я уверен, что если я сейчас открою сейф с оружием… У вас же есть оружие, Евгений?
– Да. «ИЖ-12». Будете проверять?
– Буду. Где оружие? В сейфе?
Спокойно, спокойно.
– Вот, пожалуйста.
С этими словами я подхожу к сейфу. Достаю ружье.
– Пожалуйста, осматривайте. Все по закону: разряжено и почищено.
Падалов забирает из моих рук ружье, переламывает его, видимо, желая убедиться, что оно действительно не заряжено. И сует свой нос в срез стволов.
Кажется, Аня сейчас запустит в него последней кружкой, одиноко стоящей на столе. Кладу ей руку на плечо: и ты держи себя в руках.
Падалов, отлепившись от ружья, спрашивает меня:
– Евгений, вы в армии служили?
– Да.
– Какой род войск? – клонит он к чему-то.
– Мотострелки. Номер воинской части не скажу.
Мне не нравится этот его вопрос. Очень не нравится.
– То есть, – продолжает оперативник, – с оружием знакомы?
– Конечно.
– И должны знать, если оружие стреляло. Так ведь? От него идет запах пороха. И как ты не чисти оружие, если оно недавно стреляло, на нюх можно это понять.
Набираюсь наглости:
– Лейтенант, вы в чем-то обвиняете меня?
Он прислоняет ружье к сейфу, и кладет руку на поясную кобуру.
– Я вас уже обвинил, – его лицо – маска. – И я предлагаю вам проехать в отделение полиции, пока я вас не заставил сделать это силой.
И тут в диалог влезает Аня:
– Основание?
– Что, простите? – Падалов, не снимая руку с кобуры, переключает взгляд на Аню.
– Вам не ясно слово «основание»? – спрашивает Аня, все так же сидя за столом. – Вы сейчас совершаете арест, а оснований для ареста я не вижу. Я сотрудник ФСИН, и прекрасно понимаю, что у вас нет прав и оснований задерживать человека. Потому что, будь они у вас, сюда приехали бы не вы один, а как минимум следователь. Следы шин на асфальте, воняющее порохом ружье… Это все туфта. Шины от заноса могут остаться, потому что кто-то из посетителей на лысой резине катается. Пахнущее порохом ружье на основание для задержания не тянет. У вас нет никаких оснований арестовывать этого человека! Вы приехали сюда, не зная про следы шин и запах пороха от ружья. Поэтому я хочу знать основания для задержания.
Падалов чуть съеживается, потом распрямляется. Говорит уверенно:
– Мне основания не нужны. Я уже прекрасно понимаю, что Костомаров и Булыжников то ли здесь были убиты, то ли неподалеку. И GPS-трекер говорит о том, что они были на этом кладбище.
Вдыхаю и выдыхаю.
– Вы не имеете права меня арестовывать.
И тут этот Падалов сжимает руку на кобуре, и говорит:
– Прав-то я не имею, но арестую. Очевидно же, что их убили здесь. И очевидно, что ты, паренек, причастен к этому. Поэтому ты проедешь со мной, в отделение. И там уже будем разбираться.
Либо я сейчас подчинюсь ему, либо он выхватит оружие.
И я подчиняюсь.
– Хорошо, товарищ старший лейтенант. Я проеду с вами. Но поверьте, вы совершаете большую ошибку. Вы арестовываете невиновного. И арестовываете по косвенным причинам. Но, тем не менее, я готов ехать. Чтобы мы в отделении разобрались, что я ни при чем. Вы же повезете меня в отделение полиции?
– Да, – кивает Падалов, убирая руку с кобуры. – Я повезу тебя в отделение полиции.
Аня смотрит на меня, как на полоумного. «Спокойно» – говорю я ей взглядом.
Я уже понял ситуацию. Сейчас он закроет меня в камеру, а там, в этой душной и безысходной камере, меня удавят уголовники.
Вот только нужно до этой камеры доехать. А пока мы будем ехать, мое проклятие проснется, и тогда лейтенанту мало не покажется.
– Хорошо, товарищ старший лейтенант. Прошу учесть, что я согласен на арест, хотя он был без веских причин.
Старлей сначала трет рукой рукоять пистолета, морщится, потом говорит:
– В отделении разберемся. Выходи.
Аня смотрит на меня многозначительно. «Вломить ему? Давай!» – спрашивают ее глаза. Я трясу головой отрицательно. Нет, не смей. И сжимаю руку в кулак, а затем выстреливаю двумя пальцами – большим и мизинцем. Она кивает. Пока Падалов не видит, передаю ей ключи от «Форда». Аня утверждает глазами – она все поняла.
– Мне нужно одеться. Вы не против?
– Даю минуту, – отвечает оперативник.
Минуты мне хватит. И я запрыгиваю в джинсы, и надеваю вещи, которые Аня подарила мне. И натягиваю куртку. Затем обуваюсь.
– Все, я готов.
– На улицу выйдите, – требует Падалов.
И я выхожу.
У входа в сторожку стоит синяя «Рено».
– Забирайся назад, – приказывает опер.
И я забираюсь.
– Руки вместе сведи, – требует Падалов.
И я свожу руки вместе.
– Выше подними, под держатель. Вот так.
И он просовывает наручники через поручень над пассажирским креслом, и застегивает их. Я в осаде.
Затем он садится на водительское кресло, заводит машину, и проезжает через ворота кладбища. Мои руки быстро затекают.
– А ты чего таким покорным стал? – спрашивает меня оперативник, косясь на меня через зеркало заднего вида. – Думаешь, твоя подружка тебя выручит? Вряд ли.
Он едет со скоростью семьдесят-девяносто километров в час. Он летит в сторону Архангельска, явно желая отчитаться о том, что поймал преступника.
В моей куртке звонит телефон. И звонит явно Аня.
– Отклони звонок, – требует лейтенант.
– Как? Я же в наручниках!
Он притормаживает машину на обочине, расстегивает браслеты, и тыкает пальцем на мою грудь, в которой визжит телефон.
– Выключай, – требует он.
Я делаю вид, что выключаю телефон, но жму на кнопку принятия вызова. И кладу телефон в грудной карман куртки. Теперь Аня все слышит.
Она уже должна выгонять кладбищенский «Форд» из гаража, и гнать за машиной Падалова.
«Рено» летит в сторону Архангельска. Моя голова начинает болеть от нестерпимой боли.
– Ты чего морщишься? – спрашивает оперативник, снова глядя на меня через зеркало заднего вида. – Голова болит?
– Болит. И еще как. А знаешь, что это означает, лейтенант?
– Старший лейтенант.
– Да хоть какой. Через минуту ты умрешь.
Падалов проворачивает голову ко мне, не отпуская руль.
– Что ты сказал? – спрашивает он.
Голова трещит от боли, а в глазах все черно-белое.
– Я сказал, через минуту ты умрешь.
И тут же, едва я успел сказать это, «Рено» заносит на дороге.
– Млять! – орет оперативник.
Машину выносит с дороги, и она летит в кювет. «Рено» кувыркается, а я в последнюю секунду соображаю, что под колеса автомобиля попал лед. Самый обычный гололед, который спихнул нас на обочину. Мое проклятие сработало. И в кои-то веки, сработало ради меня.
И вот «Рено» бьется крышей и бортами об землю, крутится поперек себя, и улетает, улетает на обочину. В ходе падения машина перевернулась раз пять, а где-то на третьем кувырке я приложился головой о пассажирскую дверь так сильно, что на какое-то время потерял сознание. Но следующий – или последующий – рывок вернул меня в сознание.
И вот автомобиль замирает, благо, на колесах, а не крышей вниз, и я аккуратно вздыхаю, но грудь пронзает боль.
Удивительно, что мне не переломало шею в ходе этой аварии.
– Женя, ты слышишь меня? – раздается голос из нагрудного кармана куртки. Анин голос.
Слезы льются из глаз, а руки, пристегнутые наручниками, пульсируют чудовищной болью.
– Женя, отзовись. Что у тебя там? – надрывается телефон голосом Ани.
Как же тяжело дышать. Перед глазами все расплывается.
– Аня, мы перевернулись. Слышишь? Проклятие сработало.
И чуть не убило меня.
Аккуратно, тяну руку в карман, достаю телефон и ставлю звонок на громкую связь. Теперь общаться проще.
– Лейтенант жив? – спрашивает телефон.
Осматриваю водителя, насколько это возможно с заднего сидения, будучи пристегнутым, и после таких кульбитов. Шея лейтенанта свернута – это ясно даже с заднего сидения. Он безнадежно мертв.
– Мертвый. Заводи «Форд», езжай сюда.
– Уже, – заверяет Аня. – Уже еду. Потерпи. И расскажи, как ты?
– Кажется, ребра переломаны. Дышать больно. И явно сотрясение. Запястья болят. И когда кувыркались на обочину, нога под водительское кресло попала. Кажется, перелом.
– Дыши аккуратно, не глубоко, – советует Аня. Я слышу тихий гул мотора «Форда» из динамика. – Если ребра действительно переломаны, то они могут осколками впиться в органы. Делай небольшие вдохи.
– Понял.
Проходит вечность, а потом, кажется, еще одна.
– Вижу тебя, – доносится из кармана. – Иду к тебе.
Пассажирская дверь открывается, и я вижу Аню.
– Сейчас отстегну наручники.
Она достает из кармана крошечный ключик, и освобождает мои запястья.
– Идти можешь? Мать твою! Видел бы ты себя.
– Идти не могу.
Я и вправду не могу передвигаться – болит каждая клеточка тела. Из глаз льются слезы.
Аня пытается забросить мою руку себе на плечо, но мои ноги отказываются двигаться. Тогда она хватает меня за ремень, и упрямо тащит вперед. Я подчиняюсь, скрипя зубами.
– Уложу тебя на заднее сидение, – говорит она. – Будет больно. Выдержишь?
– Да!
Она кладет мою тушку на заднее сидение «Форда», сама садится за руль. И возвращается на трассу.
– Аня. Слушай.
– Что?
– В больницу нельзя. В больнице придется объяснять, откуда переломы. Они вызовут полицию.
– Я знаю, – она передергивает передачу, но едет примерно на пятьдесят километров в час. – И куда тогда?
– В тот монастырь. В Северодвинске.
– Ты уверен?
– Да! Там есть парень, умеющий лечить. Наложением рук. Ой, блин. Как же больно!
Машина несется по шоссе, а я смотрю потухающим взглядом на затылок Ани, наполовину скрытым подголовником.
– До Северодвинска примерно час езды, – Аня смотрит на меня через зеркало заднего вида., распластанного на заднем сидении. – Продержишься?
– А что, блин, у меня выбор есть?!
– Прекрати истерику, – она поправляет зеркало заднего вида.
– Хорошо. Но гони быстрее.
– Не буду я гнать быстрее. Хочешь, чтобы нас первый же патруль ДПС остановил за превышение скорости, и обнаружил в салоне парня с перебитыми костями? Что я им расскажу? И потом, у меня даже доверенности на эту машину нет, а водительские права вообще дома. Не таскать же их с собой, если на автобусах и такси катаешься.
Сознание тухнет, потом возвращается волной чудовищной боли.
– Кажется, я запястья себе повредил. Или нет.
– Где сильнее всего болит? – спрашивает Аня, продолжая гнать.
– В ребрах. В груди. Еще очень сильно нога ноет.
Аня молчит какое-то время, потом говорит, не отрывая руки от руля:
– Все хреново. И если тебе не помогут в этом монастыре, то я не знаю, что с тобой делать.
Там помогут. Отец Валентин спасет. Нужно просто доехать.
И мы доезжаем.
– К кому обратиться? – Аня поворачивается ко мне. – Кого позвать?
– Попроси позвать… отца Валентина. Скажи, Женя нуждается в помощи. Он поймет. Скажи, Женя с кладбища.
– Хорошо, – кивает она. – Держись.
И я держусь. Время смазывается, растягивается. И все кажется таким гигантским, как бывает, когда ты пытаешься уснуть, и все, о чем ты думаешь, расширяется, гипертрофируется в своих размерах.
– Сможете достать его? – слышу я голос Ани. Или не слышу, и это слуховые галлюцинации, вызванные чудовищным болевым шоком.
– Сможем, – еще чей-то голос. – Леонид, сможешь его на руки взять?
– Смогу.
– Вот так, аккуратно.
Мне будто миллион раскаленный и заостренных крючьев в тело засунули. Меня куда-то несут.
– Женя. Слышите меня? – это голос батюшки.
– Да!
– Женя, держитесь. Сейчас поможем.
Укутанный в незнакомые руки, я пытаюсь сжаться калачик, в комочек, будто это срастит всю боль в теле в одну точку, и остальная часть организма привздохнет облегченно.
– Блин, у него кровь изо рта! – это явно Аня.
Меня тащат куда-то, и Аня спрашивает:
– Куда вы его несете?
– В келью, – говорит отец Валентин. – Там его будем лечить.
– Как лечить?
Слышу тяжелый вздох священника.
– Девушка, вас как зовут? – спрашивает он
– Анна.
– Анна, значит. Аня. Можно вас так называть?
– Да.
– Аня, Богом клянусь, если есть хотя бы один шанс спасти его, то мы его спасем. Сейчас мы его положим на кровать. У нас есть целитель. Женя рассказывал вам про…
– Да! – не дает ему договорить Аня. – Рассказывал! И даже хотел остаться здесь. И еще меня тащил. И пообещайте мне, что его спасете. Прошу!
У нее тоже понемногу сдают нервы.
Леонид, на чьих руках я болтаюсь, поворачивается в сторону Валентина и Ани, я вижу их.
Священник кладет руки на плечи Ани, и говорит:
– Анечка, я клянусь вам, Леонид сделает все, что только возможно. А я буду молиться всем святым самой горячей молитвой, лишь бы он выжил. А ваша задача не мешать.
– Я и не собиралась, – плечи Ани проседают под руками батюшки. – Но пожалуйста, помогите ему. Быстрее! У него ребра переломаны. Возможно, они осколками сердце ему царапают. Он может умереть в любую секунду.
Батюшка поворачивается ко мне с Леонидом. Говорит:
– Леня. Неси его в келью, и делай, что должен.
И Леонид этот, насквозь седой мужчина заносит меня в келью, сгибаясь под моим весом, и аккуратно кладет на меня на узкую кровать.
– Слушай, – говорит он, – сначала больно не будет. Я просто пощупаю тебя, определю, где и что, как терапевт. Больно не будет. Что еще болит? Сразу скажи.
– Нога болит. И сотрясение, кажется. Все как в тумане.
– Угу, ясно. У тебя ребра… И перелом правого запястья. И указательный и средний палец на правой руке вывернуты.
Я горю этой болью.
– Женя, слушай меня! – говорит Леонид. – Я постараюсь выправить тебя. Твоя задача просто лежать.
– А сколько времени на это уйдет?
– Примерно сутки. Или двое. Такие серьезные травмы я еще не сращивал.
Я стараюсь расслабиться, насколько вообще возможно расслабиться в моем положении. И слышу слова Ани:
– Пропустите меня! Пропустите к нему! Я хочу быть рядом с ним.
– Анечка! Анна! Успокойтесь. Прошу вас! – это голос не священника, но кого-то из послушников, видимо. – Не переживайте! Ему не будет больно. Леонид лечит безболезненно. Это его дар.
– Тогда тем более пропустите! Позвольте быть рядом с ним! Я буду сидеть рядом, на полу. Я никак не поврежу!
– Хорошо, идите. Но я вас прошу…
– Я пообещала! Я буду сидеть рядом, не больше. Только спасите его.
Леонид кладет мне руки на грудь. Спрашивает:
– Чувствуешь что-нибудь?
– Не знаю. Нет.
И тут этот Леонид, сидящий передо мной на стуле, говорит:
– Женя, слушай. Я сейчас со всей силы надавлю тебе на ребра. Чтобы ты вырубился от болевого шока. И пока ты будешь без сознания, мне проще будет лечить тебя. И я не буду видеть твои страдания. И тогда мне будет проще вылечить тебя. Готов?
– Может, это лишнее? Ты же сказал, что я не буду чувствовать боль.
– Мне проще, когда человек без сознания. Лежи на спине. Вот так. Приготовься. Бью со всей силы. Не бойся, я спасу тебя. Веришь мне?
– Да!
– Вы не убьете его? – влезает Аня. – У него и так грудная клетка пострадала.
Я вижу, как Леонид смотрит на Аню, и говорит ей:
– Я не убью его, не переживайте. Я уже четыре раза вытаскивал покойников с того света. Просто доверьтесь мне.
Я хочу сказать Ане, чтобы она не мешала, не препятствовала, но изо рта снова идет кровь, и я захлебываюсь несказанной фразой. Вытягиваю руку в сторону Ани, и выпрямляю большой палец: все нормально. Она кивает в ответ.
Аня.
– Готов? – спрашивает Леонид.
– Да. Туши свет.
Он шарашит мне по груди с такой силой, что мир трещит и свистит, и я теряю сознание.
Мне мерещатся звезды. И на их фоне выплывает лицо Ани. «Потерпи еще немного», – говорит она.
– Как он? – слышится голос отца Валентина.
– Порядок, – это Леонид. – Верхние ребра я ему заживил, приступаю к нижним. С ногой разберусь позже. Пальцы тоже сращу, но в конце.
Прихожу в себя. Перед глазами все плывет.
– Шесть часов уже висите над ним, – говорит Аня, обнимая Леонида за шею. – Сейчас разомну вам шею. Я умею.
– Спасибо, – кивает Леонид. – Можно попросить вас воды, Аня?
И я опять отключаюсь. На этот раз не бредится ничего.
– Кстати, Аня, вы были правы: осколки ребер чуть не вбились ему в сердце.
Проваливаюсь во тьму. Из нее меня достает голос священника:
– Как он? Леонид? Ты слышишь меня?
Открываю глаза. Предо мной рядом с кроватью сидит Леонид: он измотан, будто он в одиночку отбивал Сталинград. Его ладони на моей груди.
– Пришел в себя? – спрашивает он. Киваю. – Не смей дергаться. Ребра я тебе заживил, но мало ли что. Лежи.
И я лежу.
Я набираю воздуха, и выдыхаю его. И не чувствую боли.
– Спасибо!
– Отца Валентина поблагодари. Он попросил тебя спасти.
Очень хочется закурить.
Я выключаюсь. А когда в следующий раз прихожу в себя, вижу с койки, как Аня снова массирует плечи Леониду. Тот сжимает ладони на моей больной ноге.
– Блин, все же, у тебя нога переломана, – говорит Леонид. – Как ты умудрился-то, парень?
Я собираюсь с силами, чтобы ответить, но встревает Аня:
– На него напали. Впятером наехали на нас. Он пытался защитить меня. Ногу ему битой сломали, кажется. Из-за меня. Сказали: «Классная у тебя сучка. Дашь потрахать?» Он и взбесился.
Спасибо, Аня.
Леонид улыбается задумчиво, следом говорит:
– Представляю, как яростно он защищал тебя, что его так отделали.
Проваливаюсь в жидкое забытье: сознание все еще слишком слабо, чтобы удержаться в голове, соскальзывает, как мыло с мокрого кафельного пола.
Мне кажется, что я падаю в какую-то яму без дна и стен. Потом передо мной появляется Аня со слепыми, как той ночью, глазами. Потом откуда-то появляются Кипяток и Булыга, и идут на меня, как зомбированные. В моих руках ружье, и я делаю выстрел в них, затем еще, и еще один. И тот факт, что «ИЖ» двухзарядное ружье, а все стреляю и стреляю, меня нисколько не удивляет.
В себя прихожу медленно. Чувствую, что тело затекло. Нога и ребра, однако, не беспокоят. Леонид сидит рядом с моей кроватью, его руки поверх одеяла, в котором я закутан. Выглядит он так, что, пожалуй, я на его фоне еще молодцом. Он берет в руку пластиковую полторашку. Делает большой глоток, затем еще, не отрываясь от горлышка, еще: будто он решил свести счеты с жизнью, нахлеставшись воды до такого состояния, чтобы она разжижила ему кровь слишком сильно.
– Пить хочешь? – спрашивает он.
Я киваю, и он подносит горлышко бутылки к моим губам. Делаю глоток.
– Где Аня?
– Зазноба твоя уехала куда-то. Сказала, что ты в курсе, куда ей нужно. Сказала, ты бы не был против.
Лишь бы у нее все вышло с документами.
Заходит отец Валентин:
– Леня, как он?
– Я сделал все, что было в моих силах, – Леонид улыбается устало. – Теперь ему просто нужен покой. Отдыхай, парень.
– Спасибо.
Знакомое забвение. Возврат в действительность.
Светильник в комнатушке не гаснет, а единственное окно плотно зашторено, и сколько сейчас я пробыл в отключке в этот раз можно понять лишь примерно. Взгляд фокусируется на сидящей на кровати Ане.
– Наконец-то, – говорит она. – Очнулся. Сутки спал. Как самочувствие?
Прислушиваюсь к себе. Легкая разбитость, будто меня переехал грузовой состав, затем какая-то неведомая сила склеила меня обратно, а затем поезд переехал еще раз, и все та же сила снова собрала меня по частям. Но болевых ощущений нет.
– Нормально. Что у тебя?
Аня лезет в свой рюкзак, и достает какие-то документы:
– Наши загранпаспорта, – она трясет ими перед моим лицом. Затем прячет их и достает два бумажных прямоугольника. – Билеты на самолет. Бизнес-класс. Вылет через четыре часа.
Откидываюсь на спину.
– Все получилось?
– Да! Все получилось! Четыре часа, и все это закончится. Твои документы на ненастоящее имя, а меня никто не ищет, значит, я могу смело лететь по своим. Все, Женя! Все! Осталось только сесть в самолет до Питера, сделать пересадку в Стамбуле, а там уже прямой рейс до Марселя. Через сутки будем киснуть от жары и выбирать хаусбот.
– «Ле Борт Клиппер».
– Да. Ты ходить можешь?
– Под себя.
Дверь в комнату открывается. На пороге отец Валентин.
– Женя, очнулись.
– Да, батюшка, спасибо.
– Отдыхайте сколько нужно, – говорит он.
Аня смотрит на меня с тревогой.
– Батюшка, нельзя. Есть неотложные дела.
– Женя, – состроживается священник, – вас с того света вытащили. С вами буквально чудо совершили, и вам лежать и лежать еще.
В пути в Санкт-Петербург отлежусь: кресла в бизнес-классе должны быть комфортными.
Встаю довольно уверено. Удивительно, но голова не кружится, и тело слушается.
– Ну, настаивать я не могу, – священник оглаживает бородку, – держать вас силой тоже не получится. Так что, надеюсь, дело того стоит. Кстати, спрошу вас кое о чем. На счет монастыря сегодня была переведена значительная сумма. Я так понимаю, это дело рук вашей девушки?
Аня улыбается и подмигивает мне. Тут уже улыбается и батюшка.
– Только дайте мне слово, молодые люди, что на этих деньгах нет человеческой крови.
Аня мотает головой:
– Насколько мы знаем, нет. А если и есть, мы к этому не причастны.
Священник кивает удовлетворенно.
– Кстати, батюшка, как Леонид себя чувствует?
– Отсыпается. Почти двое суток с вами нянчился. С ним все будет хорошо.
Он со мной двое суток возился, еще сутки, по словам Ани, я спал. Три дня прошло. Как мгновение. Как силуэт пролетевшей рядом с окном птицы.
– Тогда простите, но нам и вправду пора идти.
Батюшка еще раз кивает головой:
– Как считаете нужным, Женя. Но знайте, здесь вам всегда будут рады.
Аня поддерживает меня за руку, но я обретаю самостоятельность движений почти сразу, и отвожу ее руку в сторону. Обуваюсь и одеваюсь тоже сам.
Когда я уже готов на выход, отец Валентин, все это время следивший за мной, удерживает меня за плечо. Смотрит требовательно. Я быстро понимаю, что он хочет остаться со мной наедине, и киваю Ане: иди, я догоню. Аня выходит.
– Что-то случилось, батюшка?
– Да. Евгений, не поймите меня неправильно, но… Вы уверены в своей подруге?
– Не понимаю вас.
– Мой дар, – говорит священник, – он не только видит чужие дары, но и помогает понять, что передо мной за человек.
– Не хотите же вы сказать…
– Я вижу в вашей подруге какую-то темноту. Вокруг нее будто темная аура. В стенах монастыря наши аномальные возможности затихают и почти никак не проявляют себя. Но даже здесь, в этой обители, я вижу, что с ней что-то нечисто.
Этого не может быть. И скажи мне такое кто-то, кроме отца Валентина, я бы как минимум разозлился.
– Батюшка, я очень надеюсь, вы ошибаетесь. Аня не подарок, и характер у нее тот еще, но я уверен в ней на все сто процентов. Мы с ней знакомы две недели, но мне этого хватает, чтобы быть уверенным в ней.
Священник вздыхает:
– Я очень хочу ошибаться, Женя, но и промолчать я не мог.
– Тогда благодарю вас. Но я очень надеюсь, что вы ошиблись.
– До свидания, Женя. Но все же спросите свою подругу, ничего ли она от вас не скрывает?
Вообще, скрывает. Она обещала рассказать мне еще одну свою тайну, но в последнее время нам было не до этого.
– До свидания, батюшка. И спасибо за приют и помощь.
Он остается в комнатушке, где меня буквально собирали по частям, а я иду по каменному полу на выход: потеряться в прямом коридоре невозможно. Аня уже на улице.
– Машина за воротами. Пойдем. Я в каршеринге взяла.
За воротами нас действительно ждет «Рено», облепленный рекламными наклейками. Аня садится за руль, я устраиваюсь на переднем пассажирском сидении.
– А «Форд» наш где?
– Отогнала на кладбище. Я хотела Елене позвонить, наврать, что ты заболел, и тебя отвезли в больницу, а телефон ты в сторожке забыл, – она достает из бардачка мой телефон с треснувшим дисплеем. – Забрала, когда привезла тебя в монастырь. Разряженный, правда.
– А на кладбище сейчас кто? Семен?
– Женя, – Аня смотрит на меня строго. – Все. Нет больше никакого кладбища. И оно, и Семен, и Елена – все в прошлой жизни. Сейчас мы едем до Талаги, и улетаем отсюда. Можем разве что заехать поесть по дороге. Ты голодный?
Очень.
– Хорошо. Поехали в аэропорт. Но сначала ты расскажешь мне кое-что.
Она закатывает глаза:
– Что еще?
– Свою последнюю тайну. Ты обещала.
Она стучит короткими ногтями по оплетке руля:
– Вот оно тебе нужно?
– Да. Нужно. Я улетаю с тобой в новую жизнь, и я хочу быть уверенным в тебе. Хочу знать, что ты открылась мне полностью.
– Что тебе священник сказал?
Я не хочу повторять его слова, но и врать Ане, как я уже убедился, бесполезно. И я молчу.
Мы сидим, глядя на проезжую часть перед нами, на проносящиеся туда-сюда машины.
Я кладу ей руку на колено и говорю:
– Я тебе слово даю, что не отрекусь от тебя. Что бы ты ни скрывала, я обещаю, не оттолкну тебя. Но это твоя тайна, что бы за ней не пряталось, будет тяготить меня всегда. Прошу тебя, раздели свой груз со мной. Покажи мне, что я важен тебе.
Она заводит машину.
– Договор, – мы вклиниваемся в автомобильный поток. – Но если я расскажу, и ты не сдержишь слово, и отвернешься от меня… Я тебе клянусь, я разгонюсь и врежусь в сближающую стену.
19
– И куда мы едем?
– Солзенское шоссе. Знаешь, где это?
Молча киваю. Это на запад от Северодвинска.
– А где наша… заначка?
– Ты про деньги? – Аня не отрывается от руля и дороги. – Я забрала твою сумку из сторожки, засунула деньги в нее. Сумку сдала в камеру хранения в аэропорту. Заберем перед вылетом. Я подумала, не таскать же такую сумму с собой. Всякое бывает.
Городскую черту пересекаем довольно быстро. Я включаю радио. На новостной волне вовсю обсуждается прилет метеорита.
– А что, Ань, он еще не упал?
– Как раз готовится. Вроде, уже должен входить в плотные слои атмосферы. По крайней мере, когда я сейчас возвращалась в монастырь, говорили именно это. Но ты не переживай, нам так далеко не нужно – мы не доедем до места его падения.
Уже достоверно известно, что упадет он именно на Солзенском шоссе. Какое совпадение. По радио сообщают, что участок дороги, на которую упадет метеорит, уже перекрыта силами МЧС. Проезд запрещен.
Мы проезжаем мост через реку Солза, проезжаем еще километров десять. Название населенного пункта, в который въезжает наше «Рено», я прочитать не успеваю.
Впереди частные домишки. Они и слева от дороги, справа, насколько хватает глаз. Мы въехали в какой-то частный поселок. Примерно в таком же я жил прошлой зимой. Аня сворачивает к одному из домов. Он выглядит не жилым: на окнах иней, дым из печной трубы не идет. Забора перед домом, впрочем, тоже не наблюдается.