Иномерово колесо

Глава вторая. Суженицы

Не приходит беда одна, а приходит она с подругами – горем и злосчастием. Не успел оплакать Гнежко потерю Лучезара, не успели высохнуть слезы на в одночасье постаревшем лице, как оказалось, что княгиня ждет ребенка.

После приключившегося не только сам князь, но и все думали и гадали: не от змиулана ли дитя под сердцем Велены? Не вынашивает ли княгиня дивородка, противного богам и лишенного благости? Потерял Гнежко сон и аппетит, не мог больше охотиться и не хотел больше пировать. Дружина его подбадривала, да толку от слов, что дыма от воды. Тем более понимали они, что тут речами не поможешь.

Одна Велена была спокойна и, казалось, расцветала, будто цветок под солнцем. Гнежко то и дело заставал ее за рукоделием: то портишки крошечные сошьет, то подушечку для колыбели вышьет. Князь жену не попрекал и слова не смел ей сказать. Только наедине с собой всё думал: чей-то это будет младенец? Его или же змиулана? Был бы с Гнежко Лучезар, он бы сумел найти заветные слова, он бы научил, как жить с этими сомнениями. Да только Лучезара похоронили, уложили завернутое в полотно тело камнями, засыпали землей, и каменщик вытесал волчью голову – нет Лучезара. Андина каждый день ходит к камню и льет горючие слезы, и страшна ее участь.

Однажды повстречал во дворе князь Миладу. Бегала она с мальчишками, не заметила дядю и наткнулась на него, чуть не упала. Подхватил ее Гнежко и удержал.

– Вот же девица-сорванец, всё не успокоишься! – ласково проговорил Гнежко, ставя Миладу на ноги. Было ей тогда отроду пять лет.

– Если мне не бегать, я тогда умру, – простодушно ответила малышка, а Гнежко хоть и содрогнулся внутри, но с улыбкой спросил:

– Отчего это ты умирать собралась?

– От тоски, дядюшка.

И убежала – только пыль под ногами. Еще хуже тогда стало Гнежко: если бы запретил он тогда Лучезару лезть вперед, если бы предостерег… Да былого не воротишь. Андина бродит по терему тенью, даже сына-крошку почти не видит, а раньше каждый день ему пела и давала поиграть бусы, которые Лучезар подарил. Нет в тереме больше счастья, только одиноким угольком на пепелище сверкают радостные глаза Велены.

– Благушка моя, – говорила она Гнежко. – Я сегодня услышала, как его сердце стучит. Тихо так, будто капельки дождя по лопуху: стук-стук-стук.

– А ты уверена, что это – он? – с внутренней боязнью спрашивал Гнежко. – То может и девчонка, раз так быстро сердечко стучит.

– Нет-нет, – покачала головой Велена, расчесывая волосы. – Я уверена. Это будет сын. Твой наследник.

– А имя ты ему выбрала?

– Пока нет. Успеется еще, не всё же сразу, – чисто и весело рассмеялась княгиня, а у Гнежко внутри вороны крыльями захлопали.

– Ты так сияешь, сердце мое, – обращался князь к княгине. – Словно не было тех двух страшных ночей, будто не насмотрелись ясные глаза твои на те ужасы.

Тогда по лицу Велены пробегала тень, но тут же развеивал ее солнечный свет.

– Какой же я была бы княгиней, если бы оказалось, что сердце у меня заячье? А что было, то было. Думай о том, что есть сейчас, свет мой.

И Гнежко умолкал, понимая, что во многом Велена права. Но не думала счастливая княгиня о словах змиулана, не думала она, отчего змиулан вдруг решил сотворить черные свои дела, не думала о словах Кривды-змиулана о неведомом хозяине, не думала она и о том, что скоро мир поменяется.

Болигор, добрый и отважный дружинник, первым высказался перед князем о том, что появление змиулана так далеко на юге – небывалое дело: «Кто бы сказал мне, что видел змиулана и слышал его навье шипение, я бы решил, что передо мной пустобрёх, и залепил бы ему хорошую затрещину, чтобы не нес околесицу! Но я видел тварь собственными глазами, как вижу тебя сейчас, князь, и потому я спрашиваю: неужто диволюды решили затеять войну?». Болигор предлагал отправить два десятка конных на север, в Силяжские пустоши, дальше озера Искреш, пусть проведают. Но Гнежко запрещал кому бы то ни было переходить дальше того рубежа – опасное это дело, до сих пор те земли кишмя кишат диволюдьем, а терять дружинников или мечников просто так он был не готов. Не так давно Застеньград был нищим городом, лысым и пустым. Сколько сил ушло на то, чтобы нарядить его и оживить. А ну как пропадут разведчики запросто так? А ну как повяжут их за нарушение границ? А ну как посчитают это чуды или еще кто объявлением войны? Не дело подвергать едва поднявшийся, будто цветок из пыли, город новым опасностям. Потому послал Гнежко только нескольких конных до Искреша и обратно, лишь бы дружинников успокоить. Ничего не нашли, ничего не увидели разведчики: тишь да гладь, пустыри да леса.

А зимой, когда Мачеха Метель плясала свой танец со Стокрылым Ветром, когда замерз Порог от берега до берега, почувствовала княгиня Велена, что пришло время. Привели Зайчиху, нагрели воды, Гнежко сам довел вскрикивающую от боли Велену до входа в баню.

– Дальше не пущу, – строго прошамкала Зайчиха. – Если не хочешь разгневать богов, иди и жди в тереме! – и затворила дверь.

Металась Велена по полатям, кричала истошно, а Зайчиха приговаривала, отирала лоб княгини водой. Скрипела крыша, стонали стены от порывов метели, а Велене всё было жарко, будто изнутри ее жгло подземным волозаревым огнем. Всю ночь бушевала буря, всю ночь княгиня сражалась с пламенем. И только под самое утро услышала Велена крик новорожденного. Не было у нее сил даже взять дитя в руки, лицо ее побелело, некогда алые губы стали, будто васильки, синими. Зайчиха суетилась и старалась, но чувствовала уже княгиня приближающийся конец.

– Приведи мне Гнежко, – с трудом выговорила Велена. – Приведи моего мужа.

– Нельзя, не могу я, – стала отнекиваться Зайчиха.

– Я умираю, так дай мне сказать последнее слово князю моего сердца.

Когда позвали Гнежко, он тут же бросился к Велене. Ухватил ее ледяные руки и уткнулся лбом в ее ледяной лоб. Словно сама Метель охолодила тело княгини, словно сам Стокрылый Ветер затушил пламя.

– Солнечный свет мой, – тихо проговорила Велена. – Я покидаю тебя и покидаю нашего сына. Но если есть на том свете хоть единая надежда послать вам весточку, я сделаю это. Не забывай меня, мой свет. Заботься о нашем сыне, о твоем наследнике. Я так хотела осчастливить тебя… И наконец-то я сумела… Прощай, мой свет.

Она вздохнула последний раз – и умерла.

В тот миг разбилось сердце князя. В тот миг померкло его солнце, затянуло тучами его звезды и туман застлал его дорогу. Горько плакал он над холодным телом своей светлой княгини, не смея отпустить ее руку.

Долго или коротко, но Зайчиха проговорила негромко:

– Князь, взгляни на свое дитя. Дай ему имя.

Только тогда вспомнил князь о том, что стал отцом. Он поднялся, утер лицо и взглянул на младенца. Как и загадывала Велена, то был мальчик, да только не успела она наречь его человеческим именем. Ничем этот младенец не отличался от обычного младенца, будто бы и не был он выдивьем. Но где то видано, чтобы рождалось человеческое дитя столько времени? Где это видано, чтобы такая Метель бушевала той ночью, когда на свет появился человеческий наследник? Гнежко взял младенца на руки и заглянул в его сморщенное личико…

– Гореслав.

Он вернул младенца Зайчихе и молча вышел прочь, не оборачиваясь назад и не особо заботясь о том, что впереди.

Третью ночь оплакивал Гнежко светлую княгиню. Третью ночь уливался он горькими слезами над детской колыбелькой. Младенец был тихим и только внимательно смотрел снизу вверх на залитое слезами лицо князя. Гореславом нарек его князь, потому что в горе он зачат, в горе рожден, в горе ему и расти.

Гнежко покачивал колыбель и смотрел на Гореслава, а тот смотрел на него, и чудилось князю, что младенец всё понимает и всё ему ведомо: и то, что мать его умерла, дав ему жизнь, и что дядя его умер, спасая ее честь. И злился Гнежко на младенца, на его ясный взгляд, на его серьезное лицо – отчего выдивью дана жизнь в обмен на две человеческие? Отчего Гнежко сидит здесь глубокой ночью, покачивая скрипучую колыбель, а не спит в мехах со своей светлой княгиней? Отчего Гнежко смотрит в лицо этому младенцу, а не слушает веселые речи своего младшего брата?

Слезы падали из красных глаз князя в колыбель. За окном бушевала метель, уже третья с момента рождения Гореслава. Качался вдали Аркадак, скрипели дубы, стонала земля.

То ли уснул Гнежко, то ли нет, но вдруг отворилась дверь и вошли три девицы. Поначалу Гнежко даже не обратил на них взгляда: пришли перепеленать младенца или проведать князя… Но заметил, что были они простоволосы, одеты в белые платья, у каждой – огонек в руках. Гнежко отстранился от детской люльки и выпрямился. Три девицы молча встали полукругом у колыбели и замерли. Лица у них были ясные, молодые, тела юные и гибкие. У старшей на голове был медный обруч, у средней – серебряный, а у младшей – золотой. Гнежко замер, и только когда они заговорили, вдруг понял, кто перед ним.

– Я нарекаю ему препятствия и несчастия, – негромко произнесла первая, старшая из девушек. – Будет ему сложно и страшно, будет он везде чужим.

– Восстанет он против отца, обратит оружие в сторону родителя, да только начало это будет его долгого пути, – продолжила вторая.

Наступил черед младшей из девиц. Она наклонилась над колыбелью, заглянула в румяное личико Гореслава и прошептала:

– Я нарекаю ему великое будущее. Свершит то, что ни один живой человек не сумеет. В веках останется его имя и не будет живого существа в Великовершии, кто бы не знал его имени.

То были сестры-суженицы*, дочери Иномера, да только видел их Гнежко, когда сам был младенцем, а потому и не помнил, не узнал их сразу. Сердце князя забилось дробно, словно ретивый конь помчался. Были слова сужениц грозны, будто раскаты громовержца Гнежа. Молчал князь, во все глаза смотрел, но пошевелиться не мог. Опомнился он, только когда сестры уже были у самой двери:

– Постойте! Постойте! Что же значит «великое будущее»? Будет ли будущее у ребенка, который вырастет, как цепляй-трава, поливаемая слезами? Будет ли великое будущее у того, кто… восстанет против отца?

Тогда обернулась младшая из сестер и грустно опустила голову. Прошептала она слова, от которых Гнежко похолодел:

– Его ждет великое будущее, князь. Но будет то будущее славным и добрым или будет оно устрашающим и черным… То ни нам, ни птице-баюнице не ведомо.

И так же тихо, как и появились, так же тихо и исчезли они, будто всё князю приснилось. И остался Гнежко один на один со всей своей тревогой. Будто кто развесил по его плечам тяжесть невиданную, так тяжко стало ему, так горестно. И лишь в колыбели, накрытый вышитым покойной княгиней одеялком, мирно спал маленький наследник рода, нежеланный змеерожденный Гореслав.

Глава третья. Волх Змеерожденный

Неведомы матушке Ероме совпадения, не творится на ее просторах ничего случайного. Так и случилось, что после рождения Гореслава, змеерожденного младенца, год за годом всё хуже стало житье в Северной Полме. Как речная волна размывает песчаный куличик, так размыло границы времен года. Через пять лет после рождения Гореслава зимы удлинились настолько, что порою Ясницу приходилось встречать, когда снег на полях еще не сошел. Лето стало дождливым и холодным и куда больше напоминало осень. Солнечные деньки для полмыков теперь – редкий праздник, да и не до радостей и забав теперь: урожаи то побьет морозом, то затопит дождями. То голод, то болезни одолевали жителей Застеньграда. А где несчастья, там и слухи. Начали шептаться, стали косо поглядывать на маленького княжича, ведь именно с его рождением совпали горести честных людей. Никто уже не сомневался в том, что сын князя Гнежко – выползок змеиный, не простой человеческий младенец, а наполовину дивородок. Спрашивали Зайчиху, не было ли чешуи на новорожденном, не были ли у него хвоста, не искусал ли он грудь Велены, как только был рожден на свет, да только молчала старуха и поджимала губы.

Через год после смерти Велены случилось еще одно горе у Гнежко: разграбил какой-то разбойник могилу Лучезара. Сдвинут и расколот памятный камень, разрыта земля, выброшены булыжники – решил кто-то надругаться над останками любимого княжеского брата. Больно было Гнежко, да как он ни бился, не нашел злодея. Сорвал разбойник медальоны покойника, выкрал из высохших рук меч и будто сквозь землю провалился… Не знал Гнежко, что заветное то оружие, не видел его силы, а потому захоронил брата с волшебным мечом, не подозревая, как следовало бы охранять такое сокровище… Да что теперь думать – пропал меч, разграблена могила безбожником. Перезахоронили останки княжеского брата, зарыли глубже, камнями заложили, и вытесал каменотес новую волчью голову, еще больше и красивее предыдущей. Гнежко же еще долго ходил смурнее тучи, долго еще боялся, как бы какой лиходей не осквернил могилу светлой княгини…

Шептались люди, называли за глаза маленького княжича выползком, а сами боялись его как огня. Бывало, играл княжич, еще совсем крошка, у ворот детинца, а люди страшились мимо него проходить. Один торговец клялся, что видел, как младенец голыми руками душил дворовых щенков, а другой уверял, будто растет змеиный хвост у маленького Гореслава.

А сам же Гореслав рос крепким и сильным, никогда не болел и не хандрил. «Вобрал в себя две человеческие жизни, вот откуда силы и здоровье!» – думал про себя Гнежко, исподлобья наблюдая за забавами сына. Любил ли он Гореслава? Самому ему было неведомо. Чувствовал, что ребенок растет спокойным и незлым, но накрепко запомнил также и слова сужениц, и не давали они ему покоя. Тяготило и тяжкое одиночество, которое отныне поселилось в его сердце. Были ли бы живы Лучезар и Велена – сумели бы найти слова, чтобы отпустило Гнежко беспокойство и подозрение… Но лежат они в могилах, камнями заложены, землей запорошены, и некому помочь Гнежко воспитать младенца…

Однажды выехали большой толпой за Порог погулять, погонять застоявшихся лошадей, пострелять уток, что то и дело подлетали к реке. Взяли и детей, и жен – кому же неохота порадоваться редкому солнечному деньку? С князем поехала Андина, ее четверо детей и Гореслав. Было ему тогда три года, и пока из слов он знал всего ничего.

Только отвернулся тятька, всматриваясь в облака, глядь, а малыш отполз куда-то под ракитовый куст, и слышно, что болтает с кем-то на своем детском непонятном наречии.

– Гореславушка, князюшка, куда же ты уполз от меня, свет мой? – привычно ласково позвал тятька, но тот даже не обернулся. Подошли тогда к Гореславу, а он знай весело заливается. Нагнулся тятька и похолодел от ужаса: рядом с княжичем кольцами змея вьется. Играет с ней княжич, как с котенком, бает что-то, а змея шипит и плавно покачивается. Вскрикнул тятька, схватил малыша и поднял в воздух. Это он позже понял, что был то лишь желтоухий уж, безопасный друг в играх, да страх надолго остался у всех, кто присутствовал при том случае. В детинце перешептывались, что Гореслав змеям друг и родич гадам, что знает он их язык и может приказывать им, что душе угодно.

Уже в пять лет Гореслав уверенно держался на коне, а в семь приставил к нему Гнежко вместо тятьки мудрого старика Светла и доброго дружинника Белотура, дабы воспитывать мужа и в ратном деле ученого, и в делах мирских сметливого. «Да не быть ему князем, кто за таким пойдет?» – думал Гнежко, но не смел перечить словам сужениц и воле Иномера, честно, хоть и неохотно, воспитывал мужа и наследника.

Белотур не мог нарадоваться на ученика: как быстр, как ловок, как легко двигается и как легко всё схватывает! Гореслав радовался похвале, но всё искал одобрения светлого князя. Бывало, удастся ему обхитрить Белотура, увернуться от коварного удара и самому шлепнуть деревянным мечом наставнику под коленом, и тут же взгляд обращал в сторону крыльца, где отдыхал от дел Гнежко. Но князь молчит, нахмурившись, а сам нет-нет да и сравнит быстрые прыжки сына с выпадами подлой гадюки: вот сейчас увернется и выбросит вперед зубастую морду… Не скажет Гнежко доброго слова сыну, не коснется его, как ласково касаются своих детей любящие родители. Одно сомнение в душе князя, будто густой туман.

– Дядя Светел, – спрашивал порою Гореслав. – Отчего мой отец всегда так хмур?

– Не болтай, поймешь когда-нибудь. Читай вслух.

– Дядя Светел, а почему отца моего будто Метель осыпала, хотя молод он еще?

– Не отвлекайся, вырастешь – узнаешь. Считай дальше.

– Дядя Светел, а правда, что прилетал к нам змиулан Кривда?

Тут уж Светел не выдерживал и давал княжичу подзатыльник за пустословие. Гореслав давно заметил, что любой вопрос о диволюдах или навьях в стенах терема был запретен. Никто не смел упоминать диволюдов, если только речь не шла об их страшных вредительствах. Гореслав взрослел, и вопросов становилось многое множество. В шесть лет он сбежал из детинца и отправился один на могилу матери. Спохватились только к вечеру, стали искать по всему детинцу, кликать по улицам. Нашел малыша Болигор: спал Гореслав на могиле матери, обняв памятный камень двумя ручонками. И так сладко ему было, будто бы на мягкой перине уснул. На могиле, как только положили в нее светлую Велену, посадили барвинок, да такой густой, что казалось, лежит Гореслав в зеленом море. Подошел Болигор тихо к чаду, подхватил на руки, и увидел, что среди цветов проклюнулась тоненькая березка. Когда рассказал он об этом Гнежко, тот вздохнул: «Говорила мне Велена, что найдет, как весточку передать… Березка-плакальщица – это от нее печальный привет».

Часто случались грозы и бури, но тонкая березка не ломалась, тянулась к холодному солнышку и всё росла и росла, как и Гореслав. Случилось однажды, что выпал снег в конце весны, покрылась березка ледяной коркой. Замерзли в тот год попрошайки на улицах, не взошли травы весенние… А березка выжила, хоть и потрескалась на ней белая кора.

Бывало, грезилось маленькому Гореславу, что сбежал он в лес Аркадак, стал диким и опасным, будто племя лесных диволюдов. Мечталось ему, что станет он жить один, будет питаться ягодами да кореньями и изредка вести беседы о птицах со старыми ламанами, которые помнили еще Кокорову Сечь и могли знать, откуда приходит весна. Казалось маленькому княжичу, что только в темной неведомой глуши Аркадака найдет он то, что так отчаянно искало его сердце… Да только куда он денется из детинца, от пристального взгляда Светла?

Было Гореславу десять лет, когда поссорился Гнежко с Горуверской землей. Ездил в поход, да не вышло битвы: постояли дружины друг напротив друга, но порешили миром. Правда, с тех пор удвоил князь дань со всей Северной Полмы, чтобы содержать мечников, нанятых из Полмы Южной. Охраняли южане границы, объезжали владения. Не понимал маленький Гореслав, почему ссорятся люди, не было в нем воинского задора. Гнежко взялся объяснять ему, что такое интересы княжества, да не понял Гореслав толком ничего, только услышал, что в Горуверской земле выдивьи не живут и тут же спросил:

– А почему?

– Князь Гарияр давно закрыл границы для дивьих выродков, – объяснил княжичу Светел. – Потому они все и ползут к нам.

– Потому что у нас хорошо?

– Потому что покойная княгиня добра была и терпелива… Усмирила гневливость князя, уговорила уговорами пускать выдивьев в Застеньград.

Не было друзей у Гореслава, кроме дворовых собак. Даже Бранко, младший сын Андины и покойного дяди Лучезара, самый близкий к Гореславу по возрасту, не хотел водиться с ним. Прятался от княжича, ускользал, будто птица из рук: не хотелось ему дружить с Гореславом, не хотелось, чтоб видели его со змеенышем. Но всё же повезло княжичу найти себе друга, и было это так.

Однажды сидел Гореслав на ступеньках терема и вытесывал из деревяшки себе лошадку. Был то вечер, промозглый и ветреный, но не хотелось Гореславу прятаться в тереме и прислушиваться к шагам отца. На лавочке внизу уселись сестры Лучеразовны, болтали и хихикали, иногда пели. Больше всего нравился Гореславу голос Милады, старшей сестры. Чистым, глубоким он был, будто колодезная вода, а когда пела Милада, то закрывала глаза, словно не волновали ее восторженные взгляды слушателей. Мимо крыльца проходил хромой выдивий Граб, единственный из оставшихся в живых в детинце. Двое других умерли с разницей в год, но то и неудивительно для дивородков: короткий у них век, не в своих родителей. Граб нес дрова в сторону кухонной клети, волоча ногу медленно и осторожно, но не послушалась она, споткнулся и упал. Громко рассмеялись младшие из сестер Милады, стали показывать пальцами и перешептываться.

Граб, видно было, ушибся сильно и подняться сразу не мог. Встал тогда Гореслав, было ему тогда десять лет, подошел и протянул руку.

– Давай помогу.

Вскинул тот на княжича глаза, опасаясь: не обманет ли, не насмехается ли? Девицы на лавочке замолкли и следили, что же будет дальше.

– Вставай, чего ты?

И Граб принял руку княжича. Когда поднялся, стал благодарить, стыдливо отводя взгляд. Хоть и был он в два раза старше Гореслава, но в помощи нуждался и отказаться не сумел. Гореслав покраснел и помог Грабу.

– Зря стараешься! И двух шагов не пройдет – снова рухнет! – послышался смех одной из младших Миладиных сестер.

– Ноги что прутья, вот-вот переломятся! – подхватила другая.

Гореслав обернулся и посмотрел на них. На мгновение ему показалось, что и Милада что-то скажет, но та промолчала, внимательно наблюдая за княжичем. Гореслав вложил последнее полено в руки Грабу и коротко произнес, как отрезал:

– Дуры.

Девицы ахнули и уставились на него с удивлением, потом вроде бы решили заплакать, но тут младшая высунула язык и выкрикнула:

– Выдивий!

– Выползок змеиный! – поддержала вторая сестра и тоже скривила лицо. Тут уж Милада не смолчала, цыкнула на них, а когда обернулась было к Гореславу, чтобы сказать ему что-то, тот уже поднимался по ступеням и вскоре исчез в тереме. Таилась в сердце Милады тайна, и не было никого, кому бы раскрыться. И только княжич порою казался Миладе тем, кто понял бы ее и утешил, как и она его понимала и утешала, когда был он еще совсем младенцем и плакал долгими дождливыми ночами…

С тех пор, встречаясь во дворе или в тереме, Гореслав и Граб украдкой улыбались друг другу. Иногда вечером княжий сын находил выдивья на заднем дворе: тот колол дрова или таскал воду для умывания Миладе и ее сестрам. Тогда Гореслав садился неподалеку и молча наблюдал за Грабом, не мешая разговорами. Несмотря на слабые ноги, руки у Граба были сильными, и колол дрова он ловко и быстро.

– Я хожу плохо, спору нет. Но вот стоять – это я умею, – сказал как-то Граб, заметив заинтересованный взгляд. Княжич засмущался и тут же отвел глаза в сторону. – Хочешь смотреть – смотри, княжич, мне не жалко, – улыбнулся Граб. – Всё равно скоро на тот свет отправлюсь, а пока тут, хоть новое что узнаешь.

Гореслав удивился этой смелости и больше они друг друга не стеснялись. Постепенно Гореслав стал беседовать с Грабом обо всем, что приходило ему в голову. А Граб работал и слушал и никогда не отказывал в истории. Долго Гореслав присматривался к другу, всё боялся: вдруг лукавит? Но уже родился в его затянутой тучами голове вопрос, который требовал ответа, уже не терпелось спросить и выслушать…

– Граб, а скажи…

– Да, княжич?

– А правда, что я от змиулана рожден?

Граб помолчал. Были они в саду за княжьим теремом: Грабу наказали собрать яблок, а Гореслав пришел помогать, ведь он куда ловчее лазал по деревьям, чем Граб. Еще одно яблоко упало в мешок.

– Правда то или нет, – медленно проговорил Граб, глядя на плод, который протягивал ему Гореслав. – Не так уж и важно.

– Мне важно. Выходит, я чудами наворожен?

Граб покачал головой:

– Я расскажу тебе одну историю. Запомни ее хорошенько, княжич. В каждой истории есть доля правды, но только тебе решать, слушать ли голос Иномера. Матушка моя была из Горуверского княжества. Жила хоть и бедно, но мирно и счастливо. Но скончался преждевременно ее муж, не смогла расплатиться вдова по долгам, и продали ее. Хозяин ей попался жестокий и злой, и однажды она сбежала. Думала сначала податься в Северную Полму, да только был тогда Застеньград нищим и голодным, куда одинокой беглянке здесь было деваться? Тогда отправилась она пешком, в чем была, в Силяжские земли: попытать там счастья и найти кров. Еле живой от голода и холода нашли ее чуды, отвели в Чудовец, на их языке – Околь. Приняли как гостью, обогрели и накормили. Никто не гнал ее, княжич, пока она была слаба. А ведь кто мог подумать, что чуды готовы давать что-то просто так, не надеясь на выгоду?

Но не может человек среди чудов жить, и пришло время ей двигаться дальше. Объяснила хозяевам, мол, так и так, а сын тамошнего правителя сказал моей доброй матушке: «Принеси мне самое прекрасное, что есть в Околе, тогда отпущу тебя. А не принесешь – станешь мне женой. Даю тебе три попытки». Долго думала матушка, и наконец принесла чуду свежий хлеб: «Знаю я, что такое жестокий голод. Прекраснее всего в вашей стране корочка хлеба». Но чуд ей ответил: «Не то самое прекрасное в Околе». Тогда принесла моя матушка чистой воды: «Ваши колодцы такие глубокие, что достают до самого Волозарева княжества. Нет прекрасней и чище воды, чем вода в Околе». Но чуд снова покачал головой. Тогда моя матушка принесла ему маленького котенка: «В Околе нет ничего ценнее свободной жизни». Но чуд и тут отверг ее подношение: «Не угадала ты, милая. Принеси мне серебряное блюдце». Пошла матушка за ним, а сама думает: «Как я могла не догадаться? Серебро и золото ценят чуды выше всего». Принесла блюдце, отдала чуду, а тот поднес его к лицу матушки, показал на ее отражение и говорит: «Вот что самое прекрасное во всем Околе». И были бы они счастливы, если бы не отец этого чуда, который запретил сыну брать в жены человеческую женщину. Горевали они оба, плакали в объятиях друг у друга, но пришлось расстаться. Тогда и привела дорога мою матушку в Застеньград, но была она уже не одна, а со мною на руках… Тут и скончалась, едва исполнился мне год от роду.

Граб перенес ведро с яблоками к следующему дереву и продолжил:

– Нет у чудов помыслов наворожить себе выдивьев, не нужны они им. Страшатся они свою кровь человечьей разбавлять, брезгуют. А змиуланы… Нет страшнее врага у чуда, чем змиулан Ящер, самый древний из Волозаревых змиев. Ни один чуд никогда не свяжется со змиуланом и ни один чуд никогда не заключит сделку с Ящером. Так что запомни: чуды навряд ли тебе родичами приходятся, Гореслав.

Крепко задумался княжич после этих слов. День думал и другой думал, но никак не мог осознать услышанного. Если змиулан Кривда – его отец, то с чего это захотел змей себе наследника среди рода человеческого? А самое главное… что теперь делать Гореславу на этом свете?

То ли наябедничал кто, то ли сам Гнежко догадался, но сильно рассердился он на Гореслава за то, что тот водит дружбу с Грабом. Однажды маленький Гореслав подслушал разговор князя и Болигора. Невольно, неумышленно подслушал: собирал камушки во дворе у терема и оказался под окнами отцовских покоев. Ставни были распахнуты, и донеслись до Гореслав такие слова:

– Не быть ему князем. Не наследник он мне, Болигор. Разве кто пойдет за ним? За змеенышем добрые люди не пойдут, сам понимаешь. Да и ему милее с выдивьем дружбу водить, чем с человеком.

– Князь, зря ты так далеко заглядываешь. Он еще совсем ребенок, и никто не ведает, каким мужем он вырастет.

– Каким может вырасти тот, кто рожден от обмана? Тот, кто перешептывается с хитрым дивородком по темным углам?

– Да разве сделал он тебе что плохое? Отчего ты так зол на ребенка?

– А ты забыл, что Лучезар отдал свою жизнь? А ты забыл, что светлая княгиня скончалась, стоило только родиться Гореславу?

Болигор помолчал, а Гореслав затаился и прижался к стене, боясь, что его заметят. Сердце его тоскливо заныло, будто несмазанное колесо телеги.

– Думал я… что лучше было придушить его в колыбели, Болигор…

– Помилуй, Гнежко!

– Я доверяю тебе, как доверяю себе, потому и говорю тебе как есть. Поливал я младенца своими слезами, а сам думал: с чего мне не желать ему смерти? Тому, по чьей вине скончалась моя нежная голубка, моя единственная жена? Да испугался. Нельзя перечить воле Иномера и сужениц. Предрекли они младенцу великое будущее.

– Гнежко, благость одна, не забывай. Не дело выжигать на ней такие мысли…

– Верно… Верно.

Гореслав не знал о том, что Гнежко хотел рассказать Болигору и о предсказании, которое обещало, что восстанет ребенок против своего отца, да передумал. Голоса стали удаляться: вышли из покоев князь и дружинник. Отскочил Гореслав от окна и помчался, куда глаза глядят. Сам не заметил, как оказался на могиле матери, бросился на землю и горько заплакал. Березка, выросшая у памятного камня, хоть и тонкой была, но ростом уже догнала самого Гореслава. Листочков на ней было мало, но ласково опустились ветки и будто бы приобняли безутешное дитя.

– Матушка, матушка, – рыдал Гореслав. – Никто меня на свете не любит, никому я не нужен. Будто бурьян расту в тереме, и каждый с презрением смотрит на меня, словно сделал я что-то дурное. Как мне жить, матушка? Как мне быть, родная?

Не заметил Гореслав, как кто-то подошел к нему и тронул за плечо. Вздрогнул он, обернулся – перед ним стояла Милада. Вдали у дороги ждала ее Андина и младшие сестры, видно, на могилу отца ходили. Устыдился Гореслав своих слез, стал сердито вытирать лицо, а Милада посмотрела на него с грустью и заговорила:

– Гореславушка, не лей слезы. Не виноват ты в бедах, которые приключились с твоим отцом, нашим светлым князем. Не ты причина его горестей.

Подумал Гореслав, глядя на Миладу, перевел взгляд в сторону ее матери и младших сестер – и только горше стало.

– Не только матушка моя умерла, давая мне жизнь. Из-за меня погиб и твой отец, мой дядя Лучезар, – горько покачал головой Гореслав. – Не пойди он тогда змиулана убивать…

Поменялось тут лицо Милады, словно скрылось ясное солнышко за тучами. Сдвинула она брови, блеснули ясные ее глаза почти сердито.

– Не было тебя тогда на свете, – строго сказала Милада. – Мой отец погиб, выполняя свой долг. И не ты причина, по которой он решил идти на смерть. Не бери на себя такую ношу.

Гореслав замолчал. Дул с Порога Стокрылый Ветер, и серебряные медальоны на очелье Милады покачивались и перестукивались, будто бубенцы. Девица протянула руку Гореславу и помогла ему подняться. С тех пор Гореслав зарекся никогда больше не плакать.

Граба Гнежко приказал отослать. Случилось это так внезапно и скоро, что княжич и дивородок не успели даже попрощаться. Выбежал Гореслав на улицу, а Граба уже везут на телеге из ворот детинца. Только и успел одними губами произнести: «Прощай». Растерянный Гореслав также беззвучно прошептал: «Прощай, Граб» – и телега скрылась за воротами, будто и не было никогда в детинце выдивья, который стал ему единственным другом.